Вот фрагмент из романа, в котором описывается первая любовная встреча Уинстона и Джулии, в котором очень точно воспроизведены чувства автора в отношении Сони. Политические рассуждения смешивались у него с интимными образами, сатирико-фантастическая ткань повествования — с воспоминанием о единственной ночи, когда его прекрасная возлюбленная (о чем он, разумеется, не догадывался) осталась им недовольна:
«У тебя уже так бывало? — Конечно… Сотни раз… ну ладно, десятки. — С партийными? — Да, всегда с партийными. — Из внутренней партии тоже? — Нет, с этими сволочами — нет. Но многие были бы рады — будь у них хоть четверть шанса. Они не такие святые, как воображают.
Сердце у него взыграло. Это бывало у нее десятки раз — жаль, не сотни… не тысячи. Всё, что пахло порчей, вселяло в него дикую надежду. Кто знает, может, партия внутри сгнила, ее культ усердия и самоотверженности — бутафория, скрывающая распад. Он заразил бы их всех проказой и сифилисом — с какой бы радостью заразил!
Я ненавижу чистоту, ненавижу благонравие. Хочу, чтобы добродетелей вообще не было на свете. Я хочу, чтобы все были испорчены до мозга костей. — Ну, тогда я тебе подхожу, милый. Я испорчена до мозга костей. — Ты любишь этим заниматься? Не со мной, я спрашиваю, а вообще? — Обожаю.
Это он и хотел услышать больше всего. Не просто любовь к одному мужчине, но животный инстинкт, неразборчивое вожделение: вот сила, которая разорвет партию в клочья. Он повалил ее на траву, на рассыпанные колокольчики. На этот раз всё получилось легко. Потом, отдышавшись, они в сладком бессилии отвалились друг от друга. Солнце как будто грело жарче»[67].
Можно согласиться с Соней Браунелл, считавшей, что эта сцена являлась одним из первых в литературе XX века ярких художественных описаний интимного акта страстной пары{667}.
В октябре 1946 года Эрик Блэр с сестрой и сыном на несколько месяцев вернулись в Лондон. Сырой, промозглый Лондон становился ему всё более неприятен, лондонский климат он считал губительным для своих легких. Он писал своему знакомому Фрэнку Барберу: «Правда, все время идет дождь, но, если считать это само собой разумеющимся, это вроде бы не имеет значения»{668}. Но на отдаленном острове климат был не лучше, а в плане медицинской помощи — совсем плохо. Единственный врач жил в 25 милях от Барнхилла.
Глава двенадцатаяПОСЛЕДНИЙ РОМАН
Замысел
В августе 1946 года Джордж Оруэлл начал работать над новым романом. Он не считал это произведение своим «завещанием», но придавал ему принципиальное значение, ибо рассматривал его и как логическое продолжение «Скотного двора», и как новый этап в художественном анализе тоталитарной системы. К своему замыслу он относился осторожно. Даже в 1947 году он всё еще писал о нем в будущем времени: «Я достаточно ясно представляю себе, что за книгу я хочу написать»{669}.
Первоначально роман должен был быть значительно больше по объему. «Его плохое здоровье было причиной сокращенного варианта книги»{670}, — вспоминал Тоско Файвел. При этом будущий роман мыслился как бы в двух переплетающихся, неотрывных друг от друга планах — как картина будущего, которое неизбежно настанет, если британцы не найдут в себе сил предотвратить катастрофу, и как описание собственного опыта, перенесенного в будущее. Иначе говоря, Оруэлл видел и элементы тоталитаризма, и противостояние ему. «Новый мир» был миром бездушия и лжи, господства и подчинения, всеобщей ненависти толпы, умело управляемой всевластной кликой. Всё это пока были абстракции, бродившие в его сознании, которым предстояло стать живыми образами будущего произведения. При этом, разумеется, у нового романа существовал еще один источник — тот же, что и у сказки-притчи «Скотный двор»: сталинский тоталитаризм.
Первые упоминания о задуманном романе мы находим в записных книжках Оруэлла 1943 года. Автор первоначально хотел назвать его «Последний человек в Европе»{671}. Работа над «Скотным двором», подготовка обзоров и критических статей для разных изданий, а главное, война на три года отодвинули начало непосредственной работы над романом. Лондонские месяцы конца 1946-го — начала 1947 года были в этом смысле тоже практически потеряны, хотя полсотни страниц уже было написано. Когда потеплело и стало чуть лучше со здоровьем, Эрик вместе с Ричардом и Эврил вновь отправился на Джуру, как он считал — на постоянное жительство.
Он был настолько увлечен работой над романом, что даже климат теперь казался ему благоприятным. Бывали недели без единого дождя, дышать стало легче, и всё более продолжительные прогулки с Ричардом, влюбленным в отца, доставляли истинное счастье. При этом писатель чувствовал себя значительно свободнее в работе, так как наконец-то, после настойчивых уговоров, освободился от обязательства предлагать очередной роман Голланцу{672}. Новая книга должна была отправиться к издателю «Скотного двора» Варбургу. Осталось только написать ее.
Время от времени Эрик писал — обычно на машинке — Соне, которая произвела на него неизгладимое впечатление. 12 апреля 1947 года пятистраничное письмо было написано от руки. Эрик объяснил, что пишущая машинка находилась внизу, а он — на втором этаже{673}. Спуститься не было сил. С легкими лучше не становилось. Эрик стремился преодолеть болезнь прежде всего силой духа, пробовал даже путешествовать по окрестным островам.
Одно из таких путешествий чуть не закончилось трагически. В августе 1947 года в гости к Эрику приехали дети его покойной сестры Марджори. Генри и Джейн Дейкин были уже взрослыми (Генри окончил военное училище и был произведен в офицеры), Люси исполнилось 16 лет. На крохотном рыболовном суденышке, незадолго перед этим купленном Эриком, компания отправилась к заливу Глен-гаррисдейл, омывавшему необитаемую часть Джуры. До залива путешественники доплыли благополучно, два дня получали удовольствие от прекрасной погоды, бродили по окрестностям, ловили рыбу, купались, хотя даже в самые жаркие дни температура воды не поднималась выше 16–18 градусов. Чтобы не перегружать лодку, Эврил и Джейн решили возвращаться домой пешком по узкой тропинке, вьющейся между холмами. Добрались они до Барнхилла за несколько часов. Остальные поплыли на лодке. Но посреди залива водоворотом сорвало мотор, и лодка перевернулась. С огромным трудом Эрик, державший в одной руке Ричарда, которому не исполнилось еще трех лет, и остальные доплыли до торчащей из воды скалы. Всё имущество, включая верхнюю одежду и одеяла, утонуло. Эрик писал через несколько дней Бренде Солкелд: «Можно было ожидать, что мы останемся там до завтра, но, к счастью, через несколько часов нас подобрал проходивший мимо кораблик».
На берегу они смогли разжечь костер, просушить одежду и разогреть пищу, которой снабдили их ловцы лобстеров. Эрик, каким-то чудом оставшийся в обуви (все остальные были босые), торжественно объявил, что после завтрака оставшиеся до дома три мили они пройдут пешком. «Типичный Эрик», — заключала Люси. Когда они попали в водоворот и пытались выбраться из него, «дядя Эрик» вдруг заметил плывущего неподалеку тюленя и стал рассказывать о нравах этих животных. Дядя «был милым и добрым, но жил в другом мире»{674}.
Августовское приключение как будто не оказало влияния на состояние здоровья Блэра. Он твердо решил не уезжать с Джуры на зиму. Рядом был человек, который в случае необходимости мог оказать помощь. Отставной армейский офицер, шотландец Билл Данн, приходившийся дальним родственником покойной Эйлин, был человек простой, привыкший к физическому труду. Он поселился в Барнхилле с обязательством заниматься фермерским хозяйством. Данн действительно оказывал Эрику всяческую помощь, хотя и смотрел на него несколько свысока, несправедливо заявляя, что тот ничего не понимает в огородничестве, садоводстве, а главное — в животноводстве, которым бывший вояка особенно увлекался{675}.
Действительно, вскоре после появления Данна на ферме появился обширный скотный двор, на этот раз в буквальном смысле слова, по поводу чего Эрик нередко подшучивал, иногда с оттенком пренебрежения, в частности потому, что наряду с пятьюдесятью овцами и десятком голов крупного рогатого скота там была и жирная свинья, которую, впрочем, вскоре зарезали. «У меня их никогда раньше не было, и я не сожалею, что и не будет больше. Это крайне раздражающие разрушительные животные, и их трудно обуздать, потому что они слишком сильны и хитры»{676}, — писал Блэр Д. Астору, будто бы оправдываясь. Похоже, во время работы над «Скотным двором» у писателя возникла неприязнь к свиньям не только как к литературным персонажам.
Болезнь и творчество
Несмотря на временами возникавшие приступы слабости, Оруэлл продолжал интенсивно работать. Менее чем за год, к ноябрю 1947-го, первый вариант рукописи был готов. Вначале на титульном листе значилось давно задуманное название «Последний человек в Европе». Однако, внимательно прочитав то, что получилось, автор понял, что речь идет не только об отчаянной судьбе человека в тоталитарном обществе, но и об обществе в целом. Оруэлл решил дать книге более абстрактное название, обозначив время, когда могли бы происходить описываемые события. Так как он перечитывал и правил рукопись в конце 1947-го — начале 1948 года, он всего лишь поменял местами две цифры. Вместо «1948» возникло название «Тысяча девятьсот восемьдесят четыре». Именно так, не цифрами, а словами, Оруэлл написал название и настаивал на этом варианте, причем не мотивировал свое решение даже в письме литагенту Л. Муру