В церкви, в доме Божием, который предполагает наличие сообщества, находящегося в экзистенции, община совершает дело скрепления. Стоит людям выйти из основавших этот дом отношений, у него останется лишь чисто декоративное значение. Если он канет в Ничто, то выстроенное до конца цивилизованное общество будет обладать превосходными местами, свидетельствующими о его несуществовании, подобно тому как дом Божий свидетельствует о соединенных в реальности. Разумеется, общество этого не знает, поскольку не проникает взглядом за пределы своей сферы, и только эстетическое произведение, которое благодаря своей форме позволяет проецировать многообразие, допускает обнаружение соответствий. Типичные признаки холла отеля, то и дело фигурирующего в детективном романе, указывают, что он трактуется как обратное изображение дома Господня. Холл есть негативная церковь и может в нее трансформироваться, надо лишь учесть условия, каким подчиняются эти разные сферы.
И там, и здесь человек – гость. Но если дом Божий предназначен для службы, ради которой туда приходят, то холл отеля служит всем, кто приходит туда не ради кого-то. Это подмостки для тех, кто не ищет и не находит постоянно искомого, а потому они лишь гости в помещении как таковом – в помещении, которое их объемлет и именно для этого объятия и назначено. Безличное Ничто, представленное администратором, занимает здесь место Неисповедимого, во имя коего собирается церковная община. И меж тем как община, чтобы осуществить связь, взывает к Его имени и отдается службе, рассеянные по холлу отеля люди принимают инкогнито хозяина как данность. Они начисто лишены связей и вливаются в вакуум с той же необходимостью, с какой стремящиеся к реальности и в реальность поднимаются из Ниоткуда к своей цели.
Община, которая приходит в дом Божий для молитвы и поклонения, возникает из несовершенства общей жизни, но не затем, чтобы его преодолеть, а чтобы помнить о нем и снова и снова вовлекать в свое напряженное благоговение. Их собрание – это собирание и единение той упорядоченной жизни сообщества, что принадлежит двум пространствам: пространству, защищенному законом, и пространству за пределами закона. В церковном пространстве – и, разумеется, не только в нем – встречаются раздельные потоки, закон ломается, не будучи нарушен, и это парадоксальное расщепление легитимируется, при том что его вялая непрерывность время от времени отменяется. Образованием общины сообщество постоянно создает себя заново, и возвышение над обыденностью уберегает саму обыденность от утопления. Ну а что это возвращение сообщества к исходной точке должно подчиняться территориальному и временнόму ограничению, что оно выводит из мирской общности и свершается в особых актах, есть лишь признак сомнительного положения человека между Вверху и Внизу, которое постоянно принуждает его к самостоятельной фиксации данного или достигнутого в результате благоговейного напряжения.
Поскольку нижний регион отмечен отсутствием напряжения, совместное пребывание в холле отеля бессмысленно. Ведь хотя и здесь происходит отделение от обыденности, однако ж этим отделением сообщество как община не подтверждает свое существование, а только перемещает фигуры из нереальности суеты в такое место, где они – будь они чем-то большим, нежели точками отсчета, – столкнутся лишь с пустотой. В холле отеля человек находится vis à vis de rien[61], холл просто пустое пространство, каковое, не в пример конференц-залу акционерного общества, даже не служит какой-либо поставленной рацио цели, которая, пожалуй, могла бы скрывать внятное в этой связи указание. Пребывание в отеле не дает ни обзора, ни выхода, но создает огромную дистанцию от обыденности, которую можно использовать разве что эстетически – эстетическое понимается здесь как определение несуществующего человека, как остаток того позитивно-эстетического, что в детективном романе делает несуществование готовым к обитанию. Праздносидящими в холле овладевает равнодушное благожелательство к самозарождающемуся миру, чья целесообразность ощущается без какой-либо связи с представлением о цели. Кантовское определение прекрасного реализуется здесь в решительном изолировании эстетического и в бессодержательности; ведь у опустошенных индивидов детективного романа – как рационально сконструированные комплексы они сравнимы с трансцендентальными субъектами – эстетическую составляющую на самом деле вычленяют из экзистенциальной сущности совокупного человека и дереализуют в некое чисто формальное соотношение, совершенно равнодушное и к самости, и к материи. Кант, вероятно, сам не помнил этот зловещий финишный спурт трансцендентального субъекта, ибо для него трансцендентальное еще без рывка переходило в предварительно сформированный субъектно-объектный мир. Он не отрекается от совокупного человека, также и в эстетическом, это подтверждает его определение возвышенного, которое принимает в расчет нравственное и таким образом пытается вновь соединить остатки раздробленного целого. В холле же отеля эстетическое, начисто лишенное возвышенного, представлено, конечно, без учета этих направленных вверх интенций, и формула целесообразности без цели разом исчерпывает свое содержание. Поскольку холл есть помещение, не указывающее за свои пределы, то назначенное ему эстетическое состояние само становится последней преградой. Нарушение этой преграды остается под запретом, когда пресекается напряжение, толкающее к прорыву, и марионетки рацио (они вовсе не люди) отчуждаются от своей деловитости. Однако эстетическое, ставши преградой, утрачивает опору; оно маскирует высокое, на которое должно указывать, и подразумевает лишь собственную пустоту, которая в буквальном смысле того кантовского определения есть просто соотношение сил. Из бессодержательной формальной гармонии эстетическое выделяется, только когда служит, когда, не претендуя на автономию, включается в напряжение, предназначенное не ему самому. Если человек вдобавок ориентируется за пределы формы, может вызреть и прекрасное, исполненное прекрасное, ибо оно следствие, а не цель – в то время как там, где оно избрано целью, за которой ничего не следует, от него остается лишь пустая форма. И холл отеля, и дом Божий отвечают эстетическому чувству, предъявляющему в них свои законные требования; однако здесь у прекрасного есть язык, каким оно свидетельствует и против себя, вот почему в себе самом оно молчит и не умеет найти иное. В изысканном клубном кресле гибнет направленная на рационализацию цивилизация, украшения же церковных скамей, напротив, рождены напряжением, придающим им доказательное значение. Так, хоралы – выражение церковной службы – оборачиваются попурри, чьи мелодии побуждают к полной незначительности, и благоговение переходит в безадресное эротическое удовольствие.
Равенство молящихся отражается в холле отеля опять-таки в искаженном виде. Когда возникает община, различия между людьми стираются, ведь участь у этих Божиих созданий одинаковая, и перед духом, располагающим ими, меркнет то, что не располагает им самим, – необходимый предел, установленный людьми, и разделение, предусмотренное природой. Временность совместной жизни понимается в доме Божием именно как временность, и грешник входит в «мы» точно так же, как праведник, чья безопасность здесь нарушена. Итак, всё человеческое устремлено к необходимым условиям, что создает равенство обусловленного; большое теряется рядом с малым, а добро и зло витают в воздухе, когда община обращена к Тому, кого не измерить никакой мерой. Такая релятивизация качеств не приводит к их смешению, а возвышает их до реальности, ибо связь с последним требует встряски предпоследних вещей, однако их не уничтожает. Равенство позитивно и существенно, оно не мазок и не передний план, а свершение различного, которое поневоле отрекается от независимого собственного существования, чтобы спасти самое свое сокровенное. Это сокровенное ждут в доме Божием и уповают на него; находясь в тени, пока проведены лишь человеческие границы, оно само отбрасывает тень на обособления, коль скоро человек просто приблизится к границе.
Равенство в холле отеля зиждется не на отношениях с Богом, а на отношениях с Ничто. Здесь, в пространстве, лишенном связей, отделение не оставляет целесообразную деятельность под собою, а заключает ее в скобки ради свободы, которая может подразумевать только себя самое и потому тонет в расслабленности и равнодушии. Если в доме Божием человеческие различия погружаются в свою временность, разоблаченные серьезностью, перед коей исчезает уверенность окончательного, то ненаправленное пребывание, к которому не обращен никакой зов, приводит всего лишь к игре, возвышающей несерьезность обыденности до серьезности. Зиммелево определение общества как «игровой формы обобществления» вполне справедливо, только вот оно не выходит за рамки описания. Гармония фигур, представленных в холле отеля, сугубо формальна, это – равенство, означающее опустошенность, а не исполненность. Изъятый из суеты человек хотя и обретает дистанцию от обособлений «собственно» жизни, но не подлежит новому предназначению, которое ограничивает сверху сферу действия упомянутых фиксаций; и человек беспомощно расплывается в неопределенной пустоте, становится «членом общества вообще» и ненужный стоит в стороне, одурманивая себя, пока идет игра. Таким образом, это аннулирование совместности, которая уже сама по себе нереальна, есть не взлет к реальности, а скорее, наоборот, соскальзывание вниз, во вдвойне нереальную мешанину одинаковых атомов, из которых строится призрачный мир. Если в церкви выделяется Божия тварь, осознающая себя носителем общности, то в холле отеля выявляется бессущностный элемент, к каковому сводится рациональное обобществление. Он движется к Ничто и возникает аналогично абстрактным и формальным общим понятиям, посредством которых ускользнувшее от напряжения мышление тщится постичь мир. Эти абстракты суть отображения воспринятых в этой связи общих понятий: они лишают непостижимо данное его возможного содержания, вместо того чтобы поднять его в реальность, сориентировав на верхние фиксации; они не относятся к устремленному совокупному человеку, который, принимая мир, им противостоит, но установлены трансцендентальным субъектом, который позволяет им приобщиться к бессознательному состоянию, в какое он впадает, приписывая себе функцию творца миров. Если свободно парящее рацио, смутно осознающее свою условность, также предполагает понятия Бога, свободы, бессмертия, находит оно всё-таки не созвучные экзистенциальные понятия; а категорический императив, конечно, – не замена указанию, исходящему из нравственного решения. Так или иначе, сплетение этих понятий в систему подтверждает, что человек не хочет отталкивать утраченную реальность; он просто не овладевает ею, потому что ищет ее посредством разума, который ее отверг. Покинутость рацио завершается, только когда оно снимает маску и бросается в пустоту каких-либо абстрактов, которые, когда рацио отказывается от пленительных созвучий и тоже жаждет выразиться в понятии, уже не являются мимикрией высших фиксаций. Безусловным для рацио остается лишь открыто признанное теперь Ничто, где оно, хватаясь снизу и двигаясь вверх, стремится основать уже ускользнувшую от него реальность. Если для человека, пребывающего в благоговейном напряжении, Бог становится в сотворенном и входом и выходом, то витающий лишь в себе самом интеллект творит иллюзорное обилие фигур из нуля. У этого поначалу