Здесь имеется в виду философское понятие экстаза, восходящее к греческой античности (от греч. ekstasis – быть вне себя) – состояние, в котором душа возвышается над сферой индивидуального и непосредственно соприкасается со сверхбытийным. Научное творчество представляется Фрейденберг формой «экстазиса».
Она добавляет, что научное исследование было для нее и формой самопознания, очищенной «от обычных актов сознания» (V: 19, 32):
Работая над греческим романом, я писала свою биографию. Не в женских стихах, а в научной работе я находила, наконец, выход своей лирической стихии – ту настоящую форму жизнеописания своего «я», по которой с детства тосковала (V: 19, 33).
Итак, научное исследование – это форма описания своего «я», не тождественная автобиографизму лирической поэзии. Фрейденберг описывает здесь путь не поэта, а ученого, возможно – с оглядкой на Бориса Пастернака.
Исследователи полагают, что образ Теклы, молодой девушки из богатого семейства, которая, услышав проповеди апостола Павла, отказалась от жизни в миру и решила посвятить себя служению христианству, спроецирован на саму Фрейденберг (ее преображение из светской молодой дамы в ученого), а отношения Феклы с Павлом – на ее давние отношения с Пастернаком, отразившиеся в их переписке 1910 года72. Сама Фрейденберг в записках указывает на отношения со своими учителями в университетские годы как на прообраз Феклы и Павла (IV: 10, 84). Как бы то ни было, дело заключается не в прямой биографической проекции, а в проекции своего «я» в мир мифологических сюжетов и литературных форм, которые выражают индивидуальное и различное в форме общего. Фрейденберг старается определить сущность этого переживания:
Раскрывая себя до дна, я находила в себе не себя, а великое обобщение, того эмбриона, который похож на всех предков и лишен индивидуальных черт <…> и это объясняло мне тайны форм и сущего, единство разного, своеобразие, порожденное общим (V: 19, 32–33).
Описывая свою концепцию научного творчества, Фрейденберг пользуется той теорией исторической трансформации культурных форм (представляющих собой единство разного), которую она развивала во всей своей научной деятельности. Именно эти идеи легли в основу ее понимания сущности автобиографии.
Она вновь и вновь пишет о научной работе как о процессе творчества, подобном (но не тождественном) художественному творчеству: «Вся моя натура сказывалась в том, что я страстно искала закономерности» (V: 19, 34). «Я писала роман не по порядку и не связно» (V: 19, 35). Она не раз называет свою работу о греческом романе «романом»: «Написано у меня в романе» (VI: 35, 181).
Фрейденберг пытается изложить «теоретическую соль» своей концепции. Она предлагает краткую формулу: «Литературный жанр всходил на мифе» (V: 21, 38). До нее (как она объясняет) греческий роман считался литературным жанром любовного содержания, который имел свою имманентную литературную историю. Она первой связала греческий роман с евангельскими и апокрифическими сюжетами раннего христианства, а через них – с мифом. Роман, «того не зная», создавался из мифологических элементов. (И в этом сказывался принцип единства и трансформации различного.) Связав роман с мифом, она первая отнесла роман к эпохе эллинизма, введя понятие «до-литературы». Эллинизм берет «древнюю мифологему» (мифологический сюжет о страстях богов плодородия) и «ассимилирует ее в виде человеческих страстей» (V: 21, 39). Христианские тексты житий и апокрифических деяний превращают мифологические образы в моралистическую аллегорию; роман делает эти схемы перипетиями жизни героев. Речь идет не об осознанных заимствованиях и не о влиянии, а о генетическом и жанровом родстве: «И самое значительное в том, что литературный жанр не догадывается, что вся его фактура состоит из него же самого, лишь архаичной, долитературной формы» (V: 19, 37).
Фрейденберг вновь старается сформулировать теоретический смысл своего первого, интуитивного открытия: «Тут я увидела, что различия являются формой тождества, а одинаковость несет в себе разнородность, – мысль, уже не покидавшая меня» (V: 19, 39). Она добавляет, что тогда еще «плохо понимала», что у нее получается (V: 19, 40). Теперь она знает, что помимо конкретного тезиса о происхождении литературной формы из мифологической схемы ее первая научная работа несла в себе теоретическое и методологическое новшество. Заметим, что, в частности, она близко подошла к понятию о памяти жанра: речь шла не о сознательном заимствовании, а о том, что роман, «того не зная», строился из элементов мифа. Новизна ее работы по отношению к классическим авторитетам особенно важна для Фрейденберг. Она не раз упоминает, что ее концепция и датировка происхождения греческого романа радикальным образом отличается от принятой тогда теории Эрвина Роде. Настаивая на своей самостоятельности, она замечает: «Я начинала, по Узенеру, с имен персонажа. Но то, что у меня получилось, пошло вкось от Узенера» (V: 19, 35); «О Марре я понятия не имела: был 1922 год!» (V: 19, 40). Тогда ею владело чувство объективной ценности этой работы, и сейчас она полагает, что оно ее не обмануло. Добавим, что в далеком будущем так оценили этот труд, оставшийся тогда неизвестным, и ученые-классики73.
В 1948 году Фрейденберг пишет о «трагической судьбе» своей первой научной работы: «Моя работа о греческом романе не напечатана. Она устарела, как и я сама» (V: 19, 33). «Уже 25 лет как она не напечатана» (V: 20, 48).
Она вспоминает мать, которая рыдала, что не доживет до напечатанья книги. «Мы обе жили этой книгой»; мать «сопутствовала» каждой ее мысли, «питалась и питала ее» (V: 19, 33). Бедные, несчастные, угнетенные в быту, они вместе переживали «переворачивающее счастье» творчества (VI: 19, 34).
Позже она поясняет свою связь с матерью: «Я с детства обнаруживала симптомы тяжелой привязанности к своей матери», как будто «врачи забыли при моем рождении отделить меня от материнской пуповины» (V: 23, 69).
Сейчас, в 1948 году, Фрейденберг думает о том, что осталось от ее первого научного опыта. В последующей научной жизни те теоретические положения, к которым она тогда пришла, едва понимая их смысл и значение, остались с ней; остался круг проблем, которые она тогда поставила. Сохранилось и другое: чувство самопокидания и самораскрытия в научном творчестве, посвященном литературе.
Описать в записках переживание творческого процесса при вхождении в науку представляется ей столь же важной задачей, как и описать теоретическую соль ее первой работы. При этом сейчас, на склоне научной карьеры, она говорит о своих сомнениях в том, что любая форма, кроме искусства, пригодна к выражению сущности человеческой жизни:
Есть вещи, о которых нельзя, не будучи художником, повествовать. Любовь к матери, близость с учителем, чувство поэзии – как это передать? Сказать «жизнь», «я», «автобиография» – мало (V: 23, 72).
Как ни гордилась Фрейденберг своим призванием ученого и автобиографическими записками, ей не раз приходила мысль (которую она разделяла с Пастернаком), что только искусство являет собой высшую форму познания и самопознания.
«Мое вхождение в академическую среду»
«Новая жизнь пошла у нас с мамой – жизнь в Марре» (VI: 26, 98). Так начинается рассказ о сложных отношениях Фрейденберг с Николаем Марром (1864–1934), прославленным советским ученым-самодуром, сыгравшим большую роль в ее научной биографии.
Эта тема нуждается в комментарии, и исследователи Фрейденберг к ней не раз обращались. Автор утопического «нового учения о языке», исходившего из марксистского подхода, Марр вошел в историю науки как печальное явление советской эпохи. По мнению исследователей, его идиосинкразические (во многом совершенно фантастические74) представления о происхождении языка и культуры соответствовали пафосу первых послереволюционных лет, когда не стеснялись в методах и средствах в поисках новых представлений о начале человечества и новой науки о человеке75. В последующие годы изоляция советской науки от западной, «буржуазной», способствовала выживанию этих теорий, а личное покровительство Сталина обеспечило Марру исключительное влияние в советской академической жизни, вплоть до 1950 года, когда, тоже по воле Сталина, идеи Марра были объявлены глубоко ошибочными76.
Фрейденберг никогда не разделяла многих положений Марра, но в середине 1920‐х годов в некоторых его идеях, а именно в понятии о генезисе культурных форм и методе палеонтологической семантики, она увидела созвучие собственным мыслям. Теории Марра о генезисе повлияли на дальнейшую разработку ее научного метода (включая совместную работу с И. Г. Франк-Каменецким).
Покровительство Марра сыграло большую роль в ее научной карьере. Пользуясь формулировкой одного исследователя, в 1932 году Фрейденберг получила кафедру благодаря сотрудничеству с всесильным тогда в советской академической жизни Марром; по той же причине в 1950 году, когда Сталин предал Марра и марризм анафеме, она потеряла кафедру77.
Перейдем, однако, к тому, как Фрейденберг описывает начало этих важных для нее отношений в записках, где Марру уделено немало внимания.
«Начав читать Марра, я тем самым начинала входить в глубоко близкий мне мир понятий, и моему пониманью, восхищенью, счастью не было никаких границ» (VI: 26, 98). Она тщательно описывает своего рода избранное сродство, при котором они с Марром подтверждали друг друга (хотя это имело гораздо большее значение для нее). «Каждая его работа давала мне нечто родственное, и то, что я делала, подтверждало его, а то, что он делал, подтверждало меня» (VI: 26, 98).