Барабан гремел чаще и быстрее. Тяжело дышавшие гребцы старались выдержать задаваемый ритм. Щелкая хлыстом над головами, надсмотрщик бегал по помосту. Те гребцы, что сидели у бортов, могли оставаться на своих сиденьях, стоявшим же вдоль центрального помоста приходилось вытягиваться на носках, следуя круговому движению, чтобы не выпустить из рук описывавших большие круги отполированных до блеска концов весел.
Ритм ускорился. Огромная машина работала полным ходом. Весла описывали круги в сумасшедшем темпе. Рабы вкладывали в них все свои силы. Объятый ужасом, не в силах отвести взгляд, я смотрел на их искаженные лица, сжатые челюсти.
Послышался какой-то резкий звук и треск, словно внезапно разлетелось на куски чье-то огромное весло, и притом так близко от меня, что я инстинктивно закрыл рукой лицо. В тот же момент недавно улыбавшийся мне юноша откинул назад голову.
Надсмотрщик снова поднял руку. В воздухе молнией сверкнул его хлыст. Юноша пронзительно вскрикнул, как если бы его ошпарили кипятком. Я увидел, как хлыст впился в его голые плечи. Он попытался ухватиться за весло, но тут же упал на узкий мостик и повис на цепях, которыми был прикован к веслу за запястья. Весло протащило его вперед, потом назад и снова подняло вверх. Когда он в верхней точке тщетно пытался сохранить равновесие, хлыст со свистом опустился на его бедра.
Юноша тонко закричал, дернулся и снова упал. Весло увлекло его в следующий оборот. Каким-то образом ему удалось ухватиться за него огромным напряжением всех мускулов. Последовал новый удар хлыста. Глухо гремел барабан. Хлыст поднимался и опускался. Задыхавшийся юноша содрогался на цепи, словно в эпилептическом припадке. Его плечи сводила судорога, лицо исказилось, и теперь он плакал как ребенок. Удары хлыста по-прежнему сыпались на него один за другим.
Я посмотрел на надсмотрщика. Он злорадно ухмылялся, обнажая гнилые зубы. Потом взглянул прямо мне в глаза и снова поднял хлыст, словно бросая вызов. Над головами гребцов пронесся гул недовольства.
Внезапно сверху донесся шум шагов. Это вернулся вестовой. Подняв руку, он дал знак барабанщику и прокричал:
— Все в порядке! Все обошлось!
Барабан тут же умолк. Весла застыли. Внезапно наступившую тишину нарушали лишь плеск волн у борта судна, да поскрипывание деревянного корпуса. У моих ног поверх своего весла лежал обессилевший юноша. Я посмотрел на его мускулистую спину, иссеченную рубцами. Свежие раны кровоточили поверх старых, едва заживших, значит, надсмотрщик отделал его не впервые.
Внезапно мои глаза застлала какая-то пелена, уши перестали слышать, а голова закружилась. Я оттолкнул в сторону вестового и поспешил вверх по лестнице на свежий воздух. Под ночными звездами я перегнулся через фальшборт, и меня вырвало.
Потом я огляделся, не сразу сориентировавшись, чувствуя слабость и отвращение. Люди на палубе работали со вспомогательным парусом второй мачты. Море было спокойно.
Ко мне подошел Марк Муммий. Он теперь постоянно пребывал в приподнятом настроении.
— Обед пошел на корм рыбам, как я понимаю? Так бывает, когда, набив желудок, случается плыть на полной скорости. Конечно, не стоит держать на судне роскошных продуктов. Лично я предпочитаю досыта наедаться хлебом с водой, чем набивать желудок мясом.
Я вытер подбородок.
— Мы удрали от них, не правда ли? Опасность миновала?
Муммий пожал плечами.
— В каком-то смысле да.
— Как вас понимать? — Я посмотрел на расстилавшееся за кормой море. До самого горизонта не было ничего видно. — Сколько их было? И куда они подевались?
— О, было не меньше тысячи кораблей, и на их мачтах развевались пиратские флаги. А теперь все они вернулись восвояси, в Гадес, туда им и дорога, — объяснил он. — Морские духи.
— Что? Я вас не понимаю. — В море люди становятся суеверными, но мне было трудно допустить, чтобы Муммий мог загнать до полусмерти гребцов, пытаясь уйти от примерещившегося морского духа или от заблудившегося кита.
Но Муммий не был сумасшедшим. Все было гораздо хуже.
— Тренировка, учебная тревога, — объяснил он наконец, похлопав меня по спине, словно речь шла о шутке, для понимания которой я был слишком туп.
— Тренировка? — тупо переспросил я. — Вы хотите сказать, что не было никаких пиратов? И никакой необходимости в этой гонке? Но рабы там, внизу, дошли до полного изнеможения…
— Вот и хорошо! — перебил меня Муммий. — Рабы римлянина всегда должны быть сильными и готовыми ко всему. Иначе кому они были бы нужны? — Это были не его слова, он явно кого-то цитировал. Что за человек командовал Марком Муммием, позволяя ему так жестоко обращаться с людьми, без всякой на то необходимости.
Я посмотрел за борт, на застывшие над волнами весла, которыми словно ощерилась «Фурия». Но вот они пришли в движение и погрузились в волны. Получив короткую передышку, рабы снова взялись за работу.
Опустив голову, я сделал глубокий вдох, набрав в легкие соленого воздуха. Мне хотелось снова оказаться в Риме и уснуть в объятиях Вифании.
Глава четвертая
Я проснулся от легкого толчка. Склонившийся мл надо мной Экон движением руки потребовал, чтобы я встал. Через иллюминатор в каюту лился яркий свет солнца. Я поднялся на колени и увидел невдалеке берег. Среди круто обрывавшихся в море скал здесь и там виднелись дома. Здания, стоявшие у самой воды, были жалкими. Ветхие лачуги огорожены выловленным из моря плавником, увешанным рыбацкими сетями. Выше располагались роскошные виллы с белыми колоннами, с решетками, увитыми виноградной лозой.
Я поднялся на ноги и потянулся, насколько это было возможно в тесной каюте. Экон уже держал наготове мою лучшую тунику. Он одел, причесал и даже побрил меня, несмотря на легкую качку, ни разу не сделал даже малейшей царапины. Нам принесли хлеб и яблоки. Мы славно позавтракали на палубе, любуясь медленно проплывавшим перед нашими глазами пейзажем. Марк Муммий вел судно в большой залив, который римляне всегда называли Чашей — он и в самом деле напоминал миску с водой, по краям которой гнездились деревни. Греки, издавна владевшие этой областью, называли его Неаполитанским Заливом, очевидно, по имени своего главного поселения. Мой клиент Цицерон с некоторой иронией называет его Заливом Изобилия. Собственной виллы у него здесь нет — пока.
Мы входили в Чашу с севера, узким проливом между мысом Мизены и небольшим островком Просидой. Прямо перед нами, на противоположной стороне залива, вырисовывались очертания большого острова Капри, похожего на скалистый перст, указующий в небо. Солнце стояло высоко, день был прекрасный, и даже над водой не было никаких признаков обычной дымки. Пространство между нами и проливом, отделявшим Капри от мыса Минервы, было залито золотистым светом. Среди множества рыбачьих лодок под разноцветными парусами выделялись более крупные паруса торговых судов и паромов, переправлявших через залив пассажиров и грузы из Суррента и Помпеи на южном берегу в Неаполь и Путеолы на северном.
Мы обогнули мыс, и перед нами открылась вся панорама залива, сверкавшего в лучах солнца. Громада Везувия, встававшая в дымке над деревней Геркуланум, венчала ее. Этот пейзаж всегда производит на меня огромное впечатление. Гора вздымается на горизонте подобно большой пирамиде со срезанной вершиной. В пышной зелени плодородных склонов, покрытых лугами и виноградниками, Везувий господствует над Чашей как некое щедрое, великодушное божество, как символ постоянства и спокойствия. Некоторое время, в первые дни восстания рабов, Спартак скрывался со своими людьми в чащах высоко на его склонах.
Огибая мыс Мизены «Фурия» держалась близко к берегу и теперь, повернувшись кормой в сторону Везувия, величественно входила в закрытую гавань. Паруса были убраны, матросы сновали по палубе, закрепляя канаты и снасти. Я отодвинул Экона в сторону, опасаясь, как бы он не запутался в извивавшихся по настилу канатах.
Он осторожно шевельнул плечом, освобождаясь от моей руки, давая понять, что он уже взрослый мужчина, но голова его вертелась во все стороны именно с мальчишеским восхищением — он старался увидеть все сразу. Его глаза ничего не упускали. Внезапно он схватил меня за руку и указал на отчалившую от пристани лодку, направлявшуюся к «Фурии». Лодка подошла к судну. Марк Муммий перегнулся через борт и вопросительно прокричал что-то. Услышав ответ, он выпрямился и глубоко вздохнул — был ли то вздох облегчения или сожаления, я не понял. Он взглянул наверх и нахмурился при моем приближении.
— За время моего отсутствия ничего не решилось, — вздохнул он. — Таким образом, вы понадобитесь. Во всяком случае приплыли мы не зря.
— Значит, теперь вы можете официально подтвердить, что мой наниматель Марк Красс?
Муммий посмотрел на меня с сожалением.
— Вы, наверное, считаете себя очень умным, не так ли? Надеюсь, что когда потребуется, вы не разочаруетесь. А теперь спускайтесь — вот трап!
— А вы?
— Я последую за вами несколько позже, осмотрев судно. Теперь вы переходите в руки Фауста Фабия. Он сопроводит вас на виллу в Байи.
Мы с Эконом спустились в лодку, где нас приветствовал стоя рыжебородый человек в темно-синей тунике. У него было молодое лицо, но в уголках кошачьих зеленых глаз я заметил резкие морщинки. Ему было, вероятно, лет тридцать пять — примерно столько же, сколько и Муммию. Он пожал мне руку, и я увидел на его пальце кольцо патриция. Род Фабиев один из самых древних, древнее Клавдиев. Величественность в Фаусте Фабии была естественна, он стоял в крошечной зыбкой лодке, словно в триумфальной колеснице.
— Вы действительно тот, кого зовут Сыщиком? — Голос у него был мягким и глубоким. Говорил он, приподняв одну бровь, — это было так типично для многих патрициев, что я иногда подумывал, не наградило ли Небо старинную аристократию дополнительной мышцей во лбу специально с этой целью.
— Гордиан, из Рима, — представился я.
— Отлично, отлично. Вам лучше сесть, если вы, разумеется, не чемпион по плаванию.