Она говорила так бодро и уверенно, что я уж было дал согласие, однако что-то меня удержало.
– Мне нужно кое-что проверить, – сказал я. – Ничего, если я свяжусь с вами завтра утром?
– Конечно. Спешить некуда.
Чинта
Когда я покидал апартаменты Нилимы, в голове моей царил сумбур. Разумная, практичная и осторожная часть меня была категорически против поездки. В дороге я всегда жутко нервничаю, и риск опоздать на рейс населял паникой. Кроме того, я не надеялся обнаружить что-нибудь для себя интересное с профессиональной точки зрения: если в святилище что и было ценного, оно, конечно, давно сгинуло.
Однако вот, Пия. Что-то в ней напомнило мне Дургу, мою давнюю первую любовь. Сходство было не столько во внешности, сколько в повадке и взгляде – угадывались идеализм и целеустремленность, свойственные моей былой возлюбленной.
Я чувствовал, что охотно пустился бы в путь, если б меня сопровождала Пия. И это пугало, усиливая мое смятение. Не так давно мой бруклинский психотерапевт сказала, что я пребываю в крайне уязвимом состоянии и склонен к самообману в том, что касается отношений, не имеющих ни малейшей перспективы. В вашем положении, предостерегла она, особо опасно увлекаться недосягаемыми женщинами, которым вы не пара. Ни к чему вам очередная неудача.
Слова эти гулким эхом звучали в голове, покуда я добирался до своей квартиры.
К концу дня я почти твердо решил, что никуда не поеду. Однако тем вечером одна из моих сестер пригласила меня на ужин, и я, придя к ней, застал все ее семейство от мала до велика прикованным к телевизору. И что же, вы думаете, они смотрели? Дико осовремененную версию легенды о Манасе Дэви. Мне пояснили, что сейчас это самая популярная программа на местном телеканале. История Купца явно переживала очередное возрождение не только в моей голове, но и в культуре вообще.
Мысль эта меня обеспокоила.
Позже, когда я, вернувшись к себе, наводил порядок на столе, на глаза мне попался диктофон. Я хотел удалить беседу с Нилимой, но случайно нажал не ту кнопку и включил воспроизведение. Я рассеянно слушал запись до того момента, когда Нилима прочла стихотворные строки:
Калькутта была ни кола ни двора,
Но порт великий был столицей мира.
И что-то в них привлекло мое внимание. Я нажал кнопку паузы, затем еще несколько раз прослушал этот кусок.
Сперва строчки показались бессмысленными, но потом, вслушавшись, я вдруг понял, что их размер и ритм соответствуют одному особенному жанру народных сказаний, одарившему ценными историческими открытиями. Интересно, что лодочник произнес эти строки в ответ на вопрос Нилимы о времени постройки святилища. Не пытался ли он обозначить дату или эпоху?
Общеизвестно, что подобные сказания зачастую умышленно загадочны. Хотя в данном случае первая строчка не столь уж таинственна – она, видимо, подразумевает, что святилище было построено еще до основания Калькутты в 1690 году.
А что насчет второй, более загадочной строки?
Слова “порт великий” явно отсылали к предшественнику Калькутты, главному урбанистическому центру Бенгалии. Никакого сомнения, что речь о Дакке, нынешней столице Бангладеш.
Однако титул “столица мира” не вписывался в контекст, я не знал случаев, когда словосочетание нагар-э-джахан на персидском или урду применялось бы к Дакке. Как же оно сюда пробралось?
И тут меня осенило, что и во второй строчке, возможно, зашифрована дата.
Так вышло, что корни моей семьи уходят в ту часть бенгальской дельты, которая сейчас именуется Бангладеш; после расчленения субконтинента предки мои перебрались в Индию, но прежде долго жили в Дакке. Я силился вспомнить рассказы о своих пращурах, как вдруг у меня промелькнула одна мысль. Я открыл ноутбук и сделал запрос в поисковой строке.
Через пару секунд был дан ответ.
Вот какой: Дакка считалась столицей Бенгалии, входившей в состав империи Великих Моголов. Во времена правления четвертого падишаха Джахангира (Покорителя мира) столица была переименована в его честь и называлась Джахангир-нагар.
Так, возможно, нагар-э-джахан – это игра слов, зашифрованная отсылка к Дакке семнадцатого столетия?
Если так, то, выходит, святилище было построено в период между 1605-м, годом восшествия на престол падишаха Джахангира, и 1690-м, датой основания британцами Калькутты.
После сего вывода и все другое вроде как встало на свои места. Скажем, явное влияние фарси, заметное в двустишии, объяснялось тем, что в семнадцатом веке бенгальский язык впитал много слов и выражений из персидского, арабского, а также португальского и голландского языков.
Дата постройки между 1605-м и 1690-м подкреплялась еще одной деталью из рассказа Нилимы: святилище напомнило ей храмы Бишнупура. А именно в то время в Бенгалии процветал архитектурный стиль, удачно повенчавший исламские и индуистские мотивы.
Заманчиво выглядела и неоднократно повторяющаяся тема бандука – слова, заимствованного бангла из персидского и арабского языков. Ну да, ведь моголы были знаменитой “пороховой империей”. Подобно своим современникам, турецким оттоманам и иранским сефевидам, они удерживали власть силой оружия. Вполне возможно, что святилище Оружейного Купца – этакое народное увековеченье той поры.
Гипотеза казалась любопытной, однако не настолько, чтобы ради нее совершить хлопотную и рискованную поездку в Сундарбан.
Решив с этим, я обратил мысли к своей иной, бруклинской ипостаси и потому отнюдь не случайно надумал проверить, не разрядился ли мой американский мобильник. В Индии я всегда пользовался местной сим-картой и другим аппаратом, а тот телефон лодырничал, лежа на письменном столе.
Включив его, я увидел, что батарея и впрямь почти разрядилась. Порывшись в ящиках, я отыскал зарядное устройство и подсоединил его к розетке. Затем пролистал приложения и обнаружил, что за все время моей отлучки ни одна живая душа (роботы не в счет) мне не звонила и не писала.
Размышляя над этим, я переполнялся неизбежной в таких случаях обидой, но тут вдруг телефон озарился, точно раздумавший умирать уголек, и через мгновенье заголосил, да так пронзительно, что бездомная кошка, оравшая за окном, бросилась наутек.
Я же вздрогнул и замер, уставившись на экран. Телефон трезвонил, а изумление мое нарастало, ибо вызов исходил с итальянского номера, от моей давней подруги или, скорее, наставницы, профессора Джачинты Скьявон. Я вспомнил, что год назад Чинта, как называли ее друзья, захворала. От нее уже давно не было вестей, и я боялся, что ей стало хуже.
Однако звучный голос ее был, как всегда, бодр и весел:
– Caro! Come stai?[4]
– Прекрасно, Чинта, – сказал я удивленно. – Как ты? Как здоровье?
– Отменное, tutto a posto[5].
– Замечательно. Ты где?
– В Венеции. Сижу в аэропорту.
– Куда собралась?
– В Гейдельберг, на конференцию. Я, видишь ли, основной докладчик.
Пояснение было излишним, это само собой разумелось. Чинта была звездой на любой конференции, какой удавалось ее заполучить. Корифей в своей области (история Венеции), она училась с такими величинами, как Фернан Бродель и Шломо Дов Гойтейн[6], и бегло говорила на всех основных языках Средиземноморья. Мало кто мог сравниться с Чинтой в эрудиции и известности, и потому было трогательно и даже чуть забавно видеть, что слава не заглушила в ней ручеек несуразного тщеславия, одну из ее наиболее обаятельных черт.
– А ты? – спросила она. – Dove sei?[7]
– В Калькутте. В своей спальне. Помнишь ее?
– Certo, caro![8] – Голос ее потеплел. – Разве такое забудешь? А эта штука все еще там? Как ее, голландская баба?
– Голландская жена. – Я помнил, как развеселило ее английское название длинных подушек-валиков, обожаемых бенгальцами. – Пришлось от нее избавиться, всю ее побила моль. Теперь я один-одинешенек.
– Но ты здоров?
Беспокойство, проскользнувшее в ее голосе, меня озадачило.
– Вполне. Почему ты спрашиваешь?
– Не знаю, caro… Сейчас мне привиделся сон…
– В аэропорту? – Я недоверчиво хмыкнул.
– Beh![9] Ничего удивительного. Я в уютном зале, в удобном кресле, мой рейс отложили из-за какого-то наводнения. Пока я жду, милый молодой cameriere[10] приносит мне бокалы с просекко, понимаешь?
– Понимаю.
Я легко мог представить эффектное появление Чинты в зале, когда все взгляды обратились на высокую широкоплечую даму, отмечая ее мерцающие темные глаза и копну белокурых волос, ниспадающих на плечи в стиле кинозвезд былых времен. Всякий знающий Чинту не усомнился бы в том, что все тамошние camerieri, подающие бокалы с просекко, гурьбой кинулись к ней, едва она опустилась в кресло.
– Ну и вот, caro, я задремала, и перед глазами моими возникло видение… даже не знаю, что это было – сон или воспоминание. С возрастом, знаешь ли, уже не отличаешь сны от воспоминаний.
– Так что тебе привиделось?
– Я увидела тебя перед большим шатром, похожим на цирковой. Внутри было много людей, они смотрели какое-то spettacolo[11] – не знаю, что именно… Ты можешь это объяснить?
Я поскреб голову.
– Кажется, я что-то вспоминаю: твой первый приезд в Калькутту. Когда это было?
– Лет двадцать назад. Или двадцать пять.
– В общем, очень давно. Мы пошли в Индийский музей, что в районе Чоуринги, а потом ты захотела прогуляться по Майдану, помнишь? Это огромный парк в центре города. Ты заметила большой шатер, где шла