Когда самолет начал снижаться, в лучах восходящего солнца глазам моим предстала картина, напомнившая бенгальский пейзаж, который я видел чуть больше двух лет назад, улетая из Калькутты, – лагуны, болота, извилистые реки.
С такой высоты венецианские окрестности можно было принять за Сундарбан.
Часть вторая. Венеция
Гетто
Подмечено удивительное сходство Венеции и Варанаси[48]: оба города подобны порталам во времени, как будто уводящим на затерянные жизненные пути. В этих городах, как нигде в мире, ты задумываешься о бренности сущего. Куда ни взглянешь, повсюду очарование упадка, красота, которая проявляется лишь через долгое медленное увядание.
Схожесть двух городов всего заметнее в венецианском гетто, узкие проходы в окружающих его стенах и кособокие домики очень напоминают мою любимую часть Варанаси – район храма Бинду Мадхав[49], что рядом с Панчганга Гхат[50]. И там найдешь безмятежное уединение от шумного многолюдья, и там возникает ощущение, что ты среди тех, кто соблюдает вековые традиции, забытые миром.
Но есть одно существенное отличие: венецианское гетто и впрямь остров внутри острова, со всех сторон окруженный водой. Горбатый деревянный мост подводит к похожему на тоннель входу, за которым открывается просторная пьяцца, обрамленная высокими домами и стеной. Площадь эта относительно безлюдна, лишь иногда ее пересекают группки туристов, точно листья, гонимые ветром, а в прочее время она выглядит вотчиной местных жителей: сушится белье на растянутых меж окон веревках, ребятишки всех возрастов гоняют на великах и роликовых досках.
Усевшись на скамью в тихом уголке, я силился вообразить, как выглядела эта площадь три с половиной века назад, какой она представала путникам из Бенгалии. Мысленным взором я старался увидеть Оружейного Купца, который вышагивает по булыжной мостовой, пробираясь сквозь толпу людей в красно-желтых головных уборах, – цвета эти, венецианским законом предписанные обитателям гетто, помечали их как нехристиан. Разомлев на солнышке, я задремал, и передо мной вдруг возник Оружейный Купец в желтом тюрбане – высокий, широкоплечий, он неспешно шел по своим делам. Взгляд, которым он окинул меня, был не замутнен тревогой. Я понял, почему он так спокоен и уверен, что Манасе Дэви и подвластным ей тварям до него не добраться. Казалось, ничто неземное не может проникнуть сюда, ибо все вокруг, за исключением декоративных деревьев и кустов, творение рук человеческих. Оружейный Купец полагал, что наконец-то вырвался из хватки своей истязательницы, однако Манаса Дэви достала его и здесь.
Но как? Какая дикая тварь смогла бы сюда пробраться?
Пока я раздумывал над этим, произошло нечто странное: будто спала пелена, и всю ситуацию я увидел не глазами Купца, но его преследовательницы-богини. И теперь погоня уже не казалась историей почти непостижимой мстительности, она стала чем-то более сложным и даже нежным – надеждой, порожденной страхом и отчаянием.
Я вспомнил, что слово “богиня” всегда казалось мне негожей характеристикой Манасы Дэви, персонажа многочисленных бенгальских легенд о Купце. “Богиня” создает образ всемогущей владычицы, чьи подданные беспрекословно выполняют ее приказы. Однако Манаса Дэви в легендах предстает отнюдь не владычицей, а змеи – вовсе не подданными, но, скорее, ее ровней, которую ей приходится упрашивать, улещивать и уговаривать на исполнение своей воли. По сути, она посредник, переводчик, а еще точнее здесь будет итальянское слово portavoce – связной между двумя биологическими видами, не имеющими общего языка и совместных способов коммуникации. Без ее содействия отношения животных и людей свелись бы к ненависти и агрессии.
Но посредничество требует доверия обеих сторон. Как переводчику исполнять свое дело, если одна сторона его игнорирует? И с какой стати другой стороне подчиняться посреднику, если те, от чьего имени он выступает, его в грош не ставят? Вот почему Манаса Дэви так неистово гонялась за Купцом: если он и ему подобные, руководствующиеся только наживой, не признают ее владычества, то рухнут все невидимые преграды и у людей будут развязаны руки в их отношении к иным живым существам. Потому-то и надо было любой ценой отыскать Купца, где бы он ни скрывался…
Мою грезу прервал мячик, закатившийся под скамью и ткнувшийся мне в ноги. Я бросил его девчушке, от которой он сбежал, и как будто разрушил чары. Господи, чем я занят? Сижу тут, сочиняю небылицы, взяв за основу сказочные обрывки и случайные совпадения. Это уж полная дурь: в самом обворожительном городе на свете я трачу время на детские фантазии, вместо того чтобы потягивать “спритц”[51], почитывая “Письма Асперна” Джеймса.
У меня будто гора свалилась с плеч. Я встал и потянулся, словно пробуждаясь от долгого сна. Желая запечатлеть этот момент, я сделал несколько снимков на телефон. Когда он предложил отправить их на сайт обмена фотографиями, добавив место съемки и дату, я без колебаний дал согласие.
Ветерок, принесший восхитительный аромат чеснока и оливкового масла, разбередил мой аппетит. Близилось время обеда, и я решил где-нибудь поесть.
Венецианское гетто состоит из двух частей: Нового (Getto Nuovo) и Старого (Getto Vecchio). Как и все в этом городе, отношения между ними предсказуемо запутанные: Новое гетто старше.
В Старое гетто вел узкий проулок, с обеих сторон окаймленный высокими домами. В одном из них шел ремонт – фасад укрывала решетка лесов, слышалось гулкое эхо молотков.
Леса занимали чуть не всю ширину переулка, оставив лишь тесный проход на одного человека. Я почти миновал эту зону, когда сверху донесся крик:
– Шабдхаан! Берегись!
Сработал инстинкт, я замер, и в следующую секунду передо мной грохнулся здоровенный шмат штукатурки. Не остановись я, он угодил бы точнехонько мне в голову. Меня затрясло от осознания: сделай я еще шаг – и был бы покойник.
Объятый ужасом, я онемело смотрел на цементное крошево под ногами, и до меня не сразу дошло, что остережение, спасшее мне жизнь, прозвучало на бенгали.
Но как такое возможно в венецианском гетто?
Я посмотрел вверх и на подмостях третьего этажа увидел смуглолицего рабочего в каске.
– Ты скинул эту фигню? – крикнул я на бангла.
Парень кивнул, в глазах его плескалась паника, он был ошарашен напрочь.
– А если б я не понял, чего ты там крикнул?
– Мааф корбен, простите, господин, – заикаясь, проговорил парень.
– Ты же меня чуть не убил!
– Я не нарочно… работаю недавно…
С лесов спустились другие рабочие. Окружив меня, они разом заговорили на бенгальском с бангладешским акцентом, прося прощенья, задабривая меня и понося виновника происшествия.
– Господин, вы же не заявите в полицию, нет? – умоляюще сказал один рабочий.
Все смолкли, ожидая моего ответа. В глазах этих людей застыла тревога, говорившая о том, что положение их крайне шатко – одно мое слово начальству, и жизни их будут разрушены.
– Нет, жаловаться я не буду, но…
Все облегченно вздохнули, а говоривший со мной рабочий подхватил меня под руку.
– Господин, вы весь дрожите, вам надо присесть, выпить чаю или кофе.
Проступника вытолкнули вперед, высокий худой парень виновато понурился. Рабочий двинул локтем ему под ребра:
– Давай отведи господина к тетушке Лубне. Она угостит его кофе, чтоб он пришел в себя.
Парень поднял голову, и я смог его рассмотреть. Вдруг глаза его округлились, он вздрогнул и отвернулся, а я наконец-то узнал эти опущенные уголки рта и пушистые ресницы.
Я уж хотел обратиться к нему по имени, но взгляд его молил о молчании.
Лишь когда мы отошли подальше и нас не могли услышать, я сказал:
– Рафи, никак ты?
Одет он был по-городскому – майка, джинсы, ветровка, кроссовки, но диковатость его никуда не делась.
– Я самый. – Он робко улыбнулся. – Хорошо, что при них вы ничего не сказали.
– Почему?
– Пришлось бы сознаться, что мы уже встречались в Индии. И еще много чего объяснять.
– Зачем?
– Понимаете, никто из рабочих не знает, что я из Индии, – помявшись, сказал Рафи. – Они думают, я бангладешец. Лучше, чтоб все так и осталось.
Мы шли по горбатому мосту, и у меня вдруг ослабли колени, словно от запоздалого шока. Я вспомнил грохот, с каким приземлился тот кусок штукатурки буквально в шаге от меня. Как будто я получил предостерегающее послание. Но от кого?
Внезапно вспомнился наш разговор с Типу о загадочном санскритском корне бху, означающем “существо”, “возникновение” и многое другое. Казалось, только производным от этого корня можно объяснить наше с Рафи пребывание в гетто: мы оба бхуты в значении тех существ, что одновременно связаны и разъединены в континууме времени, пространства и бытия.
Мне стало трудно дышать, и я, остановившись, привалился к перилам деревянного моста.
– Вам нехорошо? – спросил Рафи.
– Дай мне минутку отдышаться. Как-то много всего сразу… штукатурка… ты здесь… все это очень странно.
– Почему вы так говорите? – Рафи приподнял бровь. – Что уж такого странного встретить меня здесь?
– А разве не странно?
– Нет. Здесь я уже довольно давно. В чем странность-то?
Столь удивительное равнодушие заставило меня задаться вопросом, не слишком ли большое значение я придаю нашей встрече. Я посмотрел вдоль канала на крепостные стены гетто и неожиданно вспомнил слова Рафи о повторяющемся знаке, двух концентрических кругах, на фризе святилища.
– Помнишь, в день нашего знакомства ты говорил об острове внутри острова? А если я скажу, что здесь-то он и находится и тут побывал сам Бондуки Садагар?
Рафи пожал плечами:
– Ну и что, это же просто легенда. Мне-то какое дело? Здесь я работаю и не хочу потерять место.