Веки Володи сами закрывались. Он отложил книгу и, резко поднявшись, пошел по коридору, по очереди заглядывая в комнаты воспитанников. Но и движение не разогнало сон. Наконец он открыл дверь своей комнаты и не успел перешагнуть порог, как удивленно остановился: Саша, его сосед по койке, отчетливо докладывал кому-то:
— Так точно, товарищ капитан третьего ранга! Знаю, не сдобровать, коли враг заметит. Не боюсь. Поверьте мне. Так точно, Александр Матросов.
Володя тихо окликнул:
— Саша!
Матросов ничего не ответил — он спал. Над койками поднялись головы остальных обитателей комнаты — Рашит Габдурахманов выглянул из-под одеяла, а Петенчук даже присел на койке.
— Вам что не спится? — спросил Володя, косясь на товарищей.
— Все мечтал он на море попасть, а угодил в пехоту, — вдруг тихо произнес Рашит.
Володя на цыпочках подошел к постели, одну минуту постоял не двигаясь, будто стараясь удостовериться, спит ли Саша. Матросов лежал на спине, длинные волосы упали на лоб. Он продолжал что-то говорить, но уже неясно и несвязно.
— Эх, не удалось мне попасть с вами! — с грустью прошептал Володя.
Все четверо и в один день подали заявление на имя военкома Кировского района, но призвали только двоих: Рашита и Сашу. И то лишь наполовину удовлетворили их желание — ребята просились сразу на фронт, а их направили в пехотное училище.
Вот сейчас Володя и охранял их сон, вместо того, чтобы самому собираться в путь-дорогу... Он снял с вешалки черную шинель — Саша любил все морское, — закрыл ею Матросова, потом круто повернулся и вышел.
Ребята молча и внимательно следили за всеми движениями Володи.
— А все-таки жаль парня, — проговорил Рашит.
Неясно было, кого он жалел: пехотинца, мечтавшего о море, или колониста, не попавшего в пехотное училище. Петенчук промолчал.
Так они больше и не уснули. Саша продолжал выкрикивать команды, обрывки рапортов. Юноши ворочались на матрацах. В комнату через квадраты окон, спрятанных в глубоких нишах, лились холодные струи лунного света. За толстыми, метровыми стенами тихо стонал ветер. Неизвестно, сколько прошло времени.
Вдруг послышался далекий, как бы из-под земли идущий голос:
— Подъем!
Этот сигнал несколько раз повторился на территории колонии, в разных корпусах, затем в коридоре первого корпуса отчетливо раздался голос Володи:
— Подъем! Приглашаю открыть глаза. Сигнал специально по вашей просьбе!
Как обычно, команда чередовалась у него с шуткой. Все вскочили на ноги, где-то внизу хлопали дверями.
— Ты что поднялся, Саша? — удивился Петенчук. — Вам сегодня по всем законам положена льгота.
Он положил голову на ладонь, чтобы показать, как сладко бы он дремал.
Рашит засмеялся, но не поднялся.
— Поступило два предложения: не спать и спать. Я за второе предложение, — проговорил он, потягиваясь.
Стали одеваться. Рашит начал было намекать на то, как ночью некоторые товарищи докладывают судовым офицерам, но Петенчук многозначительно подмигнул, давая понять, что есть более серьезный разговор.
— Ребята, едете в училище, а даже чемоданов у вас нет. Забирайте мой, он мне не нужен... Вам на двоих как раз.
Рашит с удивлением взглянул на товарища. Откровенно говоря, он не ожидал такой щедрости. Большой зеленый чемодан из фанеры был гордостью Петенчука и вдруг...
— Придумал же, — засмеялся Саша. — Пока нам нечего класть в чемодан. Полотенце и зубная щетка уместятся и в кармане. Оставь его себе.
Петенчук взволнованно начал настаивать, жестикулируя, горячо убеждая:
— От меня, братцы, на память. Хотите обидеть?
Пришлось согласиться. Позвали на физзарядку. Саша крикнул дневальному:
— Выходим!
Во время физзарядки Саша любил заниматься боксом. Он стоял против худощавого, рослого Рашита; невысокая плотная фигура его сжалась, собралась, даже голова, казалось, ушла в плечи. Они наносили друг другу короткие, молниеносные удары. Физзарядка кончилась, колонисты, не скрывая восхищения, как зачарованные, следили за боксерами. Вдруг колонисты услышали насмешливый выкрик:
— Храбрецы! Из Уфы врагу грозитесь?! Может, оттого легче будет нашим...
Это крикнул Рыжий. Присутствующие с любопытством ждали, чем это кончится. Ни Рашит, ни тем более Саша не отличались умением прощать обиду. Однако Матросов, опустив кулаки, сказал с улыбкой:
— Про нас еще услышите, за это ручаться можно. А вот Рыжий навряд ли живого фашиста увидит...
Кругом засмеялись. Миролюбивый тон Саши всех удивил. Колонисты не догадывались, что творится в душе юноши. Хотя в течение последних трех месяцев он жил мечтой как можно скорее попасть на фронт, готовился к этому, но не думал, что так тяжело будет расставаться с колонией, с ребятами. Даже с тем же Рыжим...
В шумной столовой отъезжающих окружили все колонисты: по их адресу сыпались бесконечные шутки, им давалось немало советов, оказывались мелкие услуги: уступали первую тарелку каши, малыши бегали на кухню за ложками.
Не допив кофе, Матросов вдруг встал и сказал другу:
— Пошли, что ли?
Он вышел из столовой печальным и озабоченным. Во дворе их окликнули:
— Тетя Таня вас приглашает!
Повар тетя Таня, увидев ребят, всплакнула:
— Кто знает, может, я вас больше и не увижу,— проговорила она, вытирая слезы фартуком.
— Ай, ай, зачем плачем? — вскричал Рашит.
— На самом деле, — засуетилась женщина. — Кофе хоть напились?
Ребята ее успокоили. Она взяла со стола вкусно пахнущие пирожки с мясом и, завертывая их в газету, приговаривала:
— Еще не раз вспомните мои щи да кашу.
После столовой к добровольцам вдруг присоединился Митька Кислород. Одним словом, с этой минуты верной тенью заделался. Не отставал от них ни на шаг, точно какое задание получил.
Сперва Матросов будто и не замечал его. В такой день любой бы колонист не прочь составить им компанию, как ни говори, — фронтовики. Пусть будущие, но солдаты.
Даже тогда, когда они свернули в школу, Митька последовал за ним. Тут уж Саша волей-неволей обратил на него внимание.
— Чего под ногами вертишься?
Тот лишь молча пожал плечами, словно говоря: «Честное слово, ребята, и сам не понимаю, чего я путаюсь у вас под ногами?»
Так они дошли до школы. Уж на крыльце Саша, точно что-то сообразив, круто повернулся к Митьке.
— Ну, чего тебе?
— Сними с меня прозвище. Надоело.
— Ладно, так и быть. Ты перестанешь быть «Кислородом», но при одном условии.
— При каком? — живо спросил Митька.
— При том, если ты пришлешь мне на фронт весточку, что отказываешься жить сто тридцать лет. Одним словом, сам понимаешь, что я хочу тебе сказать.
— Понимаю.
— Так вот, если ты это сделаешь, я напишу ребятам, чтобы они публично сняли с тебя кличку. И ты снова станешь Мамочкиным.
Рашит никогда бы не думал, что ему придется присутствовать при подписании такого договора. Обе стороны крепко пожали друг другу руки, даже обнялись.
Юноши зашли в школу. Двухэтажное деревянное здание школы стояло отдельно, около забора. Ольгу Васильевну они застали в светлой комнате, служащей одновременно и учительской, и музеем. Взглянув на безусых мальчиков, — для нее они оставались мальчиками, — она ласково сказала:
— Знала, что придете...
Они, как и все колонисты, любили эту ласковую женщину. Ольга Васильевна усадила их, внимательно и сосредоточенно оглядела с головы до ног — ведь она отправляла их на фронт, других матерей у них не было — и наконец сказала:
— От души желаю вам удачи. Мы очень будем ждать вас...
Голос женщины дрогнул. Ребята опустили головы. Но она тут же овладела собой и уже строго, так же как она предупреждала раньше: «Звонки не повторяются, класс не может ждать одного человека», — добавила:
— Спешите, военные эшелоны не запаздывают...
Когда вышли из школы, Саша свернул налево к домику, где помещался медицинский пункт. Рашит отказался было следовать за другом, но Саша упросил его:
— Я быстро, поверь, одна минута! Зайдем, Рашит!
Когда они вошли в медпункт, Лида, наклонившись, кому-то перевязывала руку. Матросов растерянно улыбнулся. Девушка не заметила вошедших. Рашит кашлянул. Лида оглянулась, не успев спрятать в серых глазах тревогу.
— Я уже не ждала, решила, что ушли...— произнесла она, подходя к ним. — Что-нибудь задержало?
Саша глухо произнес:
— Я думал, обрадуешься...
Саша забыл все слова, которые приготовил на прощание, все слова, не высказанные вчера при встрече, вместо этого он проговорил:
— Вот Рашит меня торопит...
Рашит встал, всем своим видом показывая, что и на самом деле пора поднимать якорь, однако Саша еще задержался. Он взволнованно заговорил, подавая Лиде руку:
— Выходит, прощаться пора... Ты отсюда никуда не уезжай. Адрес пришлю.
Лида не взяла руки, она порывисто прижалась к его плечу. Рашит, воспользовавшись этой минутой, выскользнул из комнаты. Юноша неуклюже обнял Лиду, повернул ее лицо к себе:
— Не забудешь меня?
— Нет, — прошептала она.
— И ждать будешь?
— Да.
— Может быть, долго придется ждать. Иногда письма вовремя не придут. Мало ли что на фронте может случиться...
— Всю жизнь, Саша! Только ты мне пиши. Все время пиши. Я должна все знать...
Нетерпеливый Рашит постучал в дверь:
— Пора! Честное слово, уйду один. Остальное письмом сообщишь...
Лида подошла к окну, провожая их глазами. Она была одна в медпункте и не могла оставить больного. Горячие слезы, в конце концов, можно лить и одной возле окна.
В общежитии никого уже не было. Дежурный по корпусу, Еремеев, сидя на койке, дожидался их. Обнял обоих.
— Может, там и встретимся еще, — с надеждой проговорил он. Там — значило на фронте.
Они вышли за ворота и, удивленно вскрикнув, остановились. Колонисты, собираясь проводить их до самого моста, выстроились за оградой. Отдали команду «смирно». Два друга, стараясь сдержать волнение, молча прошли по фронту.