Отгремели бои на море. Пришел конец войне. А для служивших на тральщиках и "больших охотниках" военные будни продолжались. Моряки очищали от вражеских мин фарватеры в Белом море и в Карских Воротах, тралили у Диксона и в проливе Югорский Шар. Это были мили мужества. Даже в скупой хронике ратной страды тех лет трудно найти рассказ об этих людях. Считалось, что подвига никакого нет. Напрасно так думали. Ошибались. Все это — в далеком прошлом, но сквозь прошлое это виделось сегодняшнее и будущее.
"Считай, полжизни под ногами палуба, — подумал Никанорыч. — С четырнадцати лет… Может, чуть-чуть больше было, приближалось к пятнадцати… Как время бежит! "
Осторожно выбив из трубки пепел в ладонь, он раскрыл новую пачку "Золотого руна", понюхал табак, покрутил головой: хорош, мол, запах.
Было часа три ночи. Нина в своей комнате отсыпается за трудовую неделю и будет валяться в кровати часов до двенадцати. Отец это знал. Решил прикрыть дверь и тихо выйти из дому, чтобы не разбудить дочь. Но не тут-то было.
— Ты куда, батя? — окликнула она его.
Никанорыч ничего не сказал, только махнул рукой.
…Сильный ветер метался по берегу, мешал идти. Дождь лил не переставая. Вокруг — ни души. Недаром говорят, что в такую погоду хороший хозяин собаку из дому не выпустит. Рассвет еще не занимался. Припять была затянута черным покрывалом ночи. Но, несмотря на промозглую погоду, на пристани, как всегда в предутренние часы, было оживленно.
На широкой палубе парома стоял матрос Велюгин и, перекрывая шум тарахтящих тракторов, грузовиков, кричал:
— Куда прешь, сатана!.. Правей бери, правей!..
Хлестко плескалась вода, скрипели деревянные кранцы между бортом парома и пристанью, пахло лошадьми, выхлопными газами от машин и тем особенным пароходным запахом, который с далекой молодости знаком Смирнову.
Никанорыч живо поднялся на мостик, по-хозяйски оглядел рулевую рубку. В ней все было по-старому, как и три дня назад, при нем. Конопатый Яшка, которого Никанорыч незадолго до своего ухода перевел из палубных матросов в штурвальные, старательно обтирал ветошью машинный телеграф; за столом в углу сидел Головач, как всегда подтянутый, в свежей рубашке и при черном галстуке. Увидев капитана, старпом вскочил и воскликнул:
— Владимир Никанорович! Глазам не верю: отлегло, что ли?
— Трудно дышу без реки-то… Свежего ветра не хватает… — Не мог же он сказать, что пришел посмотреть за работой команды. Нынешняя молодежь — ни забот тебе, ни хлопот. — Душа заныла, елки-моталки. Думаю: схожу-ка к ребятам, авось полегчает…
О своем старпоме он ничего не мог сказать плохого, человек трезвый, хороший семьянин, но иногда заносит его: надо полагать, по молодости, а быть может, по малой опытности. Алесь Головач — не какой-то там хлыщ, парень тоже из флотских, балтиец…
Шквалистый ветер был так силен, что даже пришвартованный толстыми манильскими тросами паром заметно покачивало. А когда, взяв на борт последнюю машину, старпом Головач попытался отойти от пристани, это оказалось нелегким делом. Ветер прижимал паром так плотно, что даже оба дизеля, работавшие "полным назад", не могли оттащить форштевень от пристани.
Никанорыч сидел в рубке и наблюдал, как рулевой Яшка бесполезно крутил штурвальное колесо, а по крылу мостика с мегафоном в руках суетливо двигался Головач. Наметанным глазом Никанорыч видел: единственное, что можно сделать, это малость податься назад. Но старпому Головачу такое не приходило на ум.
Когда паром в пятый раз не смог оторваться от причала, Никанорыч не выдержал, вышел на мостик:
— Алесь, что это у тебя, елки-моталки, ничего не клеится? Топчешься, топчешься…
"Тебя еще тут не хватало! Сидел бы дома, коль хворый", — хотел было выпалить в сердцах Головач, но, зная крутой нрав капитана, передумал, сник, сказал только:
— Жмет боковой, сильно дюжий, собака!
— Позволь помочь. Ум — хорошо, два — лучше.
Головач молча передал мегафон.
— Левый вперед, правый назад! — скомандовал Никанорыч. — Полный ход!
— Есть! — бойко ответил Яшка и переложил ручки машинного телеграфа.
Может быть, никогда еще дизели парома не работали с таким напряжением, как в тот штормовой час. Судно задрожало, кнехты на пристани заскрипели от натянутых тросов. Оставляя бурун за кормой, паром медленно отходил от причала. Несмотря на дождь, Никанорыч снял выгоревшую капитанскую фуражку и ладонью провел по лысине.
Сверху расплывчатым белым пятном, мигая сигнальными огнями, приближался теплоход.
— Дай-ка гудочек, Алесь. Какое-то корыто плывет навстречу, не опрокинуть бы! — пошутил Никанорыч, набивая трубку табаком "Золотое руно".
Вот и другой берег…
На том, правом берегу, оставшись один на мостике, Никанорыч задумчиво смотрел, как на освободившийся паром осторожно въезжали новые машины. Почти все они были с грузом: с мешками, ящиками, деталями каких-то агрегатов, громоздкими бетонными конструкциями…
"Наверное, к нефтяникам… — подумал капитан. — Вишь ты, какое богатство в Полесье нашли — нефть". И невольно вспомнилось: когда он приехал сюда к Геральду Исакову и обосновался, паром возил только пассажиров да подводы. И на подводах везли большей частью бульбу, кадки с грибами да топляки. Вон их сколько раскидано по отлогому берегу!..
Изменилась река. Шумная стала. Бывало, в пятидесятые годы в день один-два парохода мимо прошлепают, а сегодня… И теплоходы тебе, и крылатые суда…
Удары в колокол, прозвучавшие на пристани, вывели Никанорыча из задумчивости. По трапу молодо и пружинисто поднялся Головач.
— Ну как на сердце, Владимир Никанорович, отлегло? — спросил он.
— А ну его, сердце-то! Дурака валяет, елки-моталки. То скачет, то останавливается.
— Лекарства, наверное, разные принимаете?
— Нет, Алесь, только пчелиный яд. И то для массажа.
— Придумают всякое…
Головач не досказал. И так же, как Смирнов делал в молодости, старпом Головач перегнулся через открытое окно в рубку, дернул ручку машинного телеграфа и в переговорную трубу весело спросил:
— Как машины?
— Полный порядок, — донеслось снизу.
Головач, видимо, уже не помнил, как растерянно метался по мостику час назад; бойко отдавал команды. Ну что ж, молодость остается молодостью.
С левого берега ползла прохлада, густая и влажная, ветер был отвальный, и паром легко отошел от пристани. А когда развернулся на стрежне, начался рассвет. Лохматые тучи разорвались, и даже проглянул голубой клочок неба. Припять словно сбрасывала с себя серую овчину и играла белыми гривами. А когда брызнули первые лучи еще не видимого солнца, река ожила.
Почти рядом, проревев сиреной, паром обошла самоходка, груженная углем. Невзирая на волны, она, казалось, не шла, а скользила по всклоченной Припяти. Но внимание Никанорыча привлекло другое суденышко — рейдовый буксир, тащивший плот. Он дышал шумно, тяжело. Красные бока его были обшарпаны. Новенькая самоходка, блестевшая небесно-голубой краской, подчеркивала пузатую неказистость буксира.
Но буксир-работяга шлепал плицами уверенно, как хозяин, никому и в голову не приходило, что он занимает на фарватере не свое место. Что-то теплое поднялось в груди Никанорыча, словно он узнал в этом буксире близкого, родного человека. Даже слезы навернулись у капитана. Не отрывая взгляда от удалявшегося буксира, Никанорыч невольно подумал об этом труженике, как о самом себе. Подумал о возрасте. К чему бы это? Собственно, никаким он не был для людей стариком в свои пятьдесят лет. Весной семьдесят седьмого разменял полтинник, но выглядел на три-четыре года моложе. Быть может, детвора относится к нему как к старику, когда он встречается с ней в клубе юных моряков? Так на то она и детвора. Для младших школьников Никанорыч не только в отцы, в деды уже годится.
Никанорыч отвел взгляд от буксира и услышал, как мощный крик гудка ворвался в тишину и, радостный, басистый, стал подниматься вверх — все выше и выше над Припятью.
Ирик СМИРНОВОНИ НЕ ЗАБЫТЫ
Когда протрубили тревогу
в родимом краю,
Застыли мальчишки
в суровом
солдатском строю.
Мальчишки, мальчишки, вы первыми ринулись в бой…
На тихой глади озера отражаются старинные постройки. От налетевшего ветерка по воде пробегает мелкая рябь. Изображения древних башен и стен исчезают. И в памяти всплывают воспоминания. Кажется, нет трех десятков лет: те же сосны и ели, кривые северные березы, мох и трава. Из-за этих вот гигантских валунов выйдут сейчас стриженые мальчишки в белых робах с синими воротниками. Впереди, как всегда, будет идти Саша Чеулин. За ним наша совесть, правдолюб Ваня Балуев. Дальше — весельчак и насмешник Коля Могильченко, лихой танцор Аршак Осепян, серьезный и вечно задумчивый Витя Максимов… Все — радисты.
Ветер стих, рябь на поверхности Святого озера исчезла, заискрилось солнышко в то памятное утро — утро парада бывших воспитанников школы юнг Военно-Морского Флота. Застыли в строю ветераны и молодые моряки. Раздаются слова переклички:
— Ларинин Евгений!
— Есть!
— Максимов Виктор!
— Есть!
— Чеулин Александр!
— Погиб смертью храбрых в боях за свободу и независимость нашей Родины!
— Балуев Иван!
…Опять порыв ветра смешал, растворил четкие контуры старинного кремля… Опять нахлынули воспоминания…
Морзянка отстукала:
"Окружены… Погибаем!.. Не сдаемся…"
И всё. Больше ни звука.
Каждые сутки в одно и то же время мы выходили на связь. Молчал приемник. Все сильнее тревога, безысходнее горечь. Спазмы перехватывали горло. Но моряки не плакали. Хотя и не грешно было смахнуть слезу. Погиб друг. Радисты узнали его по почерку. Это он передал последние слова: "Окружены… Погибаем!.. Не сдаемся…"
С морскими разведчиками ушел на вражеский берег мой друг Саша Чеулин.
Ушел… Мы ждали от него сигнала. И не дождались. Казалось, всё. Бесследно исчезли наши разведчики…