заны; какое сердце не забьется учащенно в благоговейном трепете перед экзотикой, при виде редкой черношейной цапли; кошки, выведенные крупным планом, – истые завсегдатаи салонов. По-прежнему кружат под потолком голуби из прекрасной кинокартины Бергера про Золушку. Настоящим авторитетом слывет кабан, особенно востребованный в фильмах про охоту, а целый выводок живых крокодилов играет важную роль в фильме Лотара Мендеса «Трое часов с кукушкой». Малыш-крокодильчик – муляж, не грех и потрогать, но даже взрослые хищники не столь опасны, как их безжизненные копии, – обезьяны страшатся их как огня. Коллекцию дополняют оранжереи; их растительность образует подходящий задник для сцен ревности где-нибудь в тропиках.
Обитатели этого природного заказника окружены любовью и заботой опытного зоолога. Он обращается к ним по именам, трепетно о них печется и обучает артистическому мастерству. При безысходном своем несовершенстве, присущем им как детищам природы, это самые избалованные создания на всем кинопредприятии. Их умение прыгать или летать без помощи специального механизма восхищает; их способность размножаться без каких-либо дополнительных уловок сродни чуду. Кто бы мог подумать, что у сих примитивных организмов такой потенциал, что они не киноиллюзия.
Вещественные элементы мира стряпаются тут же, в обширных лабораториях. За считаные секунды. Изготовляют их по отдельности и по мере изготовления размещают по местам, где они и стоят до своего демонтажа, прочно и нерушимо; это не организмы, живущие собственной жизнью. В столярных, стекольных, скульптурных мастерских делается всё необходимое. Расходные материалы: дерево, металл, стекло, глина – никаких фальшивок. Всё дано – ваяй что-нибудь стоящее, хотя фиктивное котируется перед ликом объектива не менее высоко. Вот что значит объективный взгляд.
Дабы привязать друг к другу людей и вещи, требуются надлежащие меры. Если позволить им застыть в исконном состоянии, рано или поздно каждый заживет своей жизнью, как случается с музейными редкостями и посетителями выставок. Сплавить их в единое целое – задача осветителей; за подачу света отвечает сложная электроцентраль, снабжающая электроэнергией всё предприятие. В гримерных актеры проходят обработку по всем правилам. Это не обычное помещение под стать остальным, а ателье, где осуществляется настоящий художественный акт. Из сырья человеческих лиц здесь формируют физиономии, тайны которых открываются только при свете юпитеров. Между гримировальными столами, заваленными карандашами всевозможных оттенков, снуют истые мастера своего дела. Помещенная тут же таблица яркости показывает, как изменяются цвета при фотосъемке; их втискивают в черно-белую шкалу, цвет утрачивает ценность. Тем соблазнительнее предшествующая стадия: вырожденческая пестрота париков в витринах. По стенам, словно в портретной галерее, развешены маски, сделанные с исполнителей главных ролей, – пока идет работа над фильмом, благодаря этим несгораемым творениям в некоторых сценах можно обойтись без актеров. За них, надев чужую личину, играют другие. Укутанные с ног до головы и донельзя скованные, они напоминают ходячих мертвецов. Тут же по соседству, в смотровом зале, можно опробовать воздействие актерских туалетов на зрителя.
Фильмы и люди – пленники этой автаркии, которая поддерживается самыми изощренными способами. В экспериментальной лаборатории испытывают и совершенствуют технические методы, применяемые, к примеру, в копировании цветных фильмов, и в то же время усердно натаскивают новую смену, которой будет по плечу любая задача. Здесь есть даже настоящая пожарная команда, готовая к тушению настоящих пожаров, по первому зову придут на помощь врачи и санитары. Несчастья, слава богу, случаются редко, какую бы слабость к ним ни питали. Во время съемок «Метрополиса» сотням детей пришлось спасаться от наводнения, в фильме это поистине душераздирающие кадры; в действительности же всё выглядело совершенно невинно, и целая армия медсестер, стоявших на подхвате, осталась не у дел. Но самое главное происходит, пожалуй, в столовой. Здесь в компании служащих, простых работяг и шоферов сидят расфранченные господа, ни дать ни взять – пережитки карнавального действа. Все ждут.
Ежеминутно все ждут своего выхода, ждут своих сцен. А сцен немало, их собирают по кусочкам, наподобие мозаики. Вместо того чтобы оставить мир в раздробленном состоянии, его воскрешают. Вырванные из контекста вещи насаждаются заново, их обособленность сходит на нет, гримасы разглаживаются. Вещи пробуждаются к мнимой жизни, встают из могил, всерьез никем не воспринимаемых.
Жизнь в манере пуантилизма складывается из мазков. Она являет собой точечную компоновку эпизодов, созданных в совершенно различных обстоятельствах и поначалу совершенно друг с другом не связанных. Последовательность их не определяется ходом изображаемых событий: так почему же не крутануть колесо судьбы, пока оно не угодило в кювет, ведь иной раз примирение наступает прежде, чем разгорится ссора? Только лишь в готовом фильме происходящее обретает суверенный смысл; в процессе вынашивания до смысла не докопаться.
Клеточка подгоняется к клеточке. То тут, то там всё это нагромождение инвентаря складывается в единую картину, в загримированный светом мир, где разыгрываются человеческие страсти. За каждым вспыхивающим в круге света движением следят кинокамеры. Они расставлены повсюду, куда только исхитрится забраться человек: на земле, на помостах, – им доступен любой уголок и ракурс. Порой они следуют за своими жертвами по пятам. Самая ничтожная деталь рождается в ужасных муках. Участвуют в родах все: помощники и помощники помощников, и на пике этого вихря жестов происходит разрешение от бремени.
Верховодит действом режиссер. На его плечах лежит и другая трудная задача: придать отснятому киноматериалу – столь же удивительно сумбурному, как сама жизнь, – целостность, коей жизнь обязана искусству. Он запирается в святая святых, в личной проекционной, и начинается бесконечный просмотр. Пленки отбирают, стыкуют, нарезают и маркируют. Пока наконец из великого хаоса не возникает миниатюрное целое. Социальная драма, исторический эпизод, женская судьба. Как правило, всё кончается хорошо: ватные облака клубами уносятся ввысь и рассеиваются. Относительно четвертой стены сомнений не возникает. Всё гарантированно натуральное.
Маленькие ларечницы идут в кино
Фильмы – зеркальные отражения новейшего общества. Расходы по их производству покрывают крупные концерны, и в погоне за прибылью им неизменно приходится угождать вкусам публики. А публика, как известно, состоит из рабочих и маленьких людей, которые любят судить-рядить о господах, и потому деловые интересы требуют, чтобы социально-критическим аппетитам потребителя производитель потворствовал. Тем не менее он никогда не польстится даже на весьма заманчивое предложение, если оно, пусть в самой мало-мальской степени, грозит пошатнуть общественные устои; для него, предпринимателя-капиталиста, это означало бы смертный приговор. Да, в фильмах, ориентированных на простой народ, филистерского гораздо больше, чем в картинах для тех, кто рангом повыше, и на то есть своя причина: о неблагонадежном дозволено говорить только намеками, не обнажая его полностью, а благонадежное подсовывать, что называется, контрабандой, малыми дозами. Фильмы в общей своей массе служат утверждением господствующей системы, и этот факт особенно ярко подтвердился в живых реакциях, последовавших за выходом «Потемкина». Все чувствовали его инаковость, все приветствовали его эстетику и тем самым умело обходили вниманием собственно то, чтό фильм стремился сказать. На его фоне стерлись различия между отдельными жанрами немецкого или американского кинематографа и стало отчетливо заметно, что продукция их есть стандартное выражение одного и того же общества. Попытки некоторых режиссеров и художников от него отмежеваться обречены уже в зародыше. Эти строптивцы, сами того не сознавая, суть марионетки общества, которое дергает их за нитки, и потому пребывают в неведении относительно истинной природы своего бунтарства или же идут на компромисс вынужденно, прислушиваясь к инстинкту самосохранения. (Так, не найдя подходящей концовки, Чаплин в «Золотой лихорадке» делает своего героя миллионером.) Власть общества слишком велика, и снимать другое, не санкционированное им кино просто непозволительно. Кино, хочет оно того или нет, должно быть зеркалом общества.
Но сколько правды в обществе, запечатленном на этих низкопробных лентах? Сусальные подвиги, невыносимое благородство, молодцеватые и скользкие как угри франты, отпетые авантюристы, злодеи и герои, ночи любви, в моральном отношении безупречные, и аморальные браки – не выдумка ли всё это? Нет, не выдумка, стоит только почитать «Генераль-анцайгер». Нет такого надуманного китча, которому жизнь не дала бы фору! Ни одна служанка не пользуется письмовником, всё в точности наоборот, – руководства по написанию писем стряпаются из любовных посланий служанок; вот и юные девы по-прежнему бегут к темному омуту, слепо уверовав в неверность суженых. Ходовое кино и жизнь обыкновенно друг другу созвучны, ведь пишбарышни во всем берут пример с экранных героев, и наверно иные самые неправдоподобные истории опять-таки взяты из жизни.
Неоспоримо, однако, что в большинстве современных кинокартин мы имеем дело с вещами невероятными. Так, заведения с самой что ни на есть темной репутацией предстают в розовом свете, а краска стыда скрадывается. Потому-то фильмы не перестают отражать общество. Более того, чем фальшивее изображаемая в них поверхность, тем они правдивее, тем убедительнее высвечиваются тайные механизмы общества. В реальной жизни судомойке не так уж часто выпадает счастье выйти за владельца «роллс-ройса»; а что, если владелец «роллс-ройса» вправду мечтает, чтобы судомойка мечтала возвыситься до него? В пошлых и химеричных кинофантазиях находят выражение доподлинные грезы общества, в которых вскрывается его истинная подноготная, приправленная целым ворохом обычно подавляемых желаний. (То обстоятельство, что содержание ходовой кинопродукции, как и бульварных романов, искаженно отражает и серьезные аспекты, ни на что не влияет.) Представители более привилегированного сословия и того, что рангом еще выше, не узнают себя на экране, однако данный факт никоим образом не отменяет сходства фотографического. Они не обязаны знать, как выглядят на самом деле, и усмотренная ими лживость означает лишь наибольшую приближенность к правде.