Die Tat такой миссией, она в самом деле оказалась бы в безвыходном тупике, и из-за ирреальности своих понятий, из-за внутренних противоречий потерпела бы фиаско и едва ли бы смела надеяться, что сумеет избежать вышеупомянутых опасностей. Однако на самом деле журнал Die Tat ставил перед собой совсем не эту задачу, а другую, выходящую за рамки обычных интересов среднего сословия. О том, как осуществить ее практически, речь здесь не идет. Ясно только одно: сама постановка такой задачи привела бы к ревизии позиции Die Tat по двум важным пунктам.
Когда-нибудь, я полагаю, кругу авторов Die Tat придется пересмотреть свои ключевые понятия, о государстве в том числе, очистив их от реакции на действительность. В своей статье в сентябрьском номере Die Tat Эрнст Вильгельм Эшман пишет: «Мы выступаем против марксизма не по идеологическим соображениям… А потому, что он обрекает на непродуктивность гигантское количество энергий, конфессионально их сковывая и не допуская таким образом верных решений». Однако и Die Tat, производя свои химерические идеи, которые хотя и возвышают среднее сословие, но не могут стать его фундаментом, сковывает массу энергий, какие можно бы задействовать с куда большей продуктивностью. Die Tat хочет свести вместе правых и левых, а действует точно так же, как «красные листки фабричных ячеек», о которых Кристиан Рейль[51] в апрельском номере замечает, что их влияние за пределами собственной партии довольно ничтожно, «поскольку содержащиеся в них оппозиционные статьи по большей части направлены против свободных профсоюзов, а специфический язык этих статей рассчитан на служащих и совершенно не находит отклика у коммунистов…» Такой же провал и у журнала Die Tat в отношениях с рабочими. Вместо того чтобы проникать в предполагаемую им действительность, он блуждает в ложной реальности образов государства и мифа, рисуя их в противовес намалеванному на стене дьяволу марксизма и либерализма. В результате такого выбора оппозиционных понятий левые для него оказываются тоже лишь понятием. Тем не менее журнал должен найти путь к пролетариату и привлечь его, чтобы реализовать опыт народа.
Однако выполнить это возможно при одном условии – отказаться от эмоциональных реакций и руководствоваться накопленным опытом. И тут я подхожу к второму пункту, по которому редакции Die Tat следовало бы пересмотреть свою позицию. Я полагаю, ради выполнения своей задачи журнал должен вернуть разуму его достоинство. Затеянный против рассудка мятеж можно расценивать как акт отчаяния среднего сословия, оказавшегося под угрозой исчезновения, но это в любом случае не способ положить конец неистовству раскрепощенного разума. Напротив! Свободная мысль, отделившаяся от живого существа и безнаказанно сплошь и рядом насаждавшаяся после войны в экономике, политике и других областях, выказывает скорее сродство с варварством, а не с разумом, в том числе и с либеральным. Повторюсь: всё это – проявление слепых природных инстинктов, и нет ничего абсурднее и безнадежнее, как пытаться побороть это проявление силами природы, в нем же и представленной. Только разум способен обуздать беспредельное рацио; разум, чьей отличительной чертой является еще и то, что он не забывает о своей относительности. В одном из номеров Die Tat говорится: «Со времен войны мы смотрим на француза как на противника. Но позднее, путешествуя по Франции, многие из нас познакомились со стилем жизни французского буржуа и крестьянина и поняли, насколько статичен и консервативен его менталитет». Что ж, этот достойный уважения менталитет присущ тому самому народу, который некогда воздавал разуму божественные почести и открыто признает его власть до сих пор. Вот и авторам журнала Die Tat, ополчившимся на разум, пора бы усмирить свой гнев, бесполезный и только отвлекающий от истинных целей. «Мы ратуем… за возвращение интеллекта к скромности», – заявляет в ноябрьском номере Эрвин Риттер[52]. Скромный интеллект – это же и есть разум, и в сложившейся ситуации, когда требуется принимать решение, он востребован как никогда. Ведь если не использовать разум на полную мощность, если не дать ясный, убедительный отпор темным силам антидуха, круг сплотившихся вокруг журнала Die Tat людей никогда не обретет того, что ему дорого, – новой экономики, которая может быть только плодом познания, и народа из левых и правых, чьи контуры рисует их воображение.
Выжидающие
Среди нас есть многочисленная группа людей, ничего друг о друге не знающих, но связанных общей судьбой. Участь стать поборниками той или иной веры их миновала, они почерпнули свою долю из кладовой знаний, доступной ныне каждому, и теперь разумно проживают свое время. Как правило, они коротают дни в одиночестве больших городов – ученые, коммерсанты, врачи, адвокаты, студенты и интеллектуалы всех мастей; они корпят в конторах, принимают клиентов, ведут переговоры, посещают аудитории и потому в несмолкающей шумной суете частенько забывают о сущности истинного своего бытия, воображая себя свободными от груза, втайне их тяготящего. Когда же, оставив всё наносное, они обращаются внутрь, к сокровенному своему миру, их охватывает глубокая печаль, навеянная знанием о том духовном состоянии, в какое они заключены, и эта печаль в конце концов заполоняет всё их существо. Метафизические страдания, вызванные ощущением нехватки высшего смысла в мире и существования в пустом пространстве, делают этих людей товарищами по несчастью.
Что же привело к опустошению окружающего нас духовного пространства? Мы найдем ответ на этот вопрос, если проследим тот многовековой процесс, в ходе которого происходило постепенное отмежевание «я» от Бога и божественного мира и высвобождение его из оков общества, зиждущегося на авторитете церкви, традиции, законе, догматах; мы найдем ответ, если скрупулезно изучим путь становления добивающегося автономии «я», каковое – после прорыва из времени, ловящего вечность в стремительно сменяющиеся исторические эпохи, – сжимается до вневременного разумного «я» Просвещения, затем, при романтизме, является в образе широкомасштабной уникальной личности, а с приходом материализма и капитализма частью всё больше мельчает, частью вырождается в случайные, произвольные формы; далее, необходимо обнаружить соответствующие изменения действительности, предметного мира, который постепенно лишается своей сущности и сокращается до формата, подчиненного «я» в самой структуре; необходимо учитывать также социальное развитие и еще сотню других тенденций, которые в конце концов приводят к хаосу настоящего, – и коль скоро ответ, в его собственно метафизическом смысле, так и не будет найден, непременно проступит историческая производная со всеми изъянами, присущими подобным производным.
В свете вышесказанного куда более существенным представляется раскрытие не исторических коллизий, а душевного состояния, в каком пребывают люди. Изгнанность из сферы религиозного, ужасающее отчуждение, воцарившееся меж духом и абсолютом, – вот что, в сущности, заставляет их страдать. Вера и чуть ли не сама способность веровать утрачена, а религиозные истины сделались бесцветными мыслями, на какие люди в лучшем случае еще способны. Причем зачастую они уже не воспринимают естественно-научное созерцание мира как единственно возможное. И ведь люди ясно сознают, что некоторые мыслительные противоречия, обусловленные рациональной ментальностью, разрешаются лишь через приобщение сознания к религиозному, что не закрепленная в абсолюте душа не имеет опоры, и после долгих мытарств так или иначе подходят к точке, откуда путь ведет в область религиозного. Однако ворота, в которые так не терпится войти, остаются закрыты, и тогда, на самом пороге, неспособность уверовать оборачивается мукой.
К сказанному следует добавить проклятие разобщенности, над этими людьми тяготеющее. Они более не подвластны традиции и с самого начала видят в сообществе не реальность, а лишь понятие, они пребывают за пределами формы и закона, худо-бедно утверждаясь подобно отколотым частицам в истекающем потоке времени. Связанные по рукам и ногам путами экономических отношений, они вольно и изолированно живут в духовном мире, где правит принцип невмешательства, где всякое значимое соглашение надындивидуального характера давно разорвано, и именно по этой причине «я» способно (если такое вообще возможно) перебросить мостик к «ты» исключительно по собственной инициативе, сохраняя за собой право обратного хода.
Отсутствие связи с абсолютом и разобщенность находят выражение в доведенном до крайности релятивизме. Поскольку люди лишены опоры и поддержки, их дух скитается без руля и ветрил, всюду как дома и всюду чужой. Поодиночке продираются они через бесконечное разнообразие духовных феноменов, через океан истории и душевных явлений, через мир религиозной жизни, ни перед чем уже не останавливаясь, равно далеко и близко от всякой данности. Равно близко – поскольку им ничего не стоит погрузиться в любую сущность, их дух уже не скован верой, и та в свою очередь более не препятствует усвоению самых разных явлений любыми способами. Равно далеко – поскольку опыт познания никогда не является для них окончательным, иными словами, они никогда не проникали в какую-либо сущность так глубоко, чтобы, погрузившись в ее пучину, не иметь сил вновь выбраться на поверхность. Беспрестанные блуждания лишь свидетельствуют, что они непомерно далеки от абсолюта и что рассеялись чары, призванные оградить их «я» от смятения и прояснить суть вещей.
Типичным выражением этого духовного состояния является философия Георга Зиммеля[53], которому, по его собственному разумению, в конечном итоге удалось одержать победу над релятивизмом (или, по меньшей мере, четко обозначить его проблематику), сводя «жизнь» к последней абсолютности, жизнь, извергающую из своего лона идеи и формы, какие на некоторое время ее же себе подчиняют, но потом снова оказываются ею поглощены. Правда, это учение признавало трансцендентные нормы и ценности, так сказать, лишь на время и, возводя до абсолюта ценностно индифферентные потоки и течения, равно как и самый процесс жизни, разрушало абсолютность. Учение явилось актом отчаяния релятивизма, который в поисках крепких основ в конечном итоге столкнулся с жизнью, лишенной корней и устоев, и таким образом опять возвратился к себе – или же не возвратился…