95.
Надзор и идеология
В последней тетради, подводя итоги, Фрейденберг обращается к еще одной институции сталинского режима: всеобщему надзору.
И в этом случае отправной точкой для нее служит советский быт. Надзор является следствием насильственной совместности: на службе, как и дома, человек находится под взглядами других: «Он брошен в „коллектив“ на службе, где за ним следят и на него доносят, в собственной квартире, в собственной комнате и даже в собственной семье» (XXXIV, 144). От человека как такового и домашней сферы она переходит к людям своего класса: «Но особенно связан и закрепощен, особенно находится в полицейском окруженье деятель духовной культуры…» (XXXIV, 144).
Она начинает с само собой разумеющегося:
Я уже не говорю о слежке, регулярных доносах, о надзоре спецотдела, парткома, парторга, студентов и аспирантов, дворников, управхоза, соседей, всяких подслушивателей, осведомителей, агентов тайных и явных из знакомых. Я не говорю о «засекреченных» служащих, которые кишат вокруг каждого отдельного человека, о машинистках, уведомляющих советское гестапо насчет частных рукописей, о телефонном шпионаже, о вскрытии частной переписки. Все это – привычное, неотъемлемое условие советского быта (XXXIV, 144).
Итак, слежка, доносы – это условия «советского быта», и Фрейденберг, оговорившись, что они не нуждаются в комментарии, перечисляет различные типы надзора, осуществляемого как специальными организациями (спецотдел, партком), так и отдельными людьми, наделенными явной или тайной властью (парторг, дворники, студенты, соседи, знакомые).
От надзора за деятелями культуры Фрейденберг переходит к принудительной политучебе, то есть насильственному внедрению сталинской идеологии:
Нас заставляют насильно «изучать» Сталина и присных. Во многих учреждениях запирают двери, не выпуская служащих, которые бегут с насильственных лекций и собраний после рабского трудового и голодного дня (XXXIV, 144).
Во многих учреждениях принудительное обучение идеологии производится при помощи заключения людей в замкнутом помещении. В Ленинградском университете (замечает Фрейденберг) это производится иначе. Она описывает систему всеобъемлющего учета, отслеживающего каждый шаг работника высшего образования, и в эту систему включена политучеба:
Заведены на нас ведомости по форме первой, второй, третьей и т. д. Все наши движения взяты на учет. Ежемесячно мы заполняем ведомость, отображающую каждый наш шаг, каждый наш час, разговор, беседу, лекцию, что угодно. <…> Но это не все. Каждый из нас занесен на особую ведомость по политучебе… (XXXIV, 144–145)
Согласно этой ведомости, за каждым «учащимся профессором» «закрепляются» политтемы с «соответствующей „литературой“» (слово литература поставлено в кавычки).
Каждая тема, каждый «труд» заносятся в графу, где указаны сроки выполнения. Но и этого мало. В другой графе указывается, кто твой «консультант» (т. е. надсмотрщик), когда ты был у него, какую оценку он тебе дал, когда назначил вновь явиться… (XXXIV, 145)
И везде: и в учебном заведении, и на фабрике, и в учреждении – «одно и то же» (XXXIV, 146).
Фрейденберг обобщает свои наблюдения: «Марксизм в стране Сталина не мировоззрение и не метод, а плетка. Это полицейско-карательная категория» (XXXIV, 146). (Она обращается здесь к наивным иностранцам, которые думают, что «у нас развивают и разрабатывают марксизм» (XXXIV, 146).)
Согласно Арендт, в тоталитарном обществе идеология, а именно обладающая «неопровержимой логикой» идея, объясняющая «все и вся», опирающаяся на «научность» и притом независимая от всякого опыта, использовалась как политическая сила огромной мощи. Назвав идеологию и террор двумя основополагающими принципами новой формы правления, Арендт, хотя и понимая важность «идеологической обработки» населения, полагала, что для мобилизации людей «тоталитарные правители частично полагаются на самопринуждение изнутри» (614). Так, по ее мнению, обстояло дело и с популярностью марксизма в Советской России.
Не вдаваясь в положения марксизма и его популярность, Фрейденберг сосредоточилась на другом: она оставила нам подробное описание процесса идеологической учебы, опирающейся на прямое принуждение. С этой точки зрения, внедрение марксистской идеологии было частью общей системы насилия над человеком.
Террор (1937 год)
Концепция Фрейденберг сложилась в те годы, когда она писала свои тетради, то есть в блокаду и в послевоенные годы. В тридцатые годы, во время большого террора, она записок не вела.
Когда зимой 1948/49 года, одновременно с записями текущего дня, в другой тетради Фрейденберг писала историю своей жизни между революцией и войной, она сделала попытку описать «1937 год». «Это был целый год, даже больше, полтора, два года (вторая половина 36‐го и первая половина 38-го) политической чумы…» (Метафора «тоталитарной чумы» встречается и у Арендт (610), как и у других.) «Террор достигал совершенно непредвиденных историей размеров» (XI: 86, 167). Чтобы помочь историкам будущего, Фрейденберг описывает технику сплошного террора:
Арестовывали всех, сплошь, пластами: то по профессиям, то по национальностям, то по возрасту. Хватали без разбора всех: и тех, кто уже хоть раз сидел, и тех, кто был знаком с сидевшим, и кто жил на одной квартире с ним, кто совместно с ним фотографировался, у кого находили адрес или телефон сидевшего (XI: 86, 159).
Она выдвигает принцип «стихийности» террора: арестовывали без определенного выбора, и арест поражал человека, как зараза во время эпидемии, независимо от социального положения и статуса в государственной системе:
Академики, дворники, подметальщики, нищие рассматривались как шпионы. Политическая чума гуляла по всей России. Ничего не спасало от ее стихийности: ни партийный билет, ни билет самой охранки. Давили, душили друг друга. Доносы достигали беспредельности (XI: 86, 160).
От действий органов власти («арестовывали») она переходит к действиям самого народа – к доносам как части террора и, развивая эту мысль, описывает стихийное «предательство»:
Эта пора раскрыла лицо народа, независимо от входивших в него национальностей. Повальный донос царил в стране. Доносили дети на родителей, жены на мужей и мужья на жен. Предательство вырвалось из чрева черной России как великая народная стихия, как революции и порывы за [sic!] свободу вырываются у культурных народов. Предавали друг друга, один друг другого своего друга. Предавали соседи по квартире, члены семьи, товарищи по работе, жильцы дома, прохожие, дворники (XI: 86, 160).
В замечательной фразе «один друг другого своего друга» Фрейденберг (проявляя буквальный смысл фразеологизма «друг друга») выдвигает на первый план и понятие «друг», и понятие «другой» – всеобщее предательство.
О нем («предательство <…> всепроникающее и не миновавшее никого») как о главной черте террора пишет в записных книжках (вспоминая 1930‐е годы в 1987-м) и Лидия Гинзбург, причем, по-видимому, обе современницы ориентировались на гоббсовскую идею войны всех против всех96.
Война всех против всех
Итак, идея повального доноса и стихийного предательства друг друга, которую Фрейденберг сформулировала, вспоминая о терроре 1937 года, напоминает о гоббсовском понятии войны всех против всех. При этом она придает понятию всеобщей вражды иной смысл, нежели Гоббс.
Завершая записки, Фрейденберг возвращается к теме, которая занимала ее в течение многих лет: «склока». Конкретные явления каждодневной жизни, которые она регулярно и настойчиво фиксировала в тетрадях, от наблюдений над домашним бытом («[д]раки и пьянки в квартирах <…> площадная брань и склоки женщин» (XXIII: 34, 20)) до пережитого в служебной обиходе («склоки на кафедре»), получает теперь обобщение в рамках политической теории.
На последних страницах последней тетради Фрейденберг обобщает и теоретизирует понятие склоки как одно из главных нововведений сталинизма. Склока – это принцип, действующий во всех социальных институциях общества, от коммунальных квартир и учреждений до государства в целом:
Сталин породил совершенно новое понятие и новый термин, не переводимый ни на один культурный язык: склока. Всюду, во всех учреждениях, во всех квартирах чадит склока. Трудно объяснить, что это такое. Это низкая, мелкая вражда, злобная групповщина одних против других, это ультрабессовестное злопыхательство, разводящее мелочные интриги. Это доносы, клевета, слежка, подсиживанье, тайные кляузы, разжиганье низменных страстишек одних против других. Напряженные до крайности нервы и моральное одичание приводят группу людей в остервененье против другой группы людей или одного человека против другого. Склока – это естественное состоянье натравливаемых друг на друга людей, беспомощно озверевших, загнанных в сталинский застенок. Склока – это руль «кормчего коммунизма» Сталина. Склока – альфа и омега его политики. Склока – его методология. Международная его политика, его дипломатия построены на склоке (XXXIV, 150–151).
Уже в блокадных записках она заметила, что, в то время как «[з]ависть, клевета, интриги [есть] у всех наций на свете», при Сталине эти «духовные нечистоты» носят характер «организованной общественной системы» (XVII: 129, 19). Послевоенные репрессии в университете привели ее к выводу, что обычные, казалось бы, академические интриги и склоки, которые она с такой болезненной интенсивностью описывала в своих тетрадях, – это результат сознательной государственной «методологии», применяемой как в местной, так и в международной политике.
Она замечает также, что склока – это «естественное состояние» людей в сталинском обществе. Пользуясь здесь гоббсовской фразой, Фрейденберг понимает «естественное состояние» по-другому. Если, по Гоббсу, государство существует именно для прекращения «войны всех против всех» как «естественного состояния» людей в обществе, не знающем суверенной власти, то, по Фрейденберг, вражда людей друг против друга – это, напротив, результат сознательной политики Сталина, а также естественная реакция «натравливаемых друг на друга людей», морально одичавших в ситуации сталинского террора.