Die Tat определяет пространство как нечто самодостаточное, в то время как в действительности оно обретает значение лишь благодаря реализующимся на его почве смыслам, которые оно может сохранять, преображать и распространять. Это культ пространства, который совершенно очевидно направлен против нередкого в либеральных кругах образа мысли, стремящегося к интернациональности, не обращая большого внимания на особенности различных пространств. И, хотя данный ответ либеральному мышлению абсолютизирует пространство, это выстрел мимо цели, создание дутого, пустого термина, превращающего пространство в жупел. Не могу отказать себе в проверке способности Фрида к пространственной архитектуре. «Капиталистический Запад, ‹…› вероятно, еще потеряет влияние на Южную Америку и Австралию, где национальное движение всё сильнее стремится к изоляции, к выделению себя из мировой экономики, к самостоятельности. Возможно, из сферы влияния выпадет и Южная Африка. В Северной Америке назревающие противоречия между погрязшими в долгах фермерами Запада и индустриально-финансовым Востоком в конце концов приведут к экономическому симбиозу, сходному с тем, какой сложился между Центральной Европой и Россией, причем Северная Америка, включая Канаду, так или иначе полностью автаркически замкнется от остального мира. Таким образом, останутся и т. д.» Взято из статьи «Переустройство мира» (май, № 31). Ирреальность этой плакатной архитектуры видна как на ладони. Экономические системы, представленные в пространстве, получают характеристику пространственных переменных, а установление таможенных границ объявляется достоинством автаркии.
Но самое пугающее – реакция Die Tat на то, что либеральная мысль, и не только она, наделяет историю осмысленностью. Я хорошо понимаю, что человек отворачивается от ситуации, более не несущей в себе никакого смысла, однако мне кажется совершенно неприемлемым тот шаг в варварство, который Фрид делает в здравом уме. Хотя он и утверждает, что как раз ищет смысл, причем не смысл того, что должно быть, а смысл того, что есть, это заявление не мешает ему одобрительно процитировать такую фразу Шпенглера: «История – вселенной Страшный суд[47]:..она всегда жертвует истиной и справедливостью в пользу власти и расы. Она приговаривает к смерти людей и целые народы, для которых истина важнее, чем дела, а справедливость существеннее власти»[48]. Было бы легко – мне вспоминается тут процесс Дрейфуса – опровергнуть утверждение Шпенглера примерами, доказывающими в точности обратное. Интересно здесь только одно: Фрид, принимая эту тезу на вооружение, выказывает то же убожество реальности, какое обнаруживается в Die Tat именно там, где постулируется новая реальность. Ведь представленная им как реальность фраза, что истину и справедливость в мировом историческом процессе постоянно приносят в жертву власти и расе, фактически вытекает не из актуальной связи с реальностью, а скорее является продуктом чисто исторической позиции. Той самой позиции, о которой журнал Die Tat в другом месте с известной обоснованностью пишет: «В принципе, с этической точки зрения можно задаться вопросом, а не является ли историческая позиция в самом глубинном смысле неисторической, поскольку она избегает вступать в диалектику с историей и не желает становиться таким образом по-настоящему „исторической“». Если бы Фрид занялся диалектикой истории, он не мог бы не заметить, что власть и раса постоянно одерживают верх, только если служат тем учениям, в которых воплощены истина и справедливость, и, напротив, обречены на провал, если утверждают лишь себя самих. Фрид от такой диалектики уклоняется. А вследствие этой ирреальности путает спорную историческую созерцательность с максимой действия и переводит естественную предпосылку субстанциального отношения в ранг субстанции. Его позиция есть не что иное, как оппозиция всякой осмысленности, и сама она столь же лишена смысла, как и чистая, непроявленная природа.
Журнал Die Tat, таким образом, не может противопоставить либеральной действительности никакой другой, более реальной действительности и лишь требует то, чего требовать невозможно. Человек ехидный мог бы привести в качестве аргумента одного из идолов этого круга. Я имею в виду Шпенглера. Он как-то сказал, что нордическая душа вынуждена создавать себе иллюзию действенного содержания, поскольку исчерпала свои внутренние возможности и ей остался только «порыв, творческая страсть, духовная форма бытия без содержания». «Ибсен, – продолжает он, – назвал ее житейской ложью. Крупица этой лжи присутствует во всей духовности западноевропейской цивилизации, поскольку она обращена к религиозному, художественному, философскому будущему, к нематериальной цели, воздвигает себе третье царство, тогда как в сокровенной глубине не замолкает смутное чувство, что вся эта деятельность лишь видимость, отчаянный самообман исторической души… На этой житейской лжи покоится Байрёйт, который хотел быть чем-то – в противоположность Пергаму, который чем-то был». Эти слова, на смысле которых мы останавливаться не будем, хотя и были сказаны в адрес социализма, но куда более справедливы касательно воззрений самого круга Die Tat. Он тоже хочет чего-то, что чем-то было. Смею заметить, что это, являясь лишь объектом воления, свершиться не может.
Одно дело, если бы в вину журналу Die Tat можно было поставить только ирреальность используемых понятий, но есть у него и другая беда – противоречивость этих понятий. Не та противоречивость, что неизбежно возникает на границах всякой закрытой системы, там, где коренятся ее предпосылки, а та, что разрушает систему изнутри. Неслучайно сотрудники Die Tat, подобно экзорцистам времен охоты на ведьм, повсюду чуют либерализм и вычисляют каждую пагубную его каплю, найдись она у кого-нибудь в крови. Консерватизм и социализм для них сущая отрава, а что же с русским большевизмом? «Это либерализм с марксистским знаком!» Фашизм также уличен в сношениях с дьяволом и вынужден терпеть упреки, что он пронизан целым ворохом либеральных идей. Словом, является бόльшим католиком, чем сам папа, если, конечно, это сравнение уместно применить к фашизму. Маниакальная страсть охотиться на либерализм везде, где только можно, бесспорно позволяет сделать вывод, что он, говоря языком психоанализа, есть что-то вроде объекта вытеснения. Его с ненавистью преследуют потому, что он присущ самому гонителю. И в самом деле, в Die Tat он неосознанно так силен, что выпирает из него во все стороны. Его нельзя скрыть: изгоняя его с фасада, журнал опять дружелюбно приглашает его зайти с черного хода. И даже если он проникает в дом под чужим именем, спутать его ни с чем нельзя. Присутствие либерализма в мире враждебных ему идей – лишнее доказательство бессилия этого мира.
В ответственные моменты в журнале возникает понятие отдельного человека, причем в значениях, которые противоречат декларированным программной позицией Die Tat. Так, в борьбе с американизмом и капитализмом стремиться следует уже не только к восстановлению идеи призвания, но и к строительству «новой личностной культуры». Далее, в той же программной статье «Куда мы идем?» содержится напечатанная вразрядку фраза: «Здесь речь идет о человеке. И решение, куда мы идем и как долго это будет продолжаться, выносит каждый отдельный человек, и никто другой!» Откуда, из какой сферы занесло сюда эти определения? Это индивидуализм идеалистического толка, буржуазные понятия, если угодно, которые уж точно ни при каких условиях нельзя соединить с заявкой на «целостный национализм» и «тотальное государство». Ведь их осуществление как минимум связано с единством общей и субъективной воли. Но если категорически заявляется, что решение самостоятельно принимает каждый отдельный человек, и никто другой, то государственная воля с самого начала исключается, даже если в основе лежит органическое понимание государства. Этот автономный человек – носитель скорее старой либеральной системы, чем некоей автаркии, а что в насквозь антилиберальной концепции он еще может занять почетное место, свидетельствует только о силе унаследованных либеральных представлений. Как показывает наглядный пример России, в действительности для «интеграции» в суверенное государство необходима как раз отмена автономии отдельного человека, и хотя люди из Die Tat обвиняют Советский Союз в либерализме, там лучше, чем они, знают, что строительство национальной государственной экономики не терпит «культуры личности». Во всяком случае, требовать ее в свободном пространстве и одновременно конструировать понятие тотального государства – полнейший абсурд.
Die Tat не ограничивается переносом ответственности за решения на отдельного человека, журнал еще и обрисовывает достаточно четкую картину его бытия в будущем. «Дел у него будет меньше, чем сейчас, поскольку восьмичасовой занятости уже не потребуется. У него будет больше свободного времени, чем сейчас. Он сможет больше бывать на воздухе и наслаждаться солнцем. Сможет больше отдыхать. Будет в большей безопасности, чем сейчас. И ‹…› возможно, снова найдет удовольствие в занятиях серьезными духовными ценностями, на которые у него сегодня нет ни времени, ни покоя». Кто же этот человек, за спиной которого вдалеке маячит загородный домик? Это возмужавший в либерализме индивидуалист, мелкий буржуа, который с разрешения государства ведет беспечную жизнь и, конечно, ни в малейшей степени не годится на то, чтобы строить желанный для Die Tat новый порядок. Церер сам прямо заявляет, что этим людям не хватает увлеченности. Говоря о русских, он как-то элегически заметил: «Настоящее, движущее ядро в этом новом экономическом государстве – огромный революционный порыв, который мы уже не сумеем скопировать у русских, поскольку наш либералистский порыв на исходе. Верим ли мы еще в технику? Верим ли еще в машину? Верим ли в опьянение великой свободой, которое овладевает человеком, освобожденным от всех пут и брошенным в эту жизнь? Мы в это больше не верим, мы от этого устали!» Признáюсь, после всех этих слов я вообще не могу представить себе рождение какого-либо нового мифа. Нелепо придавать отдельному человеку, так сказать, метафизическое значение и в то же время превозносить миф, включающий в себя человека целиком. А если этот человек еще и определяется как усталый мелкий буржуа, коему недостает не только либералистского порыва, но явно и энергии вообще, то миф, который надлежит через него осуществить, вообще немыслим. Шпенглер тоже говорит об усталости западного человека. Однако, увязывая ее с такой формой правления, как цезаризм, к предпосылкам которого ни государственный народ, ни миф не относятся, Шпенглер действует куда более последовательно, нежели