Увлеченные рассказом деда, юноши забыли про плот. Вдруг старик закричал:
— Эй, эй, ребятки, нажимай вправо! Всем телом ложись!.. Так... Правильно!
Плот вышел на фарватер.
— У Исаковки ныне ходовую заметало. У островов...
На другой день река вышла в широкую долину. Река чуть приосанилась.
Очертания скал причудливо менялись. Нельзя было равнодушно плыть мимо «Колотушки», скалы, на которой природа поставила рюмку высотой в десять метров!
Как-то вечером Мухаррям-бабай стал с беспокойством поглядывать на запад, но ничего не сказал. Утром подул легкий ветерок, который все крепчал. Мухаррям-бабай нахмурился:
— Буря будет... До Каргино надо торопиться, там есть спокойная гавань...
Низко прошли над головой тучи. Ветер начал прижимать к земле кусты. Волны кидались на плот, он качался. Колонисты, приуныв, жались к старику.
Матросов с волнением смотрел, как одна за другой волны накидывались на плот. Пошел проливной дождь. Все промокли до костей.
Наконец пришла настоящая беда, которой так страшился старик: крайняя кошма оторвалась и поплыла.
Рашит, находившийся ближе других к месту происшествия, подбежал к старику, но все уже заметили разрушение.
— Надо ловить!
На крик Рашита откликнулся Матросов, побежавший к единственной маленькой лодчонке, но Мухаррям-бабай остановил их:
— А кто будет вас спасать?
Несколько часов плыли, ожидая, что вот-вот плот разобьется. Однако к вечеру доплыли до Каргино. Не каждый лоцман решится в такую погоду бросить якорь, но «лесной профессор» знал свое дело. Плот прикрепили к берегу канатами, и все сошли на берег.
Ночевали под крышей сарая. Спали, тесно прижавшись друг к другу. На рассвете, продрогшие, поднялись, разожгли костер, напились чаю.
К концу третьего дня показался город на горе. Его освещало красное закатное солнце, на светлом фоне неба вырисовывались большие корпуса и высокие заводские трубы.
Вошли в Белую. Плот тихо качался на волнах широкой реки. На берегу внезапно заиграл оркестр.
Строй колонистов торжественно встречал плотовщиков. Над головами алели знамена, многие махали платками.
«5 июня 1942 года.
Фашисты расползлись по России, как саранча.
Где же остановка? Кто им преграда?»
«12 июля 1942 года.
Петр Филиппович прислал письмо из госпиталя. Ранение получил в правое плечо. Потому-то буквы такие крупные и кривые. Даже не верится, что он написал...»
«28 августа 1942 года.
На кухне работает судомойкой новенькая, рыжая и круглолицая. Странный она человек, готова перецеловаться со всеми парнями.
Я так думаю, поцелуй — не простое же приложение губ к губам. За этим порывом должно стоять какое-то чувство. Лучше, когда большое чувство. И глубокое.
Поцелуй рыжей, по-моему, одной медной копейки не стоит.
А вот Гузель другое дело. При ней, прекрасной и волшебной, даже думать боишься о поцелуе, который, пожалуй, стоит целый миллион... Вот какая разница, братцы...»
Габдурахманов и Матросов с трепещущими сердцами направились в военкомат. По осенней слякоти, по размытой дороге они добрались до вершины холма, с которого открывался вид на большой город. Юноши спустились по крутым переулкам старого города, прошли мост через Сутолку, вышли на широкую улицу имени Октябрьской революции.
Мечта несла их на крыльях, они не чувствовали земли под ногами. Рашит без причины смеялся. Саша улыбался всем встречным. Идя по улицам города, он новыми глазами рассматривал их. Если проезжала машина, Саша старался узнать ее марку, а если попадался военный, то старался определить его звание, род войск... Саша торопился стать солдатом...
Навстречу попался седой командир, он шел медленно, опираясь на трость. Саша даже остановился, чтобы разглядеть ордена, знаки ранения.
— Здорово! Пять орденов! — восторженно воскликнул он наконец. — Вот повезло...
— Тоже сказал — «повезло», человек ранен, разве не видишь? — возразил Рашит.
Однако Саша настойчиво продолжал:
— Ну что ж, что ранен? Вылечится, опять вернется на фронт. А важно, сколько человек успел совершить...
Кировский райвоенкомат помещался в нижнем этаже большого каменного дома, у трамвайного кольца. Их принял сухощавый, высокий помощник военкома. Узнав, зачем они пришли, он сказал:
— Прекрасно, идите в пятую комнату, к председателю комиссии.
— Есть пройти к председателю комиссии, — дружно ответили ребята.
С бьющимся сердцем они открыли обитую клеенкой дверь, осторожно перешагнули порог. Толстый человек с большими усами поднял голову, посмотрел усталыми глазами на вошедших.
— Мы на комиссию, — нерешительно сказал Матросов.
— Из колонии,— добавил робко Рашит.
— Фамилии? — спросил председатель комиссии.
— Матросов, Александр Матвеевич.
— Габдурахманов, Рашит Хаирович.
Председатель заглянул в списки и, подняв голову, произнес:
— Вам надо будет пройти медицинскую комиссию, а потом зайти еще раз ко мне.
В комнате, в которой принимали врачи, было полно народу. Несмотря на холод, люди раздевались догола. Настала очередь и нашим друзьям. Матросов встал перед маленьким, в роговых очках, врачом. Тот долго вертел Сашу, внимательно прослушал, рассматривал с ног до головы, потом сделал какие-то пометки в анкете и велел одеваться. Матросов не успел прочитать написанного и с тревогой спросил:
— Товарищ доктор, я просился в морской флот.
Врач взглянул, сощурив острые глаза, и сухо ответил:
— Да, именно угодил в морской флот... только в швейцарский.
Саша растерянно глядел на врача. Он ничего не понял: почему в швейцарский? Он хочет только в русский, в советский... Он так и сказал врачу:
— Товарищ доктор, я не хочу в другой флот. Почему вы меня посылаете в швейцарский?
Врач громко и раскатисто засмеялся:
— Только потому, мой милый, что Швейцария не имеет моря! — И, сделав серьезное лицо, добавил: — Не хватает двух сантиметров в объеме грудной клетки до нормы.
Это решило судьбу Матросова. Сколько он ни просил председателя комиссии направить во флот, тот категорически отказался, даже рассердился:
— Вы, что же, хотите, чтобы я нарушил инструкцию, только бы угодить вам? Наживите два сантиметра — тогда другое дело!
Друзей направили в пехотное училище...
...Настал канун отъезда.
— Пусть парни покажут себя перед отъездом, — предложил Сулейманов, заменивший уехавшего на фронт Бурнашева.
И ребята показали себя. Накануне отъезда на фронт устроили прощальный вечер. Ставили пьесу «Бронепоезд 14-69» Всеволода Иванова.
Перед спектаклем состоялось собрание. Дмитриев говорил о традициях колонии, о том, что колонисты всюду должны быть впереди. Ссылался на пример Петра Филипповича:
— Он добровольно пошел на фронт. Два раза тяжело ранен. Дважды награжден. У него вы учились жить здесь в колонии, у него же должны учиться и воевать.
Всем особенно понравилась речь Ольги Васильевны:
— Я помню, каким пришел в колонию Саша, — говорила она. — Я верила, что мы из него воспитаем настоящего человека. И скажу по секрету: мы мечтали сделать его инженером, да вот война помешала. Но это не беда, — победим врага, и почему бы тогда Саше не стать, например, морским инженером?
Так же тепло она говорила о Рашите.
Саша плохо слушал, он волновался, чувствуя ответственность этих минут. Издали пристально и настойчиво следили за ним глаза Лиды.
Его пригласили на трибуну. Волнуясь, он проговорил:
— Спасибо, что доверяете мне и Рашиту, посылая на фронт. За себя скажу: выполню приказ Родины. Буду драться с врагами, пока мои руки держат оружие, пока бьется мое сердце.
В первую минуту зал молчал, все ждали длинной речи, потом дружно зааплодировали.
Спектакль играли не особенно мастерски, но зато искренне. Матросов носился по сцене, готовя крестьян к восстанию. Встав на табуретку, он орал:
— Ну, вали, мужики! Хватай, беднота, все крепости на земле!
Рашита, исполнявшего роль убитого в бою Пеклеванова, несли на руках, как знамя. Громко играл оркестр, пели «Вы жертвою пали в борьбе роковой...».
Когда Саша выбежал из клуба, на его глазах навернулись слезы. Шел, не думая, куда идет. Увидев перед собой старый дуб, он резко повернул к воротам.
— Саша! Ты куда?
Перед ним стояла Лида. Взглянув на старый дуб, она со страхом сказала:
— Уйдем, я боюсь его.
Стоял теплый осенний вечер. Ярко светила луна.
Неожиданно они услышали голос Рашита:
— Саша! Саша!
Оба встрепенулись.
— Пойдем, — сказала она. — Тебя зовут.
Он удержал девушку.
— Мы с ним еще увидимся. В одно училище едем.
Она не стала настаивать.
Мир купался в синей дымке. В лесу, что рядом, пели невидимые птицы. С того берега кричали:
— О-у! О-у! Лод-ку!
На лысой полянке, откуда в эту лунную ночь открывался вид на широкие просторы, под двумя соснами они остановились.
Оба молчали. Каждый думал о своем.
— Лида! — начал было он.
Она горячо перебила:
— Не надо говорить об этом сейчас!
— Ты знаешь, о чем я хотел сказать?
— Да.
— Когда же смогу сказать это?
— После...
В эту ночь дежурил по корпусу Володя Еремеев. Было уже далеко за полночь. Во всех восьми комнатах двухэтажного здания, серого и мрачного, бывшей монашеской обители, спали крепким предрассветным сном колонисты. Дежурный изо всех сил старался не дремать в это опасное для всех часовых время. Он с ненавистью смотрел на часы не только потому, что они шли медленно, но и потому, что их монотонное тиканье усыпляло. Володя взялся за книгу в коричневой обложке, принесенную кем-то из дневальных, и раскрыл ее на легенде, в которой рассказывалось о свадьбе между сыном Урал-Тау — Уралом и дочерью Иремель-Тау — Ак-Иделью. Калым за девушку Урал внес богатый — все леса, которые росли на его берегу. Хотя свадьба и не состоялась, но по древнему обычаю калыма не вернули. Поэтому сейчас на берегах Урала голая степь, а берега Ак-Идели покрыты густыми лесами...