Они надулись, обиделись и ушли. Объяснять студентам-черпакам, что с тех причитается. Полбанки с носа, не меньше, а желательно литр.
А я упал на кровать и глаза закрыл. Лежу себе, исполняю обязанности старшины дивизиона. Вернется через пару недель Игорь Галимов, я сдам ему подразделение и тоже в отпуск пойду.
И не надо сбивать меня с толку.
Я единственный в ББМ студент-дед.
Антисоветчик и негодяй, чудом дослужившийся до отпуска. Человек, который твердо знает, что всегда может быть хуже, и ждет, когда оно наступит, это "хуже".
ДЕМБЕЛЬ СТАНОВИТСЯ БЛИЖЕ
Четырьмя неделями позже я опять лежал средь бела дня на кровати, правда, с понижением в должности: Галимов приехал. Сердечно поблагодарил меня за то, что дивизион разучился строиться. То есть, встать в колонну по три ребята могли не хуже прежнего, но команду "строиться в направлении столовой" выполнить не сумели. Сказали: а вот Олег нам говорил "строиться в направлении туда" — и показывал, куда!
Хорошие ребята. Мало того, что мы пережили вместе первую в истории ББМ внезапную учебную тревогу (судя по результатам — и последнюю). Мы еще умудрились никого за три недели не побить, ничего не сломать и ни во что не влипнуть. Я гордился собой и личным составом.
Поэтому, сменив дивизион на батарею, я лег на дно и старался как можно реже всплывать. Дабы не найти приключений и не лишиться случайно отпуска. По счастью, капитан Масякин все еще руководил строительством нового бокса в парке, и поругаться с комбатом я не мог чисто физически. А батарея в количестве шести человек и сама знала, чем ей заняться.
Судьба распорядилась иначе. Постановление Верховного Совета об увольнении в запас студентов все-таки вышло.
— Нет, это не удар армии под дых, — сказал начальник штаба. — Это прямо сапогом по яйцам!
Уходило домой 174 тысячи бойцов, причем девять из десяти — младшие командиры. Сержанты и старшины.
— Делать нечего, — решил полкан, ознакомившись с директивой Министерства обороны. — Приказ есть приказ. Мы должны уволить студентов двумя партиями, в августе половину и половину в сентябре. Значит, будет так. Первая партия уходит тридцатого августа, а вторая — тридцатого сентября!
Произнеся эти исторические слова, полкан вышел из своего кабинета и покинул город Белая Церковь. Отправился наконец-то на повышение в округ. Взамен нам прислали… То, что прислали. Оно долго не понимало, куда попало, и с кем имеет дело. Даже угрожало некоторым, и мне в том числе, страшными карами. А потом оно учинило внезапную тревогу. И сразу осознало, какой страшный зверь ББМ. С каким большущим прибором. Один лишь третий самоходно-минометный дивизион сработал четко. Мы той ночью стояли в наряде и просто не могли протормозить так лихо, как остальные. И хотя нового командира сильно удивили мои тапочки, он, тем не менее, сообразил, на кого тут не стоит попусту гавкать. Так я отпуск и заработал.
Тем временем "строевая часть" бригады начала рассылку запросов по ВУЗам — правда ли, что такой-то числится у вас студентом? Я как раз дежурил по штабу и мне удалось подержать в руках несколько конвертов перед отправкой.
На одном я прочел в адресной строке: "Свердловский педагогический университет".
На другом: "Московский Государственный Институт".
Поскольку второй конверт отправлялся по мою душу, пришлось звонить родителям и просить взять на журфаке справку, что я действительно студент.
А то мало ли, чего напишут в ответ из Московского Государственного Института. Вдруг еще матом пошлют.
Минотавр вызвал меня и сказал:
— Я тут подумал и решил. Зачем тебе отпуск теперь? Еще мне возиться с документами на тебя, ставить какого-нибудь раздолбая на замену, потом ты вернешься и тут же уйдешь… Наплюй ты на этот отпуск. Зато уволишься в первую партию. Ага?
Я состроил недовольную мину. Досрочное увольнение ломало все мои планы. Уйти в сентябре — пожалуйста. Но из-за дембеля в августе я не смог бы поехать на полигон. А полигон, ребята, это у-у… Я мечтал о нем полгода, с прошлого раза. Полигон это лучшее, что есть в самоходной артиллерии. Только на стрельбах в нашей службе появляется смысл. И смысла этого — черпай полной ложкой. Гусеницы, броня, стволы, все наконец-то приходит в движение. Столбы разрывов на горизонте. Завывание лазерного дальномера. Громкий мат в эфире. Свист пролетающих над головой снарядов. Атомная мина в оружейной комнате… И бескрайний Днепр под боком, чудный в любую погоду.
— Знаю, ты очень хотел на полигон, — сказал Минотавр. — Но тогда вместо тебя придется оставить здесь другого сержанта. Того, кто примет дивизион в сентябре, когда Галимов уйдет. И как он будет руководить, если не работал на полигоне со всеми? Будь человеком. Ты ведь не хочешь, чтобы ваши с Тхя усилия пошли прахом.
Этими словами он меня купил. А вы, небось, решили, что Минотавр был дураком? Нет, он просто был иногда Минотавром.
— Значит, мы возились не впустую и сделали нечто толковое из третьего дивизиона? — спросил я.
— Конечно, — сказал Минотавр.
И улыбнулся.
Все-таки он был счастлив от меня избавиться как можно скорее. Я его не винил. Я бы сам от себя избавился. Нестабильный я был сержант, у меня сегодня все по струночке ходят и сапоги чистят, а завтра вместо строевой песни распевают "Если близко воробей, мы готовим пушку!". Нам-то весело, а с Минотавра комбриг сдирает три шкуры.
— Хорошо, — говорю, — я уже забыл про отпуск.
Пожали друг другу руки и пошли дальше служить.
Назавтра в третьем дивизионе произошло краткое, но эмоционально насыщенное совещание. Минотавр усадил перед собой сержантов, окинул их суровым командирским взглядом и заявил:
— По поводу увольнения в запас студентов. Я принял решение. Первым уволится тот, кто дольше прослужил. Всё. Вопросов нет.
Какие уж тут вопросы.
— Бляха-муха, — сказали Ракша и Михайлов. — Что теперь делать с сигаретами?!
Мы к полигону хорошо запаслись консервами и прочими расходными материалами. Пошли с Ракшой в магазин за куревом, взяли шестьдесят пачек "Космоса", подумали, деньги посчитали, добавили еще тридцать "Примы". Идем довольные с вещмешком, навстречу Михайлов топает. Тоже с вещмешком. Это нас сразу насторожило: на площадке было два магазина. А Михайлов говорит — ребята, я сигарет купил на полигон. "Примы" полсотни пачек.
Так они и отправились без меня — курить, здоровью вредить…
А пока что я лежал на кровати и смотрел телевизор.
Кровать была выдвинута в проход. По обе стороны от меня народ, разоблаченный до брюк и тапочек, скреб пол битым стеклом.
Подошел молодой штабной телефонист, фамилию которого я никак не мог запомнить.
— Шнейдер из отпуска вернулся. Передает тебе привет и говорит, что начальник связи может подписать твой обходной лист. Хочешь, пойдем сейчас со мной, я только возьму портупею для зампотыла…
Я поднялся, вытащил из шинельного шкафа сапоги. Забросил в тумбочку тапочки с эмблемой, натрафаречнной белым — серп и молот со звездой, — и стал обуваться.
Тапочки достались мне в наследство от сержанта Верчича, и я пока не решил, кому их передать дальше.
На выходе из казармы дневальный копался в свежей почте.
— Тебе есть, Олежка.
Я взял конверт, посмотрел на обратный адрес и сунул письмо во внутренний карман.
В штабе первое, что я увидел — кучу фанерных щитов из переносной ленинской комнаты. Витя Михайлов, грязный, рваный, без подворотничка, с колоритно заляпанными красной краской сапогами — настоящий армейский художник, они все так выглядят, — таскал щиты в кабинет замполита.
С коммутатора доносилась обычная деловая ругань: "Неделю связи с городом нет, трам-тарарам, да я ему, скотине, глаз на жопу натяну…". Пахло канифолью и почему-то чесноком. Высунулся Шнейдер.
— Ко мне, сержант!
Он попытался меня расцеловать, я не сопротивлялся.
— Погоди, Ген, я сначала к шефу твоему зайду.
— Три рубля гони, негодяй, за межгород!
— Получка восьмого.
Разворачивая обходной лист, на котором из пятнадцати нужных для увольнения подписей было пока только пять (одна моя), я двинулся по коридору. Дробной рысцой проскакал мимо пухлый зампотыл с диссидентской фамлией Замятин. Ослепительно улыбнулась Танька, машинистка на секретной переписке. Мелькнул в дверях топосклада изможденный непосильными трудами секретчик сержант Гизятов. Всё как всегда.
Начальник связи Бригады Большой Мощности майор Ф.З.Билалов полулежал, откинувшись в роскошном кресле, из-за которого год назад подрался с начальником штаба. Глаза майора были зажмурены. Командир батареи управления капитан Петровский, синюшный и одышливый после вчерашнего, заливал из пипетки в правую ноздрю майора лошадиную дозу нафтизина.
Вслед за мной ввалился, цепляясь бедрами за косяки справа и слева, Шнейдер, почтительно неся в вытянутых руках обширную бумагу, коряво исписанную от руки.
— Мирза письмо опять прислал, товарищ майор.
— А-а, Крумов, — Билалов принял вертикальное положение, заткнул ноздрю пальцем, громко фыркнул и зажмурился, как кот на солнцепеке. — Небось опять меня бычьим х… называет?
— Нет, теперь меня только.
— Моими словечками выражаются, — объяснил Билалов Петровскому.
Тот нечленораздельно посипел горлом и ушел.
Пару лет назад Петровского выгнали из рядов КПСС с формулировкой "за алкоголизм". Такой степени крутизны не достиг даже наш капитан Каверин, исключенный из партии вообще за пофигизм, но с какой-то обтекаемой записью в протоколе.
Оба капитана пользовались среди личного состава большим авторитетом. Их всегда слушались беспрекословно…
— А у тебя чего? — спросил Билалов.
— А у меня то, — сказал я, протягивая майору обходной, — что вам давно уже пора подписать.
— Он должен? — обратился Билалов к Шнейдеру, видимо, надеясь, что я задолжал приличную сумму, на которую можно будет подлечиться от насморка.