ру, положению в телеологических рядах, то от известных ему сущностных явлений, которые становятся для него новыми центрами внимания, позволяет мысли вернуться к деньгам, например раскрывая значение капиталистической формы экономики для развития индивидуальности, для формирования нашей внутренней и внешней жизни. Неисчерпаемое количество аналогий вновь и вновь указывает на основополагающую мысль работы в целом, которую можно кратко сформулировать следующим образом: из любой точки тотальности можно попасть в любую другую точку, один феномен несет и поддерживает другой, нет ничего абсолютного, что не существовало бы в связи с другими явлениями и не обладало бы ценностью в себе и для себя. Этот не только практически претворенный, но и теоретически обоснованный в «Философии денег» релятивизм заслуживает более подробного представления.
Что касается зиммелевского способа проникновения в мир в целом, то прежде всего становится очевидным, что тотальность должна раскрываться тем полнее, чем дальше отстоящими друг от друга кажутся феномены, связь между которыми нужно всякий раз выявлять. Очень показательно для философа, что в своем шествии по миру он всегда старается свести вместе самые отдаленные вещи. Он каждый раз стремится – и это отчетливо чувствуешь – пробудить в нас понимание сущностной взаимосвязанности разнообразия, стремится хотя бы приблизительно передать его целостность, которую ему никогда полностью не удается освоить. Так, он увлеченно выискивает связи между предметами, которые при поверхностном рассмотрении кажутся абсолютно чуждыми друг другу и происходят из совершенно разных материальных сфер. Особенно охотно он перескакивает с какого-нибудь произвольно выбранного уровня бытия в сферу переживаний интимной личности. В полете от одного полюса к другому он скользит над безднами, соединяя тонкую, чисто индивидуальную эмоцию с каким-нибудь явлением общественной жизни и от него снова прокладывая путь к основному мировоззренческому мотиву. Легко и уверенно его дух движется между разнообразными сферами и везде находит родство и подобие.
При таком подходе к мышлению – что почти a priori следует из сущности этого мышления – философу должно быть относительно неважно, какую проблему выбрать для обдумывания, главное, чтобы она в принципе относилась к доступным ему материальным сферам. Любое отдельное произвольное явление может стать поводом для философского исследования, лишь бы оно, как и любое другое, позволяло нащупать во взаимосвязях тотальность жизни, объемлющей их все. Каждый новый объект мышления, который он довольно часто снижает до простого примера, становится для него предметом исследования только потому, что порождает более или менее целостную группу связей, указывающую на многообразие взаимосвязей мирового целого. Отсюда понятно, почему, несмотря на то что материи, попадающие в сферу интересов Зиммеля, в высшей степени разнообразны – едва ли еще какой-либо философ так широко очерчивал круг предметов, на какие направлена его рефлексия, – его труды в большинстве имеют столь ярко выраженный, единообразный почерк. Причина в том, что феномены обычно выступают как комплексы сочетаний. Нередко они оказываются не более чем узловыми и проходными точками для исследования структуры всеобщего многообразия, из ткани которого их высвободили, чтобы затем вновь в нее вплести.
Метод, каким Зиммель продвигается в тотальности, приводит к удивительным результатам. Это перемещение от связи к связи, рассредоточение в далекое и близкое, движение вдоль и поперек не дает разуму, стремящемуся объять целое, никакой опоры, он теряется в бесконечном. Поскольку единственная задача связующих явления нитей – обнаружение скрытых взаимосвязей, они протягиваются довольно беспорядочно и произвольно, несистематичность становится для них системой, совершенно неважно, куда, определяя их и увязывая, ты попадешь, если вообще куда-нибудь попадешь. Это полотно соткано без плана, без четкого замысла, скорее у него лишь одна задача – существовать и своим существованием доказывать связанность всех вещей. Свободно и легко оно простирается вширь и вглубь и рождает представление о мире, от которого исходит странное мерцание, как от озаренного солнцем ландшафта, где все четкие контуры предметов размыты и весь он – лишь колыхание дрожащего света, скрывающего отдельные предметы. Это мерцание у Зиммеля создается во многом за счет того, что он постоянно прерывает ход своей мысли, дабы в самых различных сферах выявить аналогии только что выделенному свойству. В результате таких экскурсов у нас возникает чувство, что все элементы многообразного тесно сплетены меж собой. Мы ощущаем, что всякое явление отражает другое, варьируя основную мелодию, звучащую и еще во многих местах.
Хотя Зиммель, как я показал, связывает феномены между собой разными способами, почти всем связям, которые он прокладывает между бесчисленными точками многообразия, присуща определенная направленность. В предисловии к своему «Рембрандту» философ говорит, что видит основную задачу философии в том, «чтобы от каждого непосредственно единичного, просто данного опускать лот в пласт последних духовных значимостей». Можно предположить, что в своем блуждании по тотальности Зиммель либо вовсе остановится на области единичных вещей, скрупулезно устанавливая их взаимосвязи, либо останется в сфере идей, оставляя в стороне предметы, на какие они указывают. Первый вариант – метод эмпирика, который удовлетворяется раскрытием взаимосвязей между фактами и вообще не стремится наделить их смыслом. Второй – метод чистого метафизика, который хотя и приближается к пониманию абсолюта, но не находит обратной дороги к полноте действительности и, возможно, сумел охватить мыслью целостность мира только благодаря тому, что отказался от изучения разнообразнейших отдельных феноменов. Зиммель, напротив, – прирожденный посредник между явлением и идеями. От внешней стороны вещей он повсюду с помощью сети связей меж аналогиями и сущностным единством проникает к их духовным основам и показывает, что всякая внешняя поверхность носит символический характер, что она есть воплощение и проявление этих духовных сил и сущностей. Самое незначительное событие указывает в недра души, каждому событию с какой-то точки зрения можно придать важный смысл. Свет, идущий у Зиммеля изнутри, заставляет события вспыхивать так, как вспыхивают ткани и драгоценности на иных картинах Рембрандта. Вся грубость и убожество внешней стороны мира уходят; она словно внезапно стала прозрачной как стекло, и можно заглянуть и в нее, и за нее, увидеть обычно скрытые пласты бытия, чьим проявлением и одновременно оболочкой она и служит.
Смысловым единством, в котором Зиммель отказывает миру, он наделяет индивидов. Он выхватывает их из взаимосвязей многообразного и противопоставляет ему как замкнутые в себе тотальности, созданные и существующие по своим собственным законам. В исследовании микрокосмоса отдельного человека он использует метод, обратный тому, каким исследует макрокосмос. Первый он как бы цепляет лучом прожектора, второй охватывает сущностной формулой. Невзирая на это, способ, каким философ описывает индивидуальность, полностью согласуется со способом, каким он вскрывает внутренние взаимосвязи какой-нибудь из групп многообразий, образующих смысловое единство. Так, он пытается отыскать, например, общую основу для объяснения многих явлений и манер поведения, подпадающих под понятие моды; человек как социальное явление и человек как духовная тотальность – они для него индивидуальности, чью сущность нужно познать, чтобы найти единый смысл, одинаково подходящий всем их проявлениям. Однако Зиммель полностью отделяет индивидуальность человека от мирового целого, тогда как остальные индивидуальные комплексы рассматривает именно с точки зрения их включенности в это целое. Также и в отношении образа отдельного человека находит применение главный принцип философа, утверждающий, что всё связано со всем. Поступки, чувства и мысли человека неразрывно связаны, и, чтобы определить причину их связанности, необходимо, очевидно, выявить исходную сущность, чьим выражением они являются. В целом ряде работ Зиммеля, как уже упомянуто, объектами исследования оказываются крупные личности; таковы его «Кант», «Шопенгауэр и Ницше», «Гёте», «Рембрандт». В них он по понятным причинам не приводит фактов биографий этих людей, не дает почти никаких объективных или критических оценок их достижениям. Скорее его привлекает возможность сформулировать интуитивное переживание духовной сути соответствующих фигур, а затем показать, как увиденная им суть воплощается и не может не воплощаться в различных проявлениях этих личностей. Ему хочется раскрыть внутреннее бытие индивидуальности, раскрыть ее сущностное зерно, на которое сам индивид (по причинам, которые здесь останутся неназванными) взглянуть не может.
В каком объеме человек как явление оформляется в образ и опознается как единство, зависит от характера человека и от позиции, какую занимают по отношению к нему. Можно уделить основное внимание его произведениям или выделить из них только присущие ему идеи, можно проникнуть в суть прожитой им жизни и т. д. Прежде всего от самого человека зависит, что именно мы воспринимаем как его индивидуальность. Есть два типа творческих личностей, которые по-разному проявляют свою духовную сущность. У одних она словно полностью переходит в произведение. Можно ничего не знать об их реальной жизни и всё-таки получить представление о смысле их существования из их творчества, которое, отделившись от реальности бытия его создателя, сохраняется как самостоятельное образование. Духовно значимое в человеке объективируется здесь без остатка, отделяется от персоны, чтобы перетечь в творение, где оно хранится как в кристалле. Гений другого типа, напротив, выражает себя не только в творчестве, но и во всем совокупном развитии этой личности, воплощается в тотальности ее конкретного бытия. Творениями таких людей далеко не исчерпывается их значение, и, чтобы отыскать его и постичь, потребуется скорее изучение всех их жизненных проявлений. Какие сущностные черты и проявления человека складываются в индивидуальное единство, разумеется, настолько же обусловлено и духовной позицией того, кто стремится этого человека узнать. В зависимости от характера его внутренних установок, он обращает свое главное внимание то на одну, то на другую сторону исследуемого индивидуального многообразия; одни стороны объекта наблюдения выходят на передний план, другие возникают лишь в сокращении, обрезаются или вообще исчезают. Каждый феномен, будь то вещь или индивид, в эпоху отчуждения смысла бесконечно многозначен, и представление, которое о нем складывается, есть равнодействующая его собственной сущности и сущности наблюдателя.