Встречался я с Иренкой каждый день. Мы вместе ездили в Братиславу. Я учился в университете, она была студенткой консерватории. Я носил ее футляр со скрипкой, она носила только сумочку и всегда поглядывала на меня свысока. Пани Ярка каждый раз, завидев меня с ней, мне выговаривала. Но я подружился с Иренкой настолько, что она, если бы захотела, могла бы мною командовать. Конечно, она это и делала, особенно, если рядом были свидетели. А иногда, когда мы были одни, поучала меня, повторяя, что я не должен сутулиться, держаться прямо, что на улице не следует слишком громко кашлять, что время от времени мне нужно менять галстук, а то люди подумают, будто он у меня один-единственный. Как-то раз она заметила, что мне надо ушить зимнее пальто, к тому же хорошо бы сдать его в чистку, потому что на нем масляное пятно. Мне это было немного неприятно, даже очень неприятно, прямо краска в лицо бросилась. Я хотел рассказать ей об одном случае, но потом раздумал. Расскажу сейчас. Дело было накануне Рождества, мы закололи свинью, и не знаю как — на плите загорелся вытопленный жир. У мамы не нашлось под рукой ничего другого, она схватила мое зимнее пальто и накрыла им кастрюлю; огонь она загасила, но пальто немного попортилось, ей пришлось заменить подкладку и отнести его в чистку. Потом оно опять выглядело как новое, но через несколько дней масляное пятно появилось снова, на нем почему-то скапливалось больше пыли, я мог его хоть сто раз чистить, а пятно все появлялось.
Итак, с Иренкой я уже подружился, она уже успела меня воспитать и, такого воспитанного, пригласила в гости. Они жили неподалеку от футбольного поля, до комнат доносились крики болельщиков, особенно летом, когда открывали окна, слышны были смелые, энергичные выражения, иной раз даже слишком смелые, порой совсем острые, прямо-таки боевые. До этого слышать их я не мог, поскольку шел в гости в первый раз. В прихожей мне пришлось переобуться, что было для меня недобрым знаком. Нас встретила бабушка, близорукая старушка, которая была там и за кухарку, и за прислугу, в общем, домохозяйка. Иренка с ней расцеловалась, а от меня — как мне показалось — ожидали, что я поцелую у бабушки руку. Я этого не сделал, пусть они меня простят.
Квартира была шикарная, старомодная и богато обставленная, мебель, сразу видно, дорогая, с разнообразными полочками, заставленными рюмками и бокалами, керамикой и фарфоровыми статуэтками; кругом сплошь вазочки, горшочки с цветами, салфеточки, скатерти с бахромой, пол, натертый до блеска, красивый ковер, чистота, роскошь, богатство. Иренка привела меня в свою комнату, которая была немного меньше остальных, а потому более уютная, там все было под рукой. Мебель здесь стояла разная, доминировал барочный столик с бронзовыми ключиками, на столике полно книг, нот, нотных тетрадей, старинная чернильница, по обе стороны которой располагались вазочки из черной керамики, в одной — карандаши, в другой — букетик засушенных цветов. Я подошел к окну и похвалил вид, оттуда перешел к книжным полочкам, полистал книжку-другую, потом мое внимание снова привлекли статуэтки — действительно, где был хоть малейший свободный кусочек поверхности, везде были расставлены куколки, трубочисты, девочки с разрисованными корзинками, матросы, гусары, жуки, мушки. На маленьком диванчике, на стульях, даже на полу — повсюду были разложены подушки, какие-то меховые подстилки и подстилочки, сделанные, наверное, из старых шуб, детских шубок и конвертов, словом — кругом сплошь тепло и уют. Пока я вот так разглядывал комнату, Иренка сбегала переодеться в домашнее кимоно, вернулась вся сияющая и принесла граммофон, опустила его на пол, встала рядом на колени, покрутила ручку, и комнату наполнил старческий дребезжащий тенор: «Цветет ли еще липка в чистом поле…»
Потом подошла к радиоле и из-за цветастой занавесочки вытащила пластинку, кажется, Вивальди. Да! Точно помню. Потом она прочитала мне краткую лекцию, причем не только о Вивальди, но и о музыке вообще, о современной и о старинной, и о совсем старой. Долго рассказывала мне о Гвидо д’Ареццо[3]и его музыкальной нотации, разучила со мной гимн Ut queat lanis resonare fibris…[4], называла имена Орландо ди Лассо[5] и Джованни Пьерлуиджи да Палестрины[6].
Упомянула Иренка и папу Григория Великого[7], который распорядился приковать золотыми цепями в римской базилике Antifonarius cento. Объяснила мне, что такое дискант, а что — фобурдон. Потом снова вернулась к Палестрине, поскольку умела это имя выговаривать. — О, эти прекрасные антифоны, о, эти великолепные хоралы, секвенции, тропы, гимны, тот, кто их слышал, никогда не забудет, да и как же иначе? Ведь даже хулиганы, даже мальчишки коммунистические, которые стыдятся того, что всего несколько лет назад ходили прислуживать на мессе, тоже тайком напевают Um angeli et archangeli, um tronis et Dominationibus[8]… Косятся с подозрением друг на друга и глупо ухмыляются…
Тут в комнату вошел Иренкин отец и, протянув к нам обе руки, приветствовал нас низким бархатным голосом: — Ах, ах! Наверняка — однокашник! Добро пожаловать! Почему же ты ничем его не угостишь?
Он мигом принес бутылку и стаканчики, налил и только когда мы чокнулись, подал мне руку, и я представился.
— Какой милый человек, — похвалил он меня. — Ну, развлекайтесь!
Я просидел у них до позднего вечера. Но чтобы понапрасну не тянуть, рассказывая об этом, скажу сразу: дело кончилось плохо. Сначала я немного стеснялся, но потом осмелел, а, осмелев, сам не знаю, как и когда, выпил у них весь «Курвуазье» или что там за коньяк это был. Может, просто бутылка была интересная, а коньяк самый обыкновенный, предположу даже, что это был самый обычный ром. Одно точно — бутылку я опустошил. С тех пор прошло без малого двадцать лет, но меня бы нисколько не удивило, если бы Иренка или ее отец, или кто-нибудь из их семьи вспомнили обо мне в эти невеселые времена: «Да, интересно, а Матей Гоз, ну знаете, тот пьянчуга, что выхлестал у нас весь „Курвуазье“, чем теперь занимается?»
Простите, друзья, я как раз вспоминаю о вас.
Под окнами шагала улица, и днем, и ночью были слышны шаги. Сколько шагов! Некоторые громкие, словно прохожий хотел забраться прямо ко мне в комнату, другие — тихие, будто человек шел, не желая меня беспокоить, некоторые — тихие и поспешные, по ним можно было судить о том, что прохожий старается идти осторожно, но не ради меня или подобных мне людей, а ради самого себя, будто боится привлечь к себе внимание, будто кто-то за ним следит и может увидеть, на какую улицу он завернет, в какое окно постучится. Как-то ночью, точнее, уже почти на рассвете, я проснулся, и мне почудилось, что внизу кто-то ходит, он даже остановился у входной двери, нажал на ручку, проверяя, заперто ли. Кто это может быть? Я встал и подошел к окну. На улице никого не было. Ну, думаю, все равно скоро утро, не буду ложиться спать, включу свет и что-нибудь почитаю. Могу почитать и в постели. Но через минуту слышу шаги, кажется, те же самые, что и раньше. Снова подхожу к окну. Внизу стоит какой-то мужчина или парень, легко одетый, ни шапки, ни плаща, хотя на улице наверняка холодно. И смотрит в мое окно. Конечно, это показалось мне странным. Думаю: если открою окно, может быть, он испугается и уйдет. Но он так и стоит на том же месте и смотрит наверх. Мне ему сказать нечего. И он ничего не говорит, а сам я не могу догадаться, что ему от меня надо.
— Послушайте, хотите зайти? — спрашиваю я.
К моему удивлению тот отвечает:
— Да, я пришел к вам.
Быстро одеваюсь и бегу ему отворить.
Через минуту он уже в моей комнате. Это низенький мужчина, как я прикинул, примерно моего возраста, но потом оказалось, что он почти на десять лет старше. На нем серый летний костюм, хотя уже осень, и на улице бывает по-настоящему холодно. Он явно дня три не брился. Волосы у него были черные, густые, но нечесаные и, пожалуй, немного грязноватые. Вид не самый лучший. Однако выглядит он беззащитно, даже немного комично, что, видимо, сознает и сам, все время робко улыбаясь.
— Меня зовут Йожо Патуц, — сказал он сквозь зубы. И снял очки, которые запотели, как только он вошел в комнату. Глаза его немного сощурились, по обе стороны носа от роговой оправы остались маленькие вмятинки, мужчина хмурился и улыбался. Протерев очки носовым платком и надев их снова, он сообщил, что его послал ко мне один мой знакомый, у которого он довольно долго жил, но теперь уже жить там не может, и именно поэтому мой знакомый направил его сюда. И что он хочет, чтобы я ему помог.
— А чем? Чем я могу вам помочь?
— Сейчас объясню. Но сначала хочу предупредить, что ваш знакомый, — возможно, вы этому и не поверите, просил меня не сообщать вам его имени. И мне бы не хотелось… Конечно, речь идет об осторожности, а с моей стороны, и это вам скорее всего покажется странным, речь идет о соблюдении обязательства. Именно! И мне было бы жаль, если бы вы истолковали это как-то иначе.
— Так в чем же дело?
— Признаюсь, что сейчас, когда я, наконец, здесь и должен высказать свое предложение или просьбу, у меня такое чувство, что речь, собственно, не обо мне, ведь вы мне, собственно, уже помогли, впустив в дом… — Он взглянул на свою одежду и снова улыбнулся. — На улице мне было немного зябко. Могу вас заверить, — продолжил он, — что если бы вы не согласились с моим предложением, я нисколько бы этому не удивился. Однако я нахожусь как бы на полпути и не могу не рассказать вам о своем положении, иначе все это дело показалось бы еще более странным, и вы этот мой ночной визит вряд ли смогли бы себе объяснить.
Я посмотрел на часы. А он снова снял с носа очки и снова стал их протирать.