Здесь стоит сказать несколько слов о различиях между аналогией и подобием. Первая сопоставляет два феномена, в некотором отношении идентичных в своем проявлении, последнее стремится передать в образе значение, какое несет в себе каждый отдельный феномен. Мы имеем дело с аналогией, когда сравниваем жизненный уклад поздней античности с западноевропейской цивилизацией или проводим параллель между отражением света и отражением звука. В обоих случаях связь между явлениями обусловлена сходным процессом их развития. Иное дело подобие, как это видно на примере стихотворения Гёте «Стихи подобны разноцветным стеклам…»[73], где ярко выражена суть лирического стихотворения, но не напрямую и не посредством убогих слов, а окольным путем, через феномен – благодаря ему проступает, более или менее завуалированно, придаваемый стиху смысл. Когда два предмета, А и Б, ведут себя аналогичным образом, это означает, что оба они (как А, так и Б) подчинены одному и тоже общему правилу, одному и тому же общему закону. Аналогия никогда не берет в расчет только переживаемое собственное бытие вещи, иначе говоря, ее ценность, ее качество; аналогию вещь интересует скорее постольку, поскольку та выполняет некую функцию, олицетворяет определенный тип и укладывается в некую форму, – одним словом, выступает как частный случай общего, познание которого служит предпосылкой для образования аналогий. Только объективная актуальность определяет значимость аналогии, поскольку процессы, какие проходят по одной и той же схеме и какие она подвергает сравнению, совершаются на самом деле. Где имеет место настоящая аналогия, там непременно существует утверждаемая ею параллельность происходящего с ее синфазностью, лишенной всякого произвола, и мы вскрываем ее, но не высвобождаем. Поэтому на основании аналогий можно вывести, хоть и в несколько усеченной форме, поведение феномена, ведь этот последний вообще вступает в отношения, только будучи частью реализуемой общей закономерности, которая регулирует его развитие. В то время как аналогия вполне довольствуется утверждением, что те или иные процессы проходят по одинаковой схеме, подобие, напротив, старается явления объяснить; точнее, подобие отображает наше впечатление, наше понимание явления, передает образно его значение и содержание. В аналогии процессы равноправно соседствуют, в противоположность этому элементы подобия – совершенно различного достоинства, и каждый проясняет сущность другого. В подобии выражается именно бесподобное в предмете, его внутреннее состояние. Чем глубже наши переживания, тем меньше сопряжены они во всех их измерениях с абстрактными понятиями; только облеченные в образ переживания необычайно ярки, и мы прикрываем их, надеясь сохранить для себя их чистоту. Самое потаенное нуждается в покрове подобия, дабы предстать во всём откровении. Аналогия верна или неверна, подобие прекрасно или отвратительно. Другими словами: сколь бы остроумна и поразительна ни была аналогия, держится она исключительно на том, что подтверждает себя на деле, мы ее познаем, она есть характеристика самих явлений. Подобие же – продукт фантазии, порождение творческой силы души, ему мы даем эстетическую оценку и от него требуем меткости и убедительности, то есть всецелого и неподдельного отражения того, что мы вкладываем в предмет нашим умом и чувствами. Это не познание, как в случае с аналогией, а резервуар наших размышлений о вещах, зеркало нашего внутреннего сира, оттиск «я» в мире явлений. Аналогия – отношение между объектами, подобие – отображение отношений между субъектом и объектом. В подобии удивительным образом уравновешиваются исконный феномен и феномен, поясняющий смысл. Этот последний также имеет богатую палитру значений, но при сближении с другим он способен прямо-таки озарить потемки исконного феномена. Из двух явлений подобия, образующих в своем сплетении некую смысловую единицу, одно ссужает другому – и только ему одному – свой свет. Оба тяготеют к слиянию в подобии: одно – в надежде избавиться от мути, другое – сделаться носителем света. Любая вещь может быть светочем, и любой определен свой светоч. Язык, верный проводник искателя сущностей, помогает и выйти на след различения аналогии и подобия. Словечко «как», без которого в последнем случае вполне позволительно обойтись, для связи процессов, выстроенных по аналогии, необходимо. Можно сказать: стихи подобны разноцветным стеклам, образ здесь, как и повсюду, явлен в предикате. «Как» в аналогии, напротив, служит обозначением сходного развития, его устранение исключено. Любое подобие можно обратить в аналогию (по крайней мере, формально). Вот почему эти два вида отношений часто путают. Достаточно лишь сместить фокус, и материя, которая доселе была подобием, переходит в аналогию. Фраза «жизнь как поток» осмысляется через подобие, если слово «поток» рассматривать как образ; эта же фраза становится аналогией, если «жизнь» и «поток» понимать как явления параллельные, как процессы, которые разворачиваются по одному и тому же общему закону.
В душу человека можно проникнуть даже через самую маленькую боковую дверцу. Из приведенных наблюдений напрашивается вывод, роковым образом определяющий сущность того или иного мыслителя: увлечен ли он главным образом аналогиями или же предмет его изысканий составляют преимущественно подобия. При условии, что для познания философ вооружен взглядом открывателя, а для обозрения других – необходимой фантазией и даром изображения, то, когда ему важно выявить взаимосвязи между вещами, он обращается к аналогии, а когда замыслом становится изложение открывшейся ему основополагающей сути вещей, предпочитает подобное. Человек аналогии никогда не объясняет мир, потому что ему не хватает живительной силы идеи, он взирает на собственно происходящее во всей его полноте и, распознавая его законы и объединяя в пары соразмерное, совершенно этим удовлетворен; свое «я» он всегда оставляет при себе. Человек подобия настроен гораздо менее беспристрастно, он открыт миру и не противится его воздействию, мир для него исполнен смысла, который он хочет сообщить, душа его захвачена абсолютом, его «я» жаждет излиться. Опережая события, заметим: лавина аналогий у Зиммеля в сравнении с довольно малым количеством подобий уже указывает на то, что философ воздерживается от толкования мира, что его самость не обладает той метафизической глубиной, которая только и позволила бы ему судить о явлениях. Совсем другое дело Шопенгауэр! Его натура от начала до конца – натура подобия, ему дано ключевое слово, посредством которого он открывает смысл всех проявлений, дабы потом заключить его в образ и передать нам.
Обнаружение нитей, опутывающих явления, – только одна (бессрочная) задача, которая вырастает из основополагающих убеждений Зиммеля. Другая задача заключается в том, чтобы постичь многообразие мира как тотальность и каким-то образом этой тотальностью овладеть, вникнуть в ее суть и выразить ее. Всё со всем связано – из данного принципа непосредственно следует тезис о единстве мира. Каждая взаимосвязь на это единство указывает, она лишь фрагмент великого мирового целого; не познав и не объяв его предварительно, имеешь дело только с фрагментарными незавершенными системами. Именно заявленная сквозная сопряженность феноменов требует раскрытия совокупности, ведь если не принимать ее во внимание, в лучшем случае придешь к познанию отдельных компонентов, какие всюду неоднозначны; собственно философу, стремящемуся преодолеть тотальность, этого недостаточно. Мне еще предстоит показать, как Зиммель снова и снова пытается освободиться от одиночного объекта и объять мир во всей его цельности. Для осуществления этого замысла им намечено два пути: гносеологический и метафизический. Первый ведет к чисто релятивистскому отрицанию абсолютного, к отказу от самосущного понимания тотальности и к изложению типичной картины мира в ее многообразии. Второй путь ведет к метафизике жизни, к грандиозной попытке понять проявляемое, основываясь на абсолютном принципе. Немного забегая вперед, стоит, пожалуй, обратиться к философии жизни, какой отмечен самый поздний период творчества Зиммеля, и пролить свет на то, в какой мере вообще мир как единство вошел в его сознание. Все беспредметные образования, все идеи и духовные силы, все устойчивые формы бытия изначально явились из вечно текучего потока жизни. Эта «жизнь», шумно пронизывающая и индивидов, есть основа мира, точнее – и об этом нельзя забывать – Зиммелева мира, то есть совокупности процессов и состояний, напрямую соотнесенных с человеком как духовным существом. Тотальность для мыслителя расщеплена и содержит в себе антитезу между объективными закономерностями, застывшими и повелевающими нами формами с одной стороны и перманентным разрушением едва затвердевших форм, постоянным изменением культурного и душевного состояния – с другой. Философ считает мир познанным, если в силах доказать, что само движение жизни между этими двумя полюсами целостности порождает противоречие, которое расщепляет многообразие, однако не достигает до его предельных глубин. Как же возможно, что не только преходящее, но и прочно утвержденное находит свой источник в жизни? По Зиммелю, всё, что жизнь исторгает из себя, обладает свойством закрепляться, вытачиваться в самодостаточную формацию и в итоге подчинять себе жизнь, от которой изначально произошло, и втискивать ее в свою форму. Ведь жизнь всегда больше, чем жизнь, она отрывается от самой себя и обретает четкие формы, она – река и вместе с тем суша, она склоняется перед творениями, вышедшими из ее лона, и вновь освобождается из-под их власти. Понятие жизни толкуется мыслителем так широко, что вмещает в себя идеи и истины, упорядочивающие ее течение, ничто уже не изымается из сферы его влияния, тотальность сведена к единственному первопринципу. Сколь бы ярко ни свидетельствовала формула мира, к которой в конце концов приходит Зиммель, о его стремлении охватить во всей полноте многообразие взаимосвязей, его страстное желание их объединить так или иначе не находит в этой формуле удовлетворительного разрешения, о чем мы, по крайней мере здесь, уже намекали. Безусловно, Зиммель, как никто другой, глубоко чувствовал, что только человеку абсолютных ценностей и убеждений по силам вместить в себя многообразие мира, преодолеть тотальность, однако ему самому так и не посчастливилось вступить в царство абсолюта, путь туда в силу природы его характера оказался заказан.