– А-а-а! Ну, это мы могём! Это мы их враз пристроим, – обрадовался Батюшкин, – мне как раз на свинарник пару чернорабочих трэба!
Петя вернулся к машине, открыл заднюю дверцу и рявкнув, – а ну выходь, сволота английская, – стал с грозной нетерпеливостью ждать, покуда барышни в узких длинных юбках изволят выйти из высокого и неудобного авто.
– Ну эта ничаво, мы их переоденем в удобное, – участливо заметил Максим Федорович, – эй, Грицай, звони Никифоровне, пущай баб новых идёт принимать! – крикнул он своему порученцу.
Покуда Никифоровна – старший сержант НКВД – добиралась на лошади со свинарника до конторы совхоза, Батюшкин разглядывал барышень, да расспрашивал Петю о житье-бытье.
Офицеры закурили и присели в тенек – на бревнышко, лежащее подле крыльца.
Женщины – которым в их джерсовых костюмах на полуденной жаре было невыносимо жарко, тоже бочком, да мелкими шажками стали двигаться в спасительную тень.
– Эй. А ну стоять, суки! Вам кто разрешил? – прикрикнул на них Петя, хватаясь для верности за кобуру.
Женщины испуганно замерли.
– То-то, бля, – сплюнув, подытожил Петя.
– Ну как там? – спросил Максим Федорович, мотнув головой в сторону воображаемых Москвы и Кремля.
– Да дела у нас! – с многозначительной неохотцей промычал Петя.
– Слыхал я, ты у нового маршала теперь служишь, – сказал Батюшкин, попыхивая кисловатым Казбеком.
– Ага, у маршала Снегирева, у него самого!
– Ну и как он? – спросил Батюшкин, – я чёй-то про такого раньше никогда не слыхивал, откуда он взялся?
– Слушай, Максим, ты меня лучше не выспрашивай, – с досадой сказал Петя, – там теперь такое, там такое заварилось, что голова кругом идет, с ума спятить можно, какие там дела и не всякому это дано такие чудеса видеть да в своем уме остаться, так что и не спрашивай, сам знаешь, какая служба у нас, брат…
Подъехала Никифоровна.
– Тпру, зараза ёпанная! – крикнула она на лошадь и скинув длинные вожжи на телегу, одернув форменную хэ-бэшную юбку, сержант Антонина Никифоровна Епифанцева вразвалку подошла к начальству.
Приставив пятерню к фуражке с васильковым околышем, Никифоровна низким и сиплым, почти как у простуженного Шаляпина голосом, доложила, – на вверенном мне хозяйстве все без происшествий, свиньи здоровы, у хавроньи Маруськи, той что рекордистка – опорос – одиннадцать поросяток и все живые родились, а хряк Борька…
– Ты погоди с Борькой, – оборвал Никифоровну Батюшкин, – товарищ Берия тебе новых свинарок прислал, поняла?
Никифоровна осклабилась, – ага, поняла!
– Ну, тогда принимай рабочую скотинку, а мы с Петюнечкой, то есть – со старшим майором Сайкиным, чайком пойдем побалуемся, – сказал Батюшкин поднимаясь с бревна и отряхивая синие галифе от налипших на них опилок.
Никифоровна хлопнула себя по широким бокам, поправила брезентовый поясок на форменной юбке и неторопливо, и покачиваясь, направилась к барышням, уже совсем приунывшим на солнцепеке…
– Та-а-ак, – протянула Никифоровна, – со свинятками приходилось дело то иметь?
Видать не приходилось! А ручонки то! А ручонки то видать, ничего тяжельше фуя и не подымали то никогда! Ну это ничаво, это ничаво, мы вас сперва переоденем, а потом и к борову к Борьке приставим – навоз свинячий таскать – у меня быстро привыкнете… А-ну! – и Никифоровна вдруг замахнулась кнутом на сжавщихся в испуге барышень.
– А-ну, сволочь буржуйская, а-ну полезай покуда на телегу, поедем мать вашу на свинарник…
Барышни наконец сообразили, что от них требуется, осторожно присели обе на край телеги, трогательно свесив ножки в нелепых фильдиперсовых чулочках.
– А сопроводительные бумаги на баб то привез какие? – спросил Максим Федорович, когда после двух раз по сто-пятьдесят, офицеры, наконец приступили к задекларированному ранее чаепитию.
– Не! Бумаг нимае никаких, – ответил Петя, помотав головой, – сказано, пущай эти бабы сидят у тебя до полного посинения, покуда по русски не научатся и покуда социализьм не полюбят больше всего на свете…
– Долго им тогда сидеть! – крякнул Батюшкин и накапал в чайные стаканы еще по сто-пятьдесят для верности. …
Вечер был пятничный.
И в хозяйстве топили баню.
– Нынче у нас тяпница, – шутила Никифоровна, – а значит, надо намыться, тяпнуть и до мужика спать подкатиться!
Спать Никифоровна подкатывала обычно к стрелку охраны – ефрейтору Тырину Ивану Тимофеевичу.
Мужичонка он был – ничего себе!
По крайней мере – с происхождением и политической грамотностью у Тырина все было нормально.
Из рабочих. Батька у Тырина – Тимофей Макарыч – был грузчиком – зарезали его в пьяной драке, а сам Тырин до армии – кочегаром в котельной работал. Теперь вот – кандидат в члены ВКПб…
– Глянь, Ванька, какие наряды я тут надыбала! – игриво взвизгнула Никифоровна, словно фокусница в цирке, распахивая простыню и заголяя своё дебелое и многопудовое сокровище, только что намытое в казенной совхозной баньке…
Да, Ваньке было на что поглядеть!
И зрелище это было явно не для слабонервных.
Фильдиперсовые чулки едва долезли до трети толстых ляжек Никифоровны, и в том месте, где они теперь заканчивались, телеса закруглялись жирной складкой и трепетали торжеством раннего рубенсовского целлюлита.
Но больше всего поразили Ваньку чернобурые лисицы на голых титьках его возлюбленной.
– Эк, однако! – воскликнул Иван Тырин.
– То-то, Ванька, и мы не лаптем шти хлебам! – удовлетворенная произведенным впечатлением, сказала Никифоровна и притянула стриженую голову ефрейтора к своей груди, такого размера лифчика, где перед буквой "L" стояло верных четыре буквы "Х"…
– А ихде энти новые барышни то спят? – поинтересовался потом Иван, когда после страстей, да после двухсот граммов премиального за показательную эрекцию самогона, они с Никифоровной уже собирались задать храпака.
– А с хряком с Борькой – где еще? – ответила Никифоровна прижимаясь к Ивану ляжками в фильдиперсовых чулочках… …
Второй обыграет Первого?
Сколько солдатиков переманит второй у Первого?
Одно дело – играть в шахматы с самим собой, это совсем не интересное занятие!
Но вот играть за Творца и за оппонента творцу – совсем другое дело.
Солдатики получили возможность отдавать свою способность к переходу после смерти в новый уровень игры, и получать взамен некие реальные блага в нижнем уровне…
Они толпами выстраивались в пунктах обмена – где за условную часть "души", выраженную в процентах, они получали виртуальную еду, здоровье, пуленепробиваемые доспехи, новое, более мощное оружие и патроны. Пункты дьявольского обмена имели соответствующие вывески – кабак, публичный дом, игорное заведение…
Введя такое программное нововведение, Олег чуть было не потерял всех солдат – с таким радением все ринулись продавать свои виртуальные души.
Что может их остановить в их рвении отдавать некую сомнительной ценности способность – за вполне реально ощутимые утилитарные блага?
А если экстраполировать это на реальный мир, который еще более усиливает философскую значимость явления?
Ценность материального в материальном мире куда как более ощутима в сравнении с трудно-оцениваемым иррациональным.
Душа против денег!
Химера, тень, воздух – против реальных золота, автомобилей, квартир и красивых женщин!
Что может удержать его солдатиков от массового паломничества к пунктам обмена?
И что удерживает людей в этом мире?
Во-первых, в этом мире оппонент творца не у каждого принимает к обмену его товар…
А во-вторых, в этом мире, хоть и не имеют люди достоверной информации о высшем уровне Жизни Вечной, ради которой и надо сохранить бессмертную душу, но многие имеют твердую веру… И именно вера эта и не дает пойти на бесовской обмен.
Значит, надо дать солдатикам виртуальный эквивалент веры!
А это уже попытка философской анимации.
Олег призадумался.
И пока, чтобы оппонент не переманил всех солдатиков, заложил в каждого из них внутренний индивидуальный таймер – и информацию о риске реально выключиться, то есть умереть – через десять условных часов игры, если ты продаешь душу.
Для остальных солдат – жизнь ограничивалась только пулями и снарядами противника.
Умереть от старости или болезни виртуальный солдатик просто не умел.
Однако, по статистике игры, редко кто из солдат, проживал даже и пять часов…
Только те, кто продавал душу за доспехи, за мощное оружие, за лекарства от виртуальных ран, те, бывало – задерживались в игровой жизни подольше…
Значит, теперь, Олег как бы установил для солдатиков факт неизбежной смерти, неумолимо следующий за продажей души. И перед каждым солдатиком теперь была дилемма выбора – либо оттянуть смерть от пуль и снарядов, продав душу за броню и за здоровье, но неизбежно выключиться через десять часов, либо рисковать, но сохранив душу, иметь шанс – если не убьют, то бегать и двадцать, и тридцать и сорок часов…
Но все равно это был жалкий эрзац!
Это не был заменитель веры…
Но тем не менее, часть солдат больше не вставала в очередь к обменникам…
А почему? …
4.
– А что вы имели в виду, когда сказали, что тридцать седьмого года не будет? – спросил Сталин.
Иосиф Виссарионович слегка грипповал и поэтому был одет совсем по-домашнему, в свитере грубой ручной вязки и в темно-синих шароварах, которые обычно носят грузинские крестьяне. Официальность его облику должен был по идее придавать лишь полу-военный китель зеленого сукна, но и тот в сочетании с вязаными носками на ногах вождя, обутых в мягкие грузинские домашние чуни, выглядел не слишком государственно.
– Так что вы имели в виду, когда говорили, что тридцать седьмого года не будет? – переспросил Сталин, не дождавшись ответа в томительно затянувшейся паузе. Он поднялся из-за стола и неслышными шагами прошелся по кабинету. Ступни руководителя партии мягко тонули в ворсе дорогого ковра. Но Олегу казалось, что и убери ковер, Сталин все равно будет двигаться совершенно бесшумно, словно охотник Чингачгук в своем индейском лесу. Таков он – этот грузинский тигр. Ему только попади в лапы! Недаром, его так боялись все эти так называемые силовые министры, и Ежов, и Ягода, и Берия… Формально сила вроде как у них… И ему бы – партийному аппаратчику бояться, их – их, у кого в подчинении тысячи тысяч ни в чем не сомневающихся мужчин с наганами и в фуражках цвета "василек" – этаких ландскнехтов "без страха и упрека", признающих только одно – приказ хватать, тащить и рвать на куски… но по факту, не он их боялся, а они всегда пред ним трепетали. И идя на эшафот, некоторые из них истово кричали, "да здравствует Сталин"…