Человек аффективный, понимаемый как тип, вероятно, и в самом деле некоей частью своего существа проникает в религиозную сферу, однако не отдается ей всецело, а значит, не приближается к духовной правде вплотную; в данном случае речь, скорее, идет о воле к вере, нежели о пребывании в ней, скорее о поспешной ее интерпретации, а не о свершившемся факте. В полном отчаянии от ощущения вакуума снаружи и изнутри эти люди кочуют с одной духовной орбиты на другую, радуясь избавлению от изнурительного блуждания и всякий раз теша себя иллюзией, что вернулись домой и их одиссея завершилась почти так же счастливо, как роман, в финале увенчанный помолвкой. Правда, конец скитаний, как и в романе, только кажущийся; разумеется, они получат шанс начать жизнь заново, однако вряд ли приблизились к первой цели – уж больно быстро сомнения оказались развеяны. Так в чем же заключается аффект, жертвами коего они становятся? А вот в чем: гонимые неудержимой тоской, они сознают необходимость веры и оттого вторгаются в религиозную сферу и утверждаются в ней как могут – совершенно неестественным образом, поскольку для ее настоящего освоения им недостает элементарных предпосылок, и всякий раз приходится невольно прибегать к самообману, а в итоге – пожинать плоды, которые поспели не для них и до которых они сами не созрели. Положим, один-единственный раз им выпадает опыт, отдаленно напоминающий религиозный, и тогда, без долгих колебаний, они возводят на этом весьма зыбком фундаменте целое здание, чье назначение – защищать их от соблазнов, какими заполнено пустое пространство. Скорее в силу метафизического малодушия, чем по собственной глубочайшей убежденности, они стараются целиком втиснуть свою жизнь в формат, не совсем ей отвечающий, и личным присутствием искажают открывающийся в этом формате благочестивый мир. Дабы оставаться хозяевами положения, отнюдь не естественного и потому втайне вызывающего у них недоверие к себе, они вынуждены непрерывно пребывать в состоянии дурмана, всё, что они делают, оборачивается спазмом, и рано или поздно вера начинает их тяготить, что довольно красноречиво свидетельствует о ее зыбкости. Необходимость заглушить голоса протеста, рвущиеся из глубины души, вынуждает их впадать в извращающий реальность фанатизм, за их категоричностью скрывается неуверенность, и, отстаивая принятые учения, они затрачивают куда больше сил, чем истые верующие (тем нет надобности постоянно принимать оборонительную позу, будь то от врага внешнего или внутреннего, и вопреки, а может быть, даже благодаря глубочайшей убежденности терзаться сомнениями относительно всего остального). Страх перед катастрофой, перед обрушением слишком поспешно возведенного здания, заслонившего подлинный подход, заставляет их всё больше раздувать свою беззаветную преданность вере, что, надо сказать, для чуткого уха звучит праздно и пугающе. Этих беглецов из вакуума, в натуре которых весьма хитроумно переплетены подлинное и поддельное, по крайней мере в честности интеллектуальный авантюрист превосходит на голову.
Впрочем, право последнего слова принадлежит не ему – ведь никому не хочется обрекать мир на безумие. Но есть ли выход из мучительного «или – или», заключенного в позициях принципиального скептика и человека аффективного? Пожалуй, единственное, что остается, – это выжидание. Избравший выжидание не закрывает себе путь к вере, как это делает своенравный ревнитель пустоты, и не притесняет ее подобно страждущему, безудержному в своей страсти. Он выжидает, и это – своеобразное размыкание замедленного действия, объяснить которое, правда, достаточно трудно. Не исключено, что занявшие выжидательную позицию так или иначе довольно скоро испытают удовлетворение. В свете вышесказанного нельзя забывать прежде всего о тех, кто и сегодня по-прежнему стоит в терпеливом ожидании перед закрытыми дверьми, о тех, кто возложил на себя ожидание, о выжидающих здесь и сейчас. Допустим, они, с полным правом полагаясь на свою внутреннюю природу и ощущение реальности, отклоняют как домогательства мессианствующих энтузиастов, так и приглашения в эзотерические кружки; допустим, они улавливают определенные изъяны современной общественной мысли и в конечном счете, силясь приобщиться к традиции позитивных религий, сталкиваются с непреодолимыми трудностями, причина которых отчасти кроется в бесповоротном отчуждении, образовавшемся между ними и хитросплетением религиозных форм. О чем же свидетельствует выжидание?
С негативной точки зрения многое роднит выжидающего с интеллектуальным авантюристом, прежде всего мужество, проявляющееся в умении держаться до последнего. Его скепсис не возводится в принцип, подчеркивать это нет никакой необходимости, ведь всё существо выжидающего изначально нацелено на связь с абсолютом. Собственно метафизическое содержание его позиции определяется тем фактом, что наступление абсолюта возможно только при условии, если отношения с ним завязаны всем существом. Выжидающим надобно изрядно помучиться, лишь бы не пойти на поводу у религиозных потребностей, и они скорее пожертвуют спасением души, чем под действием опьяняющего мгновения пустятся в авантюры экстаза и видений. Избрав самый кружной путь, они облекают свое честолюбие в личину педантичности и некоторой холодности, что делает их неуязвимыми для разносящегося жара. Они (подобно авантюристам) редко обращают нужду в добродетель, стыдятся своей тоски и довольно редко вверяют себя ее потоку, который ведет к бог весть какому мнимому удовлетворению.
С позитивной точки зрения ожидание предполагает этакое размыкание и, конечно же, ни в коем случае не означает, что накал, сопутствующий поворотным моментам жизни и требующий немалых душевных затрат, снят, совсем напротив – ожидание сопровождается кипучей деятельностью и энергичными приготовлениями. Долгий путь, точнее сказать – прыжок, для которого требуется большой разбег, ведет к религиозной жизни, к религиозному слову и тем паче к единению людей, основанному на общности веры, однако тому, кто столь же далек от абсолюта, сколь и обитатели пустого пространства, необычайно трудно довести до конца им же самим инициированный переворот. То, что требуется со стороны выжидающего, дабы вера, не прививаемая магической силой, хотя бы мыслилась возможной, нельзя сообщить в виде знания, поскольку оно приобретается через опыт и этот последний, накопленный созерцающим, предвосхищает саму жизнь и ее понимание. В любом случае к вышесказанному уместно добавить следующее: для людей, о которых здесь идет речь, это попытка перенести акцент с теоретического «я» на «я» общечеловеческое и из раздробленного нереального мира, где царят силы, лишенные формы и содержания, переместиться в самую что ни на есть реальную действительность с окруженными ею сферами. Обремененные теоретическими рассуждениями, мы отдалились от этой действительности на пугающее расстояние, а ведь она наполнена реальными вещами и людьми и потому требует реального восприятия. Человеку, который попробует приблизиться к этой действительности и освоиться в ней, естественно, не обещано незамедлительное приобщение к важнейшим сущностям и к жизни в вере, но подобная попытка вполне допускает те или иные завязки в отношениях, так что ему, например, начинает казаться, будто жизнь с ближним, да и вообще реальный мир во всей его полноте подчинены сонму закономерностей, не поддающихся абстрактно-теоретическому измерению и не являющихся исключительно субъективным порождением, – и тогда мало-помалу в человеке зреет желание перестроиться и ощупью пробраться в доселе неприступные высшие сферы. Приведенные на этих страницах замечания, безусловно, суть всё что угодно, только не указание пути. Остается добавить еще одно: приготовление лишь подводит к тому, чего нельзя достичь принудительно, – к обращению и самоотдаче. В какой момент это обращение происходит и происходит ли вообще, не подлежит обсуждению и не может заботить страждущих.
Конструкции
Группа как носитель идей
Социальный мир во всякое время наполнен несметным множеством духовных сил или сущностей, которые можно сразу обозначить как идеи. Политические, общественные, художественные движения, олицетворяющие определенные содержания, в один прекрасный день пробуждаются к жизни и начинают развиваться своим чередом. Общее у идей одно: все они пронизывают сущее, все ищут пути, чтобы стать реальностью; в качестве конкретного материального долженствования они появляются внутри человеческого общества с изначальной установкой – реализоваться. Идеи как таковые суть чистые химеры, не имеющие влияния на действительность; не желая довольствоваться этой ролью, они начинают утверждаться в обществе и будоражить его – и только тогда обращают на себя внимание социологии. Все идеи, прорастающие в социальном мире с целью вывести его из оцепенения, переживают определенные процессы, какие не только являют собой историческую картину, но и поддаются формально-социологической характеристике. Подобно тому, как расходятся по воде круги, чья форма и размеры зависят не столько от веса и структуры брошенного в нее камня, сколько от силы и направления броска, всякая идея, столкнувшись с социально-сущим, рождает внутри него брожение, – и то, какой оборот оно примет, обусловлено общими факторами. Осознать эти факторы во всей их неотвратимости возможно при условии, если рассматривать их с позиции феноменологической структуры мысли. Тогда, ничего не упустив, нам удастся вывести универсальную формулу развития для всех идей – от долженствования к бытию, – определить, так сказать, самые общие закономерности, уже заложенные в основе любого социологического исследования, но специально им не выделяемые.
Хотя социально-действенная идея и внедряется в мир отдельной личностью, плоть ее всё же образует группа. Индивид идею вынашивает и провозглашает, группа же подхватывает и делает всё для претворения ее в жизнь. Партии стремятся достичь своих целей, союзы консолидируются ради удовлетворения своих нужд. Существуют группы самого различного толка. Качество их и специфика, как убедительно показал