Я видел, что он раздосадован, однако продолжил:
– Как поживает Типу? Что новенького?
У Рафи сверкнули глаза, лицо его затвердело.
– Почему вы спрашиваете меня? – сказал он раздраженно. – С чего вы взяли, будто я знаю, где он сейчас?
Взгляд его уведомил, что лучше не развивать эту тему.
– А тебя-то что сюда привело? Как ты оказался в Венеции?
Рафи отвернулся и резво зашагал дальше, бросив на ходу:
– История долгая, сейчас рассказывать некогда.
Сойдя с моста, мы ступили в лабиринт узких улочек. Я не представлял, где мы, но Рафи, похоже, прекрасно знал дорогу. Я еле поспевал за ним, когда он уверенно сворачивал то в один, то в другой проулок.
– Куда мы идем? – спросил я, запыхавшись.
– Мне велено отвести вас к тетушке Лубне. Вот к ней и направляемся.
– А кто она такая?
Рафи глянул через плечо:
– Бангладешка, здесь уже лет двадцать. Говорит по-итальянски и все такое.
– Почему ты называешь ее тетушкой? Она что, твоя родственница?
– Нет. Мы ее так называем, потому что она во всем нам помогает. Разъясняет наши законные права и прочее. Со всякой закавыкой мы обращаемся к ней.
Рафи остановился перед домом, в котором, видимо, разместилось небольшое транспортное агентство – приклеенное к оконному стеклу объявление извещало о дешевых авиарейсах в Дакку. Открыв дверь, он пропустил меня в тесное помещение, меблированное лишь компьютерным столом и парой стульев.
При виде нас женщина лет за сорок встала из-за стола. Она была в темной блузе и длинной юбке, голову ее укрывала цветастая косынка. На смуглом округлом лице с ямочками на щеках выделялись большие карие глаза. Во взгляде, который она переводила с Рафи на меня и обратно, возникла настороженность.
– Ки хойечхе? – на бенгальском спросила женщина. – Что случилось?
Наверное, только сейчас Рафи в полной мере осознал, что и сам чудом избежал беды – если б он меня пришиб, у него появились бы большие проблемы. Голос его дрожал, когда он, запинаясь, поведал о происшествии.
Выслушав всю историю, Лубна строго его отчитала, закончив выволочку приказом:
– Возвращайся на работу, и чтоб больше никаких оплошностей! В другой раз так легко не отделаешься. Бузла, ты понял?
Рафи кивнул и понуро вышел вон.
Я тоже хотел уйти, но Лубна попросила меня задержаться. Я сел на предложенный мне стул, а она вернулась на свое место за столом и сказала на певучем бенгальском:
– Я очень расстроена этой ужасной неприятностью.
От голоса ее почему-то стало тепло и легко, чего никогда не бывало с незнакомцами, и дурное предчувствие, охватившее меня на мосту, понемногу разжало свою хватку. Лубна начала извиняться, и я поспешил ее перебить:
– Вы тут совершенно ни при чем.
– Да, конечно, но я чувствую себя в ответе за этих ребят. Понимаете, им больше не к кому обратиться. Некоторые приехали недавно.
– Из Бангладеш?
– Да.
– Вы и сами оттуда?
Она кивнула.
– А вы?
– Я родился в Индии, куда мои родные перебрались после Раздела. Раньше они жили в Бангладеш.
– А где именно?
– Семейство матери обитало в Дакке, отцовское – в Мадарипуре.
– Надо же! – воскликнула Лубна. – И я из Мадарипура!
Теперь я понял, почему ее интонации так на меня подействовали.
– Вы говорите совсем как моя бабушка, – сказал я. – Всю жизнь она изъяснялась на том диалекте, а я, маленький, ей подражал…
Я вдруг услышал, как и сейчас тот выговор прокрался в мою речь. Значит, все эти годы память его хранила? Это было так удивительно и странно, что я даже посмотрел в окно, напоминая себе: я в Венеции. Казалось невероятным, что полвека спустя я, прибегнув к диалекту, на котором общался лишь с бабушкой и дедом, вновь говорю на языке мною не виденного края.
– Вы бывали в Мадарипуре? – спросила Лубна.
– Нет, но в детстве бабушка беспрестанно о нем говорила. Она жила в доме на берегу Ариал-хана.
Лубна вся засветилась.
– Неужели? Правда?
– Да, бабушка часто о нем рассказывала.
– Я вам кое-что покажу. – Порывшись в ящике стола, Лубна достала большой желтый конверт, из которого вынула старую фотографию. – Вот, это дом, где я выросла. Наша деревня тоже стояла на берегу Ариал-хана.
Фото, некогда цветное, а теперь выцветшее до монохромной лиловости, запечатлело большую семью, стоявшую перед одноэтажным кирпичным строением, крытым рифленым железом.
– Наш дом был первым каменным жилищем в деревне. Фотография сделана в тот день, когда мы в него заселились. Отец владел лавкой и земельным наделом, всем своим детям он дал образование. Я была старшей, – Лубна ткнула пальцем в улыбающуюся девочку-подростка, – и как раз доросла до помолвки. – Она передвинула палец: – А это мой будущий муж Мунир, тогда он жил в Дакке. Из простой крестьянской семьи, сын наших соседей, он был первым учеником и получил стипендию на учебу в Дакке. – Палец ее переместился дальше: – Это его отец, а малыши – его братья, они жили вон в том доме. – Лубна показала на крытую соломой хижину на заднем плане.
Вначале в тоне ее слышались теплые ностальгические нотки, обычные для воспоминаний о прошлом, но теперь на лицо ее набежала тень, а в голосе засквозила горечь.
– Шоб газэ, все сгинуло, все забрала вода.
– Что же случилось?
– Мы еще толком не обжились в новом доме, как налетел циклон, жуткий тафуаан. Ветер был такой силы, что сорвал крышу. Вода поднималась. Дошла до середины окон. Нам ничего не осталось, как искать убежища на дереве. Братья мои помогли нам забраться на ветки. И тут выяснилось, что на дереве полно змей, они тоже спасались от потопа. Мальчишки палками их сшибали, но одного змея ужалила. Он упал в воду, больше его не видели. Еще одна гадина укусила мою племянницу, к ночи она умерла. – Лубна сморщилась. – Вообразите, каково это: ты вцепился в ветку, воет ветер, бушует вода, и ты не знаешь, что тебя прикончит – буря или змея.
Я смотрел на фотографию и вдруг с невыносимой яркостью представил кошмар, который пришлось пережить этим людям.
– Спас нас отец Мунира. Подплыл на лодке и всех снял с дерева. Но жить в нашей деревне мы уже не смогли. Продали землю, перебрались в Кхулну. В конце года мы с Муниром поженились. Он решил не тратить три года на учебу и уехать за границу. Тогда это было просто. Сначала он отправился в Россию, а затем, через Болгарию и Югославию, в Италию. Выправил бумаги и выписал меня к себе. Было это почти двадцать лет назад.
– И чем сейчас он занимается?
Не глядя на меня, Лубна убрала снимок в конверт и тихо сказала:
– В прошлом году он умер.
– Ох, извините. А что случилось?
– Он был на Сицилии… и вдруг… мы так и не выяснили, что произошло.
Я забормотал соболезнования, но Лубна отмахнулась:
– Ничего, все в порядке. – Она поджала губы. – Сюда приехал младший брат Мунира, и теперь мне не так одиноко. Он в той же строительной бригаде, что и Рафи. Наверное, вы его видели. – Лубна посмотрела мне в глаза и скупо улыбнулась. – Эти ребята совсем мальчишки, им крепко досталось дома и здесь. Я понимаю, у вас был неприятный инцидент, однако надеюсь, вы не держите зла.
– Нет, конечно. – Я тоже улыбнулся. – К счастью, все обошлось, а я так даже познакомился с вами, что очень и очень кстати.
– Вот как? – Лубна вскинула бровь. – Почему?
– Видите ли, я приехал сюда, чтобы помочь своей итальянской знакомой, которая снимает документальный фильм о мигрантах. Не подскажете, у кого из них можно взять интервью?
– Надо подумать, – сказала Лубна. На лицо ее как будто опустилась вуаль. – Знаете, устроить это непросто. Во-первых, ребятам будет трудно выкроить время, они целый день на стройке и еще выполняют кучу всяких работ, даже не высыпаются. И потом, некоторые пока не прошли собеседование с комиссией, которая определит их статус. К сожалению, у нас уже имеется печальный опыт общения с журналистами. Всякое слово может быть использовано против ребят, понимаете? Есть и другая проблема. Отдельные баламуты насмотрятся телевизор, возбудятся и затеют бучу. Нам надо быть очень осторожными. Раньше я всегда откликалась на просьбы репортеров, а теперь остерегаюсь. Встречаюсь лишь с теми, кого хорошо знаю. – Лубна смолкала и, сложив пальцы домиком, задумчиво уставилась на столешницу. Потом вновь заговорила, как будто убеждая себя: – С другой стороны, нам скрывать нечего, и, возможно, это к лучшему, если о нас узнают побольше. Тогда, наверное, окружающие поймут, что мы такие же люди с обычными желаниями и нуждами. – Губы ее сложились в улыбку – знак принятого решения. – Тхик ачхе, ну ладно, я переговорю с ребятами, узнаю, кто согласен на интервью. А вы и сами поищете собеседников, да? Может, вам начать с Рафи? Как-никак у него должок перед вами за то, что вы не подняли шум из-за нынешнего происшествия. – Лубна записала номер на клочке бумаги. – Он заканчивает в четыре, позвоните ему. Только, пожалуйста, действуйте осторожно.
– Конечно, не беспокойтесь. Я, как и вы, никому не хочу доставить неприятности.
– Вот и хорошо. Дайте знать, если еще чем-нибудь смогу быть полезной.
– Непременно. – Я встал и поспешно добавил: – Не передать, какое удовольствие мне доставила наша беседа. С самого детства я не слышал этого диалекта!
Лубна усмехнулась.
– Ну тогда ваше пребывание в Венеции станет весьма приятным, поскольку тут полно выходцев из наших краев.
– Да что вы!
– Идемте. – Она коснулась моего локтя. – Сейчас сами увидите.
Мы прошли в конец переулка, выходившего на Рио Тера Сан-Леонардо, оживленную улицу, запруженную туристами и разносчиками.
– Вон тот… и тот… и тот… – Лубна показала на официанта кафе, торговца каштанами и человека, катившего тележку с мороженым. – Все они бенгальцы, – в голосе ее звучала гордость, – родом из Мадарипура.
Я прислушался и вскоре стал улавливать эхо знакомой речи. Шагая по улице, я наугад с кем-нибудь заговаривал на бенгали, и сама возможность этого казалась ошеломительной новизной. Хотя на бангла говорит огромное число людей, вдвое больше тех, кто изъясняется на итальянском, скажем, или немецком, я не привык считать свое родное наречие “мировым языком”. Пересечься с бенгальцем в дальних краях всегда было приятным сюрпризом, тем более что подобные встречи случались крайне редко. Вообще-то я воспринимал как должное, что бенгали – интимный язык, на котором говоришь только со знакомыми, и по выражению на лицах моих соплеменников я понимал, что ими владеет то же чувство. Сперва их физиономии излучали недоумение от того, что некто, выглядевший туристом, обращается к ним на их родном языке, но затем они расплывались в улыбках и мы обменивались извечным вопросом: