— Значит, так! — распорядился Афанасьев. — Вяжите веники!
Мы с Косяком сделали удивленные лица.
— Чтобы в кунге подметать, — объяснил Афанасьев нам, непонятливым. — От машины не удаляться. Мы с капитаном идем на КП и попутно осуществляем… Разведку местности вообще.
— Кухня, кухня, — ввернул капитан Дима Пикулин. — Столовая.
— Все за работу! — провозгласил Афанасьев.
Офицеры скрылись за деревьями.
— Лезь в кабину, отдыхай, — сказал я Косяку. — Люблю вязать веники. Честно. В кунге есть моток бечевки, я еще и метлу сконструирую всему полигону на зависть. Топор только дай. Не говори, что его нет, умоляю.
— Как ты думаешь… — протянул Косяк, глядя вслед Афанасьеву. — У Афони тут много знакомых? Мне кажется, много.
— Полно. А у Димы еще больше. В ближайшие трое суток мы редко будем видеть наших офицеров. Соскучиться успеем.
— Тогда вяжи веники, — сказал Косяк, открыл дверь кабины и достал из-под сиденья топор.
Офицерская вермишель отличается от солдатской тем, что ее промывают. И ест офицер в палатке из тарелки, а не под открытым небом из котелка. Только солдат через год-два уволится, а офицеру такая романтика — надолго.
Со стороны может казаться, что именно поэтому офицер должен цепляться зубами и когтями за любой минимальный комфорт. Чтобы в палатке и из тарелки. Хоть самую малость вырвать у суровой офицерской судьбы. Хоть немного от солдата отличаться.
Ерунда. Офицер об этом даже не думает, ибо указанный минимум комфорта ему полагается по званию. Есть такое могучее армейское слово: "положено". Так вот, офицеру — положено, чтобы его кормили как белого человека официанты в белых халатах. Что за дрянь у офицера в тарелке, не суть важно, но обставлено все должно быть цивилизованно и с уважением к статусу. Армия может измываться над офицером как угодно, но вот если она "положенную" малость зажмет, тут он страшно обидится. Тут у него глаза полезут на лоб от изумления: да за что ж меня так?! Ведь в мирное время только эта малость и отделяет его — профессионального воина, — от нас, гражданских идиотов, временно попавших в войска.
Поэтому майор Афанасьев и капитан Дима Пикулин питались в полевой столовке, а Косяк, прихватив котелки, отправился непосредственно туда, где дымила кухня.
Пошел он, превозмогая себя. Его одолевали дурные предчувствия. Косяк признался, что до сих пор у него перед глазами стоит гороховая каша по-черниговски. Но послать на кухню меня означало куковать у машины, а Косяку уже становилось понемногу скучно. Он не мог долго сидеть без дела. Он, кажется, уже жалел, что не занялся вязанием веников.
— Что делать, если на кухне будет… То же самое? — спросил он, глядя мне прямо в глаза. — Тебе брать? Ты сможешь это съесть? Я просто не смогу.
— Ты не представляешь, какие помои мы жрали студентами на "картошке". Так что… Нет, не бери! Это выше моих сил.
На самом деле с голодухи я бы не такое съел, но мне было и жаль Косяка, и не хотелось упасть в его глазах. Да и голодухи особой не предвиделось.
Вернулся Косяк почти счастливым. С полными котелками вкусной каши, в которой местами угадывались мясные жилки.
— Здесь солдат-то меньше, чем офицеров, — объяснил он. — Вот и кормежка более-менее… Супчик жидкий сварили, я решил — хрен с ним. А кашка ничего себе.
— Как там с водой? — вспомнил я.
— Хоть залейся. Там цистерна. Котелки помыть вряд ли разрешат, но чаек мы забабахаем что надо. Сейчас порубаем, возьму бачок и схожу за водой.
— Давай я схожу.
— Не надо, я сам.
— Почему?
— Потому что мне так нравится!
— Тебе нравится носить воду по пересеченной местности? — уточнил я. — В бачке без крышки?
Косяк заржал.
— А я в чайнике буду носить!
— Ты смотри, ведь меня как припашут — и останешься сам на хозяйстве, — настаивал я.
— Да и хрен с ним. — сказал Косяк. — Все равно заняться нечем!
Котелки мы рискнули помыть дизельной водичкой из канистры. Понюхали их и решили, что вроде пронесло. Майора с капитаном не было ни слуху, ни духу. Косяк взял чайник и ушел. Я закурил и уселся на подвесной лесенке кунга переваривать еду. День пока что складывался — лучше не придумаешь.
Перспективы тоже выглядели неплохо. У нас была паяльная лампа и специальная тренога с соплом. Лампа разжигалась, утыкалась выхлопом в сопло. На треногу ставился бачок. В бачке готовилось что угодно. Еще у нас была сковородка. Так что картошка с тушенкой на ужин — обеспечена. И чайник мы взяли. Счастье-то какое.
В армии очень трудно, почти невозможно плотно и вкусно поужинать. Солдат кормят на ночь скудно и невыразительно. Дабы им кошмары не снились, наверное. Самая обстоятельная еда — обед. Но к вечеру этот обед прогорает в организме. А ужин обычно настолько плохо запоминается, что приходишь из столовой с устойчивым ощущением недокормленности. В общем, именно к ночи личный состав особенно голоден. Поэтому во всех каптерках, канцеляриях, штабах и даже на контрольно-пропускных пунктах вечером журчат кипятильники, а из "нычек" извлекается заблаговременно припасенная еда, желательно повкуснее. Вкусы разные (я видел, как сгущенное молоко, намазанное на хлеб, посыпали сверху растворимым кофе), но тенденция везде одна: пожрать бы.
Честно говоря, вопросы питания себя, любимого, волновали меня сейчас в последнюю очередь. Я отдыхал от казармы. Впитывал запахи леса. Представлял, каково будет забраться на крышу машины, когда стемнеет — и глядеть в бездонное украинское звездное небо.
Но чтобы окружающие не мешали мне этим заниматься, у них с едой все должно было сложиться удачно.
А то сожрут ведь.
Майор Афанасьев и капитан Дима Пикулин вернулись к нам озабоченные, при охапке карт и в сопровождении невысокого подполковника с красной повязкой на рукаве шинели.
На повязке было написано: "ПОСРЕДНИК".
— Понял, где вы, — сказал посредник и убыл в лес.
Офицеры забрались в кунг, высыпали карты на стол, сняли куртки и удивились:
— А почему тут холодно?
— А вы сказали?.. — спросили мы.
Афанасьев почесал в затылке и распорядился:
— Включить отопитель. И регулярно проверять. Каждые тридцать минут.
Я разогрел лампу накаливания, подал топливо — отопитель тихонько загудел, — и поинтересовался:
— Что проверять — не угорели ли вы?
— Смотреть, не заглохла ли эта адская машина, — сказал Афанасьев. — А теперь брысь отсюда, ты пока не нужен.
— Чаю хотите, товарищ майор? — спросил Косяк.
— Очень хотим, — ответил капитан Дима Пикулин.
— Сейчас вскипятим.
— Только осторожно, — напутствовал нас Афанасьев. — Не спалите лес. Пожарной тревоги в плане КШУ нет.
— Есть.
— Соблюдайте технику безопасности.
— Ага.
— Расчистите площадку под треногой и вокруг нее от горючих материалов.
— Угу.
— И тщательно окопайте!
— А то!
— Вы поняли, что вам приказано, товарищи сержанты?
— Да все будет нормально, товарищ майор!
— Надеюсь! — сурово сказал Афанасьев.
Взял лопату, стоявшую в углу кунга, вручил ее мне и захлопнул дверь.
— Вы поняли, что вам приказано, товарищ сержант? — спросил Косяк. — Гы-гы-гы!
Пока Косяк раскочегаривал паяльную лампу, я довольно легко "расчистил площадку от горючих материалов", попросту срыв то, что поддавалось лопате. Изобразил вокруг невысокий бруствер. Если не приглядываться, то импровизированный очаг выглядел неплохо. Косяк установил треногу, воткнул лампу в сопло и пристроил сверху чайник.
Офицеры в кунге возились с картами, негромко переговариваясь и сдержанно ругаясь. Работа шла у них споро. Когда чай подоспел, на столе уже лежала здоровенная бумажная простыня, и Афанасьев грозно нависал над ней, целясь в поле боя остро отточенным карандашом.
У Косяка был маленький приемник на батарейках, мы с ним засели в кабине. Каждые полчаса я заглядывал в кунг и проверял, не заглох ли отопитель. Майор Афанасьев встречал мои визиты одобрительным бурчанием.
— Узнай у них, вечерять тут будем, или как, — попросил Косяк. — А то картошку чистить давно пора… Афониным ножом, гы-гы-гы!
Афанасьев, лежа животом на карте, сказал, что сегодня не до разносолов с развлечениями, дел по горло, и кстати, мне не стоит особо расслабляться, поскольку завтра я вступаю в игру.
— Да и хрен с ним, — согласился Косяк. — Просто скучно.
Смеркалось. В кунге зажглась тусклая лампочка. Потом офицеры сбегали поужинать, а Косяк принес с кухни наши "пайки" и горку тощих жареных рыбок. Офицеры, вернувшись, заказали еще чаю да побольше — и снова упали животами на стол.
Я взял у Косяка приемник и осторожно, стараясь не топать, залез на крышу кунга. "Кто там?" — глухо поинтересовался Афанасьев изнутри. "Дежурный по штабу. Веду наблюдение, вдруг генерал придет". Афанасьев хохотнул и не стал возражать. Я раскатал по крыше маскировочную сеть, сложенную в несколько слоев, и лег навзничь.
Небо, какое там было небо. Звезды, какие там были звезды. Лес гудел автомобильными моторами, перекрикивался человеческими голосами, но все равно это был лес. А сам я пусть и не освободился от Вооруженных Сил, но зато вырвался из-за забора части. Почти год уже денно и нощно вокруг меня стоял этот забор. В какую сторону ни погляди — бетонный забор, вся разница что грязно-белый или светло-серый. На летнем полигоне я слишком занят был элементарным выживанием, чтобы почувствовать, каково это: жить без забора.
Теперь почувствовал.
Приемник удивительно легко поймал "Русскую службу Би-Би-Си". В Москве ее глушили, а тут, похоже, вовсе нет. Можно было надеяться в пятницу услышать Севу Новгородцева. "Мы встретимся с вами в полночь на короткой волне, когда начнут бить кремлевские курсанты… э-э, куранты!". Хорошо. Как мало надо для счастья.
Ладно, пора сунуть нос в кунг. Афанасьев сам педант и уважает это в других. А мне с ними обоими еще служить и служить — и с майором, и с отопителем.