О чем рассказывает пионерам Юрий Жданко? Конечно, о своих боевых товарищах. О комиссаре дивизии Лоскутове. О командире взвода связи Козлове, который преподал ему, юному фронтовику, первые уроки арифметики и грамматики. О пулеметчике Быстрове, виртуозно работавшем на "станкаче". О комсорге Георгии Тюрине, санинструкторе Вере, минере Блохине… Он рассказывает ребятам о товарищах по "Батальону белорусских орлят", об их судьбах. Рассказывает сегодняшним мальчишкам и девчонкам о военном прошлом: не о лихих и захватывающих приключениях — о суровой правде жизни.
Меньше всего говорит о себе. Наверняка ребята — и те, перед которыми он выступал в Витебске, и те, с которыми он переписывается, — не знают, что недавно на завод электроизмерительных приборов, где работает Юрий Иванович, врачи обратились с просьбой сдать кровь для умирающего человека. Жданко, перенесший тяжелую контузию, человек не блестящего здоровья, мог бы остаться в стороне, никто бы его в этом не упрекнул. Но он пошел первым. И у него оказалась самая подходящая группа крови. "Сколько вы можете сдать?" — спросили его врачи. "Сколько возьмете", — был ответ. За один раз он сдал самую большую из возможных дозу крови.
Как-то в Москве встречались ветераны 4-й ударной армии. Приехал в Москву и Юрий Жданко. Пришел на площадь Коммуны. И сразу увидел боевых друзей, постаревших, поседевших. Юрий Иванович подошел к одному, к другому: "Узнаёшь?" На него смотрели недоверчиво. Нет, его не узнавали. До тех пор, пока не назвал себя. А потом достал фронтовую фотографию: среди замершего строя бойцов мальчишка в пилотке, никому не достающий и до плеча.
Альберт ЛИХАНОВПАРЕНЕК ИЗ ГОМЕЛЯ
Гитлеровцы появились в городе неожиданно. Так считал Борька.
Сначала, осторожно ворочая пушками из стороны в сторону, будто принюхиваясь, прошли танки, потом прикатили огромные грузовики, и город сразу стал чужим. Немцы были всюду: толкались полуголые у колонок, шастали по домам и выходили оттуда, будто спекулянты рыночные, с узлами всякого барахла, и вслед им тоскливо смотрели белесыми глазами бабки и крестились на восток.
К Цариковым немцы не зашли. Да и что с того? Мама уехала с братом в Саратов. А он, Борька, уходит с отцом в лес, в партизаны. Только отец раньше. Сначала он, Борька, должен зайти к деду. Так договорились с отцом.
Борька вышел на улицу.
Он перебегал от дома к дому, прячась за углами, чтобы его не увидели немцы. Но они занимались своими делами, и никто не смотрел на Борьку. Тогда он пошел прямо по улице, сунув для независимости руки в карманы. А сердце билось тревожно. Он шел через весь Гомель, и его не останавливал никто.
Он вышел на окраину. Вместо домов торчали печные трубы, как кресты на могилах. За трубами, в поле, начинались траншеи. Борька пошел к ним, и снова никто не окликнул его.
Чадили головешки на многих пожарищах, колыхалась трава, уцелевшая кое-где.
Озираясь по сторонам, Борька прыгнул в траншею. И разом все в нем застыло, будто остановилось даже сердце. На дне траншеи, раскинув руки, лежал среди пустых гильз боец с черным лицом. Он лежал спокойно, и лицо у него было спокойное. Рядом, аккуратно прислоненная к стенке, стояла винтовка, и казалось, что боец спит. Вот полежит немного и поднимется, возьмет свою винтовку и снова станет стрелять.
Борька смотрел на бойца, смотрел пристально, запоминая его, повернулся наконец, чтобы идти дальше, и рядом увидел еще одного убитого. И дальше, и дальше вдоль траншеи лежали люди, недавно, совсем еще недавно живые.
Вздрагивая всем телом, не разбирая дороги, Борька пошел обратно. Все плыло перед глазами, он глядел лишь себе под ноги, голова гудела, звенело в ушах, и он не сразу услышал, что кто-то кричит. Тогда он поднял голову и увидел перед собой гитлеровца.
Фашист улыбался ему. Он был в мундире с закатанными рукавами, и на одной руке у него — от запястья до самого локтя — часы. Часы… Солдат сказал что-то, но Борька не понял его. Гитлеровец все лопотал и лопотал. А Борька, не отрываясь, смотрел на его руку, на его волосатую руку, унизанную часами. Наконец немец повернулся, пропуская Борьку, и Борька, озираясь, пошел дальше, а немец все смеялся, потом поднял автомат — и за Борькой, всего в нескольких шагах, брызнули пыльные фонтанчики.
Борька побежал, солдат захохотал вслед, и тут только, одновременно с автоматными выстрелами, Борька понял, что эти часы фашист снял с наших. С убитых.
Странное дело — дрожь перестала бить его, и, хотя он бежал, а немец улюлюкал ему вслед, Борька понял, что больше не боится. Будто что-то перевернулось в нем. Он не помнил, как очутился опять в городе, около школы. Вот она — школа, но это уже не школа — немецкая казарма. В Борькином классе на подоконнике солдатские подштанники сушатся. Рядом гитлеровец сидит, блаженствует — пилотку на нос надвинул, в губную гармошку дует.
Прикрыл глаза Борька. Почудился ему шум многоголосый, смех переливчатый. Знакомый смех. Не Надюшки ли со второй парты? Почудился звон ему редкий, медный. Будто Ивановна, уборщица, на крылечке стоит, на урок зовет. Открыл глаза — снова немец пиликает, немцы по школе расхаживают, будто всю жизнь они в Борькиных классах живут. А ведь где-то там, на кирпичной стенке, ножичком имя его процарапано: "Борька". Вот только надпись и осталась от школы. Поглядел Борька на школу, поглядел, как ходят в ней гады эти проклятые, и сердце сжалось…
Улицы, как малые речки, вливались одна в другую, становились все шире. Борька бежал вместе с ними и вдруг споткнулся будто… Впереди, посреди развалин, стояли оборванные женщины, дети — много-много. Вокруг сидели овчарки с прижатыми ушами. Между ними с автоматами наперевес, с закатанными рукавами, как на жаркой работе, прохаживались солдаты, пожевывая сигареты. А женщины, беззащитные женщины, топтались беспорядочно, и оттуда, из толпы, слышались стоны. Потом вдруг что-то затарахтело, из-за развалин выехали грузовики, много грузовиков, и овчарки поднялись, оскалив клыки; зашевелились и немцы, подгоняя женщин и детей прикладами.
Среди этой толпы Борька увидел Надюшку со второй парты, и Надюшкину маму, и уборщицу из школы, Ивановну. "Что делать? Как им помочь?" Борька наклонился к мостовой, схватил тяжелый булыжник и, не отдавая себе отчета в том, что делает, бросился вперед. Он не видел, как обернулась в его сторону овчарка и как солдат щелкнул у нее замком на ошейнике. Собака пошла, не побежала, а пошла на Борьку, уверенная в легкой победе, и немец отвернулся тоже без всякого интереса к тому, что произойдет у него за спиной. А Борька бежал и не видел ничего. Но собаку увидели мама Надюшки и Ивановна. Они закричали: "Соба-ка! Соба-ка!" Они закричали так, что на площади даже тихо стало, и Борька увидел овчарку. Он повернулся и побежал. Побежала и собака, раззадоривая себя, зная, что до цели несколько сильных прыжков. Борька мчался быстрее ее, повернул за угол, и в тот момент, когда повернула за ним и овчарка, гитлеровец, хозяин ее, обернувшись, засмеялся. Женщины закричали снова. И крик их будто подхлестнул Борьку. Сжавшись как пружина, он распрямился и взлетел на груду кирпича и мусора. Обернувшись, он увидел овчарку.
И крик женщин, и собачья морда с оскаленными зубами будто наполнили Борьку страшной силой. Глянув еще раз отчаянно в глаза собаки, собравшейся прыгнуть, Борька схватил ржавый лом и, коротко размахнувшись, выставил его навстречу собаке. Овчарка прыгнула, глухо ударилась о кирпичи и замолкла.
Борька спрыгнул вниз и, оборачиваясь на мертвую овчарку, на первого убитого им врага, побежал снова к окраине, за которой начинался редкий кустарник. Его пересекала дорога в деревню, где жил дед…
Они шли лесной тропой, и ноги их утопали в тумане. Точно из-за занавеса выступила кузня. Дед отомкнул дверь, шагнул вперед, остановился, словно раздумывая, потом глянул по сторонам: на холодный горн, на черные стены. Развели огонь, и он замельтешил, весело переплетаясь в красные косицы. Железо калилось в нем, становилось белым и гнучим. Дед глядел в огонь задумавшись. Они и раньше ковали, дед и внук. Прошлым летом Борька все лето в деревне жил, поднаторел в дедовом ремесле, любил его, и дед радовался тому, хвастал, бывало, соседям, что растет ему взамен добрый коваль, потомственный мастер.
Молоты стучали, железо послушно гнулось. И вдруг дед молот остановил, сказал, кивнув на металл:
— Вишь… Вишь, она, сила-то, и железо гнет…
Борька стучал молотком по гнущемуся железу, думал над дедовыми словами и вспоминал… Женщин и детей, угоняемых неизвестно куда на машинах с крестами… Волосатого немца с часами до локтя… Розовый, со слюной оскал овчарки…
Облокотясь о колено, смотрел дед в горн, в утихающий огонь:
— Нет, ты не слухай меня, старого. Потому как сила силе рознь, и не набрать фашистам на нас никакой силы…
Они обернулись на ярко вспыхнувший свет неожиданно распахнутой двери и увидели гитлеровца с автоматом на груди. Лицо у него было розовым от мороза, и голубые глаза улыбались. Шагнул фриц через порог, сказал что-то деду.
Дед пожал плечами.
Снова повторил румяный немец свои слова, на лай похожие. Дед головой мотнул. Посмотрел на деда фриц прозрачными глазами… И вдруг автоматом повел — и брызнуло из ствола пламя.
Увидел Борька, как не на солдата, нет, на него, Борьку, посмотрел в последний раз дед, медленно оседая, роняя из рук малый молоток — серебряный голос. Осел дед, упал навзничь. Обернулся Борька. Немец стоял в дверном проеме, улыбался приветливо, потом повернулся, сделал шаг…
Прошло не мгновение. Меньше. Оказался возле немца Борька и услышал сам густой стук молота о каску. Ткнул фрица в кузнечный пол румяным лицом, улыбкой. Рванул из побелевших рук автомат. И услышал, как зовут немца:
— Шнель, Ганс!.. Шнель!..
Борька выскочил из кузни, наспех натянув шубейку, глянув в последний раз деду в лицо. Дед лежал спокойный, словно спал… По тропке к кузне шел другой гитлеровец. Борька поднял автомат, навел на солдата, нажал крючок — и ткнулся в снег немец, торопивший Ганса.