С веселым свистом и торопливым грохотом он проходил разъезды, мосты, задерживался на несколько минут лишь на больших станциях. Он торопился на юго-восток. На белых трафаретах вагонов мелькало: Москва — Челябинск.
Порою из-за леса или из-за холмов выплывали уютные селения с кирпичной церквушкой или с деревянной мечетью и также быстро и торопливо скрывались с глаз, точно миражи. Так мчался и мчался почтовый поезд под голубым небом весны, словно соревнуясь со своей тенью, бегущей рядом.
На этот удивительный мир глядел, прильнув лбом к грязному стеклу дребезжащего окна, невеселый пассажир шестого вагона, подросток в матросской тельняшке. Задумчивые глаза, жадно устремленные на равнину, были полны тоски и ожидания.
Километр за километром он провожал вот таким отсутствующим взглядом, а иногда, встрепенувшись, с тревогой начинал искать в незнакомых очертаниях местности, в странных названиях станций, в случайных фразах, доносившихся до его слуха, ответ на единственный вопрос, который волновал его: «Далеко ли отсель море?»
Нет, он не согласен ехать черт знает куда!
Ему подавай море! Этой большой любви не мешало то, что он видел море всего один раз в своей жизни, когда еще был жив отец. Но разве в этом дело?
«Обвел вокруг пальца, — сердился он на хитрого начальника милиции, служившего в далеком приволжском городке, — надул как цыпленка. Пообещал направить в колонию, откуда рукой подать до берега морского. А где тут океан?»
А поезд между тем все мчался и мчался. Поезду что! Он равнодушен к человеческой тревоге. У него свое расписание.
Когда тоска вот так совсем подступает к самому горлу, человек начинает метаться, пытаясь принять какое-то отчаянное решение, порою правильное, а чаще ошибочное. Ничего уж тут не поделаешь...
Подросток тихо шепнул себе: — Если сразу не наколюсь, то придется бежать!
Сказал и оглянулся на человека, лежащего на средней полке, на восьмом месте. Осуществление такого отчаянного плана зависело не только от него, Саши, но и от его невольного спутника, старого милиционера Басырова. Тот в это мгновение дремал, на большом лице, покрытом рябинками, застыла блаженная улыбка. «Спит или делает вид, что спит?» — спросил себя будущий беглец.
«Кажется, дрыхнет,— успокоил он себя и потянулся за бескозыркой, большой, шитой не для его головы; еще раз покосившись на милиционера, отважно шагнул к проходу. Услышав стук позади себя, он вздрогнул, замер, ожидая, что вот-вот Басыров схватит его за шиворот. Но ничего подобного не случилось. Может, этот самый стук ему лишь померещился?
Он осторожно, на носках, стал пробираться по коридору, выставившему напоказ худые носки, каблуки кирзовых сапог, висящие голые руки. До конца коридора оставалось сделать всего шага три, от силы — четыре, а там...
— Эй, Матросов! — неожиданно услышал он за собой спокойный голос «ангела-хранителя». — Тебе, как я предполагаю, захотелось подышать свежим воздухом. Не так ли? Так бы и сказал, чего же тут таиться? Кто отказывается от доброй порции кислорода? По-моему, никто. На следующей остановке вместе сходим за этим самым кислородом.
Саша стал насвистывать, словно ради этого и двинулся к выходу.
Басыров как ни в чем не бывало разлегся на своем восьмом месте и, полузакрыв глаза, о чем-то крепко задумался.
Кто-нибудь другой, может быть, сказал бы: вышло страшно неловко... Но не Матросов. Он послал своего конвоира мысленно к чертям собачьим.
Но о чем мог думать в эту минуту конвоир? Конечно, о своем подопечном.
Пассажиры занимались чем придется: дулись в «подкидного дурака», травили «морского». В конце вагона девушки дразнились ситцевыми частушками, а в соседнем купе, через стенку, усатый дядька рассуждал про удава.
— Змея и то на какое-то время остается без движения, — говорил он. — Пока, стало быть, в себе не переварит кролика.
Сперва Саша не понял: к чему вдруг усатый заговорил про удава?
— Гитлер тоже переваривает пока пищу, — заключил он. — А пища у него — во какие куски Европы. Но рано или поздно он подавится. Даю голову на отсечение...
Так Саша впервые в своей жизни услышал про Гитлера. В том мире, где он до сих пор находился, обычно не говорили о международном положении, о министрах иностранных дел или о главах государств.
После такого разговора у него будто глаза раскрылись: на путях то и дело попадались воинские эшелоны. Спешат и спешат себе.
Вдруг один из картежников, глянув в окно, сказал:
— Вот еще один эшелон. Пять штук уже насчитал. А за ночь еще сколько пройдет.
Женщина, кормившая ребенка, испуганно подняла глаза:
— Ты, случайно, не шпион?
Матросов скосил глаза на своего шефа. Басыров развернул книжку со множеством рисунков. До чего же тоскливо с подобным спутником!
Матросову надоело трястись возле окна; расстелив шинель, он растянулся на полке, рядом со своим конвоиром. «Такой зануда расшибется в лепешку, но сделает по-своему», — решил он, демонстративно отвернувшись. В вагоне чувствуешь себя, словно в люльке, покачивает. Равномерное постукивание колес убаюкивало.
Подросток крепко зажмурился. Так лучше думать. С закрытыми глазами чувствуешь себя таким отрешенным, одним словом, вольным казаком или «летучим голландцем», не связанным со временем и обстоятельствами. Захочешь, к примеру, сбежать в портовый городок, вот тебе, пожалуйста, море. Оно шуршит галькой, дышит на всю Вселенную. Благодать! А рядом стоит отец... Он уже смутно представлял себе лицо родителя, но трубку с душистым табаком помнит. Мальчик, а это он, Саша Матросов, не может оторвать влюбленных глаз от синего простора; до самого горизонта несутся белые горы пены, обгоняя друг друга. Как здорово! Море точно переваливается от счастья. Вот, брат, какое оно!
На берегу о чем-то своем загадочно шепчутся суровые каштаны. Может, они переговариваются с волнами?
Отец строг, как эти каштаны. Саша не помнит ни одной его улыбки. Даже для единственного сына старый слесарь никогда не находил ласкового слова. Знал басил, как самый настоящий океанский лайнер.
— Море принадлежало твоему деду. Оба они принадлежали друг другу. Любовь его к соленой воде передалась тебе, минуя меня.
Саша застонал и проснулся, но не шелохнулся. Ему показалось, что бормочет Басыров. Ах да, это Басыров читает книгу. Саша невольно прислушался.
«В горах Ала-Тау, в долине Демы, вокруг Баймака, у костров в степи, многократ я слышал легенду об Уфе, — растягивая слова, нараспев бубнил Басыров. — Далеко в горах, в сердце Урал-Тау, приютилось прозрачное, как слеза, озеро. Именно оно славилось чародейской силой...»
Саша, приоткрыв один глаз, с любопытством уставился на милиционера: «Вот как! Славный малый он. Оказывается, не только картинки рассматривает».
— Читайте дальше, — вдруг раздался женский голос. Чувствовалось, что она подлизывается.
Саша свесил голову, чтобы взглянуть на женщину.
Его смех разбирал: «Думал, милиционер, как милиционер, а теперь вот поди...»
«С тех пор народ стал называть свое озеро Уфимским. Отсюда все и началось,— этим именем сперва назвали реку, берущую начало в озере, а в дальнейшем и город, основанный у ее устья. Уфимку башкиры называют еще Кара-Иделью за черный цвет воды, а Белую — Ак-Иделью...»
Басыров уже от себя добавил:
— Кара значит — черный, ак — белый...
«Все это до смешного ясно, — насторожился Саша. — Но чего он вздумал читать про какую-то Уфу? Сроду о такой не слыхал.»
Протяжно заревел паровоз, замедляя бег. Впереди — станция или разъезд. А может, перед закрытым семафором сигнал подает?
Как только поезд остановился, Саша потянулся к окну. На перроне сновали женщины в полосатых юбках, разукрашенные яркими лентами, повязками; на груди у них блестели мелкие монеты, а на головах — высокие уборы.
— Проезжаем Мордовию, значит, рядом Волга, — произнес Басыров, ни к кому конкретно не обращаясь. — Пошли, Матросов, подышим кислородом. На этой остановке, наверное, долго простоим.
Они сошли и на следующей станции, уже на берегу Волги. Она была совсем рядом. До нее, если хочешь, можно было добежать за одну минуту. Как раз в это время по реке плыл большой плот.
«Ох какая красота! — вздохнул Саша, провожая глазами плотогонов. — Вот счастливчики. Одним словом, для них полное раздолье, не то что мне! Разгуливают себе без сопровождающего, и везет же людям! »
Странное чувство охватило его. Он и сам не понимал, что с ним происходит. Может, его захлестнула зависть к тем, кто по собственной воле живет?
— Чего закручинился? — с беспокойством спросил Басыров. Он увидел, что у мальчишки вид довольно печальный.
— Ты видал еще где-нибудь такую красоту? — прошептал Саша. — Глянь-ка, как она разлеглась-развернулась... Так ведь тысячи лет... откуда только вода берется?
— Как откуда? — переспросил Басыров. — Другие реки сливают свои воды. Кроме того, дожди...
— Нет, не то ты говоришь, — и неожиданно спросил: — Ты, конечно, никогда не был моряком? Ведь не был?
— Чего ты вдруг всполошился? — насторожился милиционер. — У тебя, как вижу, морская болезнь. В самой запущенной форме.
Саша не улыбнулся шутке. Ничего смешного в том, что сказал милиционер, не было.
Подросток отвернулся от него и стал следить за крикливыми чайками. Глядел он на них задумчивыми глазами, словно узнавал старых знакомых. «Чайки всюду одинаковы, хотя, в общем, довольно жадные птицы...»
Как только прозвучали два громких удара колокола, оповещающих об отходе поезда, Басыров засуетился. То ли под впечатлением странного разговора, который только что произошел, то ли потому, что ему хотелось наладить отношения с молчаливым и угрюмым спутником, Басыров радушно предложил папироску.
— По одной...
— Не надо.
— Не куришь?
— Нет.
— Может, не начинал?
— Бросил.
— Не втянулся?
— Испугался.
— Чего же ты испугался?
— Жить дольше хочу.
Басыров удивленно взглянул на Матросова.