— Пожалуй, вы правы. Нам полагалось познакомиться с самого начала. Я была в командировке... Но это дело поправимое. Меня зовут Ольгой Васильевной...
— Ну и что ж?
— Кроме того, я здесь работаю воспитателем...
— В таком случае ты кстати явилась. Скажи этим сволочам, которые закрылись, чтобы открыли дверь.
Она только развела руками.
— Если уж цех постановил закрыть дверь, тут уж никакая сила ее не откроет.
— Ты же воспитательница!
— Коллектив ошибается в тысячу лет один раз.
— А ты меня не воспитывай. Делай, как сказано!
Ну и шляпа же ты, Саша. Ведь это самое «воспитание», чего он так чурался, давным-давно шло полным ходом. То, что он жаловался на коллектив, уже было признанием его силы... Его авторитета.
— Пойдемте со мной, поможете переставить мебель, — проговорила она. — Кстати, уважительное обращение на «вы» ввел еще сам Петр Первый. До него все «тыкали» друг друга. Даже смешно, сперва бояре никак не могли привыкнуть к такому обращению. Царю порою приходилось некоторых бояр даже наказывать...
— Ты... Вы тоже хотите меня наказать?
— Ведь вы же, как полагаю, не боярин?
— Нет, — чистосердечно признался Саша.
— Только вот о чем договоримся: ни в коем случае об этом инциденте никому ни слова. Если ребята пронюхают, то в стенной газете меня изобразят в царской одежде, а вам приделают бороду...
Не следует особенно строго судить Рашита. Он завел дневник, как только узнал, что Петр Филиппович Стасюк ежедневно что-то записывает в тетради. «Может, — решил он, — всем воспитателям положено записывать то, что с ним время от времени происходит?»
Сперва с ним ничего не случалось, и он не знал, что записывать. А дневник, коли уж завел, требовал того, чтобы в нем хоть что-то было. И мыслей никаких не приходило в голову, хоть плачь. Вот почему на первой странице его дневника черным по белому было написано: «1 февраля 1941 года. Сегодня купил баночку ваксы и два подворотничка из сатина».
«Кабы что случилось со мной! — мечтал он. — Хоть хорошее, хоть худое!» Потом стал ругать себя последними словами: «Хлюст ты эдакий, начальству подражаешь!»
Даже одно время он совсем забросил свою общую тетрадь. «Чего же гнуть фасон? — упрекал он себя.— Лучше куда-нибудь швырнуть свой дневник, пока никто не прочитал о черной ваксе и сатиновом подворотничке».
Так продолжалось, пока ему не случилось подраться с Сашей Матросовым. Первая и, очевидно, настоящая запись появилась лишь тогда, когда он однажды начиркал: «Я нокаутировал воспитанника!»
Подумать только, какой казус с ним приключился! Рукоприкладство — самое распоследнее средство, коим когда-либо пользуется воспитатель. После этого долго еще перед его глазами стояло растерянное лицо Матросова. Не сразу стерлась и ухмылка, застывшая на губах Митьки Мамочкина. И уж до конца своих дней не забыть, как от восторга взвизгнул Мишка Директор.
Немного погодя Рашит еще раз вернулся к этому случаю. «В тот день, когда человек становится воспитателем, его одаривают всеми правами, за исключением одного — бить по морде воспитуемого».
Такой ход мыслей со всей очевидностью говорил о том, что Рашит Габдурахманов все еще переживает свой, по существу, антипедагогический поступок. Он ждал, что вот-вот станет предметом разноса. Начальнику колонии ничего не стоит поставить Рашита по команде «Смирно!» и во всеуслышание объявить о лишении его всех командирских прав. «Это будет справедливо», — заранее готовил он себя к самому худшему.
Но что-то Стасюк медлил с возмездием. Он все еще не вызывал его в свой кабинет и на людях не ставил по команде «Смирно!».
Лишь после того, как Саша Матросов вверх ногами ходил по цеху, Рашит сказал: «Теперь почти что я не жалею о случившемся. Одно обидно, что тогда, в карантине, не ударил в полную силу».
Такая мысль была ужасной сама по себе. Мало ли чего недопонимаешь, когда тебе от роду всего-навсего семнадцать лет! Ведь ошибаются не только безусые юнцы...
Он горько усмехнулся. Случаются еще с людьми судебные ошибки, самые страшные и самые непоправимые. Они стоят порою трех лет жизни в тюрьме. Порою и больше.
«Поразмыслите над этим, судьи! — иногда хочется взвыть на всю вселенную. — Что совершил ты, седой председатель, со мною!»
Если записью о ваксе началась общая тетрадь, то его дневник будет венчать рассказ о страшной истории, приведшей его в колонию. Это будет рассказ о судебной ошибке.
...Он до сих пор отчетливо помнит веселую дорогу с жаворонками. Кругом пахло скошенным сеном.
— Помогите!
Рашит бросился наперерез лошади, галопом мчавшей телегу с парнями.
Какое-то мгновение он висел одной рукой на дуге, готовый вот-вот сорваться под передние ноги взмыленного жеребца. Но ему свободной рукой все-таки удалось схватиться за уздечку.
— Какого черта ты тут толчешься? — спрыгнул с тележки здоровый парень. — Катись отсюда сосискою!
Их было трое. Против одного. Рашит тоскливо размышлял: может, в самом деле махнуть рукой?
Но тут снова девчонка, которую двое пытались удержать на тележке, крикнула:
— Помогите!
«Быть того не может, чтобы я отступил, — решил Рашит, подбоченясь. — Дело у них не выгорит!»
Здоровый парень стукнул Рашита, он тут же дал сдачи. Худо-бедно, Габдурахманов — боксер, противник это, конечно, не учел.
Подбежал второй. Теперь девчонка отчаянно боролась с третьим, который пытался ее удержать на телеге. «И, будь что будет!» —решил Рашит, вступая в драку с двумя парнями.
Второй оказался злобным типом. Все норовил ударить сзади. Габдурахманов почувствовал, что сдает. Парни наседают. Такие могут и прибить. Ведь не шуточное дело, Рашит помешал увезти девчонку, они этого ни за что ему не простят.
И вот он левым кулаком снизу вверх бьет здоровенного по челюсти. Только видит, как тот падает, разбросав руки и ноги.
Тут уж, бросив девчонку, подбежал третий. Рашит словно сквозь туман видит, как она убегает.
Впрочем, здоровяк так и не поднялся. Снова двое против одного. Тот, который прибежал после всех, оказался на редкость сильным. Он мог в охотку сокрушить кулаками что угодно. Хоть железобетон.
Ладно еще подоспела неожиданная помощь. Как только на дороге показался обоз, двое парней, подхватив третьего, укатили. Но один из них успел крикнуть:
— Погоди, сочтемся!
Тогда Рашит не придал этой угрозе никакого значения.
А потом неожиданно состоялся суд. Один из них, который упал на дорогу, получил, оказывается, сотрясение мозга. К тому же он оказался сыном председателя крупного колхоза.
Вот так и сложилась ситуация: на одной стороне пострадавший с двумя свидетелями и авторитетным папой, а на другой — Рашит в единственном числе.
Девчонка могла бы засвидетельствовать, что ее пытались умыкнуть, но ее на суде не было. Рашит не знал, кто она такая, а сама она не рискнула появиться на суде. Ведь могут ославить! Такие свидетели на все способны...
Впрочем, бумаги были. Отличная справка из школы, где учился Габдурахманов. И великолепные показания родного аула. Но суд не посчитался с бумажками, осудил за нападение средь бела дня...
Тут уже ничего не попишешь... Вот с тех пор, как Рашит Габдурахманов из-за судебной ошибки оказался в колонии, у него появилось много времени для того, чтобы подумать.
Он спрашивал себя, и не без основания: бывают ли на этом свете мудрые и бескорыстные люди? Что такое благородство и самопожертвование? Много всяких мыслей лезло в голову.
Огольцы — любимое словечко Стасюка. Но он не произносит это слово, когда собирает командиров отрядов. Тут он официален и строг. Он дает понять им, что всему свое место: шутке и делу. Но он не удерживается от привычного жеста — трет ладонью затылок.
При этом в упор разглядывает присутствующих, точно решая, на ком отыграться. Так он собирается с мыслями.
Рашит волнуется больше всех. Все поджилки его трясутся. Он даже старается не смотреть на начальника колонии, тайно мечтая: «Может, минует беда?»
Как будто миновало. Начальник окликает Богомолова. Андрей невольно вытягивается по струнке, поправляет гимнастерку.
— Богомолов, — негромко произносит Петр Филиппович, — тебе никогда не приходилось остригать кота?
На лице Андрея написано полное недоумение. Он еще не знает: в самом деле, начальник интересуется стрижкой кота или это лишь подвох?
Другие давно поняли: подвох. Сейчас Петр Филиппович положит Андрея на обе лопатки. Они исподтишка начинают улыбаться, но никто не осмеливается громко хихикнуть. Того и гляди, сам пострадаешь.
— А что? — неуверенно спрашивает Андрей, пытаясь сообразить, как себя вести в данной ситуации.
— Что-то неуверенно отвечаешь: да или нет?
— Нет, пожалуй, нет...
— Это и видно, — будто с облегчением заключает Стасюк. — Прочитал я обязательство твоей бригады. Очень внимательно перечитал еще раз. И что же вижу: много красивых слов, и только. Обязательство, Богомолов, — это прежде всего цифры: гектары и дни.
— Все-таки не понимаю, причем тут кот?
Лучше бы Андрей не задавал этого вопроса. Но он уже заикнулся...
— Ах да, про кота... Видишь ли, существует такая финская пословица: «Много шума, мало шерсти,— сказал черт, остригая кошку...» Вот я и подумал, может, ты и действовал по этому рецепту...
Все смеются. Андрей громче всех...
«Как ловко облапошил! — с восхищением думает Рашит. — Ничего обидного не сказал. Просто про кота спросил. Но зато Андрей до конца своих дней не забудет, как составлять обязательства по полевым работам. И не только это...»
Попало и красавчику Трофимову. Пусть не заносится и не куражится. Рашит с облегчением думает: беда минула, так надо полагать. Но Стасюк все еще не отпускает их. Вдруг он спрашивает:
— Что вы знаете о страусе?
Вопрос обращен ко всем. Однако все помалкивают, чуя новый подвох.
— О страусе известно лишь одно, что он ловко прячет голову, как только появляется опасность. Ведь верно?