Идеям такого свойства присуще неудержимое стремление проявляться, они хотят быть вечными. Пока об их реализации печется единичное «я» как таковое, пока их обвивают уносящиеся в бесконечное лучезарные нити ассоциаций, идеи еще сохраняют некоторую подвижность, подключаясь то тут, то там и позволяя кроить себя на любой лад. Когда же их выразителем становится группа, изначальное проворство утрачивается и идея превращается в вышеописанную сильно огрубленную формацию, подвигающуюся вперед с великим трудом, словно под гнетом неумолимого бремени. Что касается отдельного индивида, которым идея правит безраздельно, – сомнения относительно того, как он себя поведет в том или ином случае, вполне резонны, ведь нам никогда не понять до конца, чем он живет и каковы питающие его сущность ключи. В противоположность ему групповая индивидуальность довольствуется только одним источником, и этот источник – учредившая его идея, потому-то она с такой упорной настойчивостью въедается в реальность. Создается впечатление, будто группа движется в заданном направлении под воздействием одной лишь идейной силы, будто ее путь есть равнодействующая имманентных идее возможностей развития и возникающих то тут, то там противоборств. Поскольку групповая индивидуальность не усваивает больше ничего, что составляет содержание социального мира, ее действия суть чистое выражение идеи, единственно возможное в имеющейся ситуации; по сути, групповая индивидуальность лишь выполняет движение, которое увязывалось бы с идеей даже в том случае, если бы та была бесплотна и пронизывала всё многообразие явлений за счет одной лишь своей первоначальной энергии. Надо учесть, что идеям, в развитии которых прослеживается подобного рода логика, неизменно присуща некоторая схематичная тяжеловесность; судя по всему, подобное огрубение – это и есть цена, какую приходится платить за возможность проделать долгий путь от долженствования к бытию и при этом не исчезнуть бесследно.
Групповая индивидуальность имеет место, только пока способствует реализации стоящей над нею идеи. Подобно тому, как распадается Голем, если вынуть у него изо рта бумажку с животворящим словом, группа уничтожается, если отлучить ее от идеи, которой она обязана своим существованием. Поскольку групповое «я», отколовшееся от единичного «я», живет лишь благодаря идее, оно незамедлительно распадается (а чаще всего переходит в совершенно новую и иначе конституированную групповую сущность), едва только лишится фундаментальных основ. В этом заключено глубокое несходство группового «я» и единичного «я». Последнее способно пережить любую идею, которой когда-то служило, и всё равно останется тем же «я». Что бы ни наполняло с течением времени его сущность, звенья жизни всякий раз будут восстанавливаться, ибо все избранные им пути так или иначе ведут к неисчерпаемому источнику его жизни. Но главное, что переживает единичное «я» и что в первую очередь отличает его от группового «я», – обращение. Человек, посвящающий себя некой идее, всегда волен от нее отступиться и с благоговением принять то, что прежде всячески хулил. Тем не менее, сущностная субстанция индивида и после такой перемены продолжает сохраняться: в новом, обращенном человеке еще живет прежний, но только изменившийся, взаимодействие переживаний не допускает разрыва с тем, что имело место ранее; короче говоря, индивидуальное существо не уничтожается, а переходит в иные формы существования. И напротив, закоснелость группового «я» делает обращение невозможным. Оно вольно меняться (как мы еще увидим), но ему заказано восставать против идеи, по зову которой оно изначально и образовалось. Поскольку группа – не более чем живой носитель идеи и олицетворение заложенного в ней духовного пути, ей грозит неминуемое самоуничтожение, если она вознамерится этот путь разрушить. Вполне возможно, что люди, служившие материалом для определенной группы, однажды вновь выйдут на сцену как участники совсем иной группы, по своим идеалам прямо противоположной первой; правда, тогда речь пойдет об образовании новой групповой индивидуальности, совершенно чуждой предыдущей и ее в себе не содержащей.
Тесная взаимосвязь идей и групп играет, впрочем, известную роль в образовании классов и слоев населения, друг от друга изолированных, – поскольку каждый из них ощущает себя самодостаточной единицей. Разумеется, так же правомочно видеть истоки резких классовых различий, наблюдающихся в современных государствах, в тех незапамятных временах, когда происходил захват земельных территорий иноземцами, которые потом и составили высшую касту общества; тем не менее этого объяснения недостаточно: будучи результатом исторического, а не социологического подхода, оно скрывает одно важное для появления классов и слоев обстоятельство. Положим, существует некое довольно большое объединение людей, где нет социального расслоения, так как уровень у всех – культурный и общечеловеческий – приблизительно одинаков. Но – и это проявляется почти с математической точностью – долго жить такому сообществу не суждено, ибо оно противоречит основополагающим принципам человеческого существа. Учитывая известную нам издревле психологию человека, в любом более или менее многочисленном сообществе людей, призванном удовлетворять все цивилизационные и культурные потребности зрелой нации, непременно происходит более или менее широкое разделение труда. (Сознательный отказ от дифференцирования неизбежно ведет назад к примитивности.) Складываются органы управления, поверх крестьянского сословия поднимается новая надстройка, куда входят труженики разных коммерческих профессий, профессий умственного труда и т. д. Пока жизнь течет и изменяется, беспрестанные вспышки идей влекут за собой образование новых групп. Представители каждой профессии вырабатывают собственный духовный кодекс, сообразный их социальному положению, – другими словами, становятся личностями, типичными в рамках социума. Одинаковый образ мысли и сложные коллегиальные отношения, как правило, побуждают их к созданию реальных групп (гильдий, цехов, профессиональных объединений самого разного толка) или, по крайней мере, ощущать свою к ним принадлежность. Так или иначе, но и в условиях данного сообщества возникнут группы – отчасти как продукт витающих в социальном мире идей (не будь их, долженствование полностью растворилось бы в бытии, возвестив конец времени), отчасти как воплощение общих перспективных аспектов, привязанных к тому или другому конкретному социуму. Групповая индивидуальность – всегда цельное и в некоторой степени примитивное существо, которое, как мы убедились, живет по собственным законам и отнюдь не совпадает с суммой образующих группу индивидов. В сообществе, таким образом, выявляются индивидуальности, полностью обуздать которые одиночкам невозможно, ибо они движутся выше, над их головами. Однако сословия, классы и группы – ведь они всё-таки определяются социальными константами – неизбежно разнятся по образу мыслей и ориентирам (в противном случае не существовало бы разделения труда, что противоречит предпосылке); представители этих групп – отколовшиеся от полноценного «я» части – статичны, своенравны, необратимы, хотя и разрушимы. Снова и снова дает о себе знать групповой эгоизм, который и объясняется тем обстоятельством, что сложившиеся под влиянием неких идей групповые индивидуальности суть не более чем олицетворение этих метящих в вечность сущностей; они вынуждены самоутверждаться любой ценой, иначе существованию их придет конец; точнее: они не могут не хранить верность тому идейному контексту, выразителями которого являются, ибо только ради него они и существуют и за его пределами непременно упразднятся. Итак, наше идеальное сообщество становится кузницей групповых и классовых характеров, проникнутых ощущением единства, а также потребностью заполнить собой любое ненароком образовавшееся пустое пространство. Группы пребывают в неизменном противостоянии друг другу, и ответить на это противостояние – а значит, преодолеть его – можно, лишь выпятив собственную исключительную сущность и решительно отмежевавшись от всех других коллективных индивидуальностей, наполняющих социальное пространство. Из вышеизложенного следует, что при поступательном процессе дифференциации препятствовать образованию самых разных и отгораживающихся друг от друга классов, сословий и т. д. не удастся, разве что в каком-нибудь утопическом обществе, состоящем исключительно из людей всесторонне высшего порядка. Это также не означает, что классовые формации (особенно построенные на экономических отношениях) сохранятся в своем первоначальном виде или что между ними завяжется, вот как теперь, ожесточенная борьба. Смягчение группового эгоизма и идейных противоречий, сглаживание слишком глубокого экономического неравенства и т. п., кстати сказать, вполне достижимо, в отличие от полного устранения сословного неравенства и вообще каких бы то ни было уровневых различий между группами. Самые исчерпывающие изыскания на эту тему содержатся, пожалуй, в томистской социальной философии. Мечтательному утописту нетрудно, к примеру, вообразить, что с помощью воспитания можно воплотить в жизнь царство «свободных и равных», то есть создать общество, где без всяких усилий сойдутся в совершенной и предопределенной гармонии отдельные индивиды и группы. Всё это нетрудно представить себе и взять на вооружение в качестве регулятивного принципа, какой сослужит необходимую службу; реальность же, увы, не всегда складывается согласно требованиям разума, и познание бытия заключается в том, чтобы открыть ее грозное в-себе-сущее. Осуществлению идеала разума мешает прежде всего вот что: люди, проявляя себя энергично, так сказать, на полную мощность, в одной области, в других областях неизменно дают себе послабление. Пребывая в «состоянии расслабленности», они не совершают деяний со всею силой духа, но в оцепенении пятятся назад и отдаются во власть бесчувственной и инертной материи. Иными словами, реальность, просто-сущее, где-нибудь и в какой-то момент времени всегда непреодолима, а потому сущность групповой индивидуальности отмене не подлежит, в любом сообществе она будет проявляться во всех своих характерных качествах.