— Что такое, сеньор комиссар?
Тисон не отвечает. И, будто остолбенев от удивления, не сводит глаз с застекленной витрины, стоящей у левой лестницы на выложенном черно-белой плиткой полу, подобном шахматной доске. За стеклом — Ecce Homo[47] изображение страстей Христовых: таких много в церквях по всему Кадису, и по всей Андалусии, и по всей Испании. Это, впрочем, в своем роде особенно выразительно: привязанный к столбу Иисус стоит между Иродом и Пилатом; плоть его, исхлестанная ударами бичей, покрыта бесчисленными кровоточащими рубцами. Мученический облик проникнут неимоверным страданием и беспомощностью. В этот миг — словно кто-то, сорвав покров, обнажил мысль — комиссара осеняет. В подземелье часовни Санта-Куэва, построенной лет тридцать назад неким священником благородного происхождения — ныне уже покойным падре Сантамария, маркизом де Вальдеиньиго, находится что-то вроде молельни или святилища, куда имеет доступ лишь ограниченный круг лиц. Там трижды в неделю сходятся члены хорошо известного в городе религиозного братства — люди либо весьма состоятельные, либо занимающие видное положение в обществе: они чрезвычайно ревностно исполняют обряды, хранящие первозданную суровость и чистоту католической веры, не допускают ни малейших отклонений от догмата. Там они отправляют свои таинства. Включая и бичевание. Секут себя ради умерщвления плоти.
— В подвале смотрели? — осведомляется комиссар.
В ответ — растерянное молчание. Оно длится ровно три секунды. Тисон смотрит не на своего помощника, а на черно-белые шахматные клетки у ног Христа.
— В подвале?..
— Здесь наверху — часовня, а внизу подземелье. Потому и называется Санта-Куэва — «Святая пещера». Понял? Или нарисовать?
Кадальсо в смущении переминается с ноги на ногу.
— Я думал…
— Ну-ка, ну-ка… И что же ты надумал? Любопытно будет узнать.
— Да дело-то в том, что двери внизу всегда закрыты. Сторож говорит, ключи есть только у членов общины — их всего человек двадцать с чем-то… А у него — нет.
— Ну и что?
— И потому, значит… — Кадальсо пожимает плечами. — Без ключа-то не войдешь. Ночью сюда не смог бы попасть никто…
— Золотые слова. Верно. Никто. Кроме члена общины.
На этот раз молчание — более продолжительное и обозначает полнейший конфуз. Кадальсо изо всех сил старается не встречаться с комиссаром глазами.
— Оно, конечно, так… Но это все — люди уважаемые… Приличные… Набожные. То есть, хочу сказать, это место…
— Ну? Для избранных? Священное? Неприкосновенное? И вне всяких подозрений?
Кажется, что громоздкая туша Кадальсо сейчас перейдет в жидкое состояние и растечется.
— Эх… Вот оно, значит, как…
Тисон обрывает его, воздев указательный палец:
— Кадальсо…
— Слушаю, сеньор комиссар.
Но Тисон, страшно обматерив своего помощника, уже забыл о нем. Дикий озноб, что тряс его и колотил, унялся, завершившись вздохом — долгим, но задавленным и потому беззвучным. Это вздох едва ли не блаженства. Прежнее удивление на его лице уже сменилось гневом, а тот уступил место волчьей гримасе, перекашивающей морду матерого зверя, когда тот наконец-то вновь чует потерянный было свежий, горячий след. Когда наитие и предчувствие переходят в уверенность. Под страдальческим взглядом бичуемого, окровавленного Иисуса он спускается по лестнице и чувствует, как, прогоняя усталость, медленно, упруго толкается в жилы кровь. Он словно бы вновь прошел сейчас через одно из тех небывалых, невозможных мест, где царит абсолютное безмолвие и воздух недвижим. Стеклянный колокол: вихрь, несущий на следующую клетку шахматной доски, в которую обратились город и бухта. Комиссар сию минуту осознал этот ход. И вместо того, чтобы ускорить шаги, крикнуть при виде обнаружившегося следа ликующе и победно или удовлетворенно заурчать, он по диагонали пересекает черно-белый пол, молча и очень медленно, внимательно вглядываясь во все вокруг и не упуская из виду даже самой незначительной и маловажной приметы, меж тем как от сладостного предвкушения покалывает кончики пальцев, обхвативших трость. Он останавливается перед запертой дверью в подвал. О, если бы этот миг счастья никогда не кончался, внезапно проносится в голове.
— Ежели угодно, я могу открыть, — предлагает поспешающий следом Кадальсо. — Мне это — раз плюнуть.
— Заткни хайло…
Замочная скважина — самая обычная, под ключ большого размера. Тисон достает из кармана связку отмычек и менее чем за минуту отжимает язычок замка. Детские игрушки. Со щелчком открывается проход в темноту подземелья. Комиссар никогда не бывал здесь прежде.
— Сгоняй наверх, в часовню, за свечой, — бросает он Кадальсо.
Снизу несет сырой затхлостью. И воздух тем холоднее, чем дальше Тисон продвигается в этой пещере; Кадальсо с толстенной восковой свечой в высоко поднятой руке идет за ним. Тени скользят по полу, ложатся на стены. Каждый шаг гулко отзывается в пустоте. В отличие от часовни наверху, подземелье голо. Здесь члены братства устраивают свои обряды, умерщвляют плоть бичеванием. Под аркой можно разглядеть намалеванный на стене рисунок — череп и две скрещенные бедренные кости. А ниже — засохшее буроватое пятно. Это кровь.
— Матерь божья!.. — вскрикивает Кадальсо.
В глубине подземелья, в углу темной бесформенной массой скорчился человек — он тяжело, с храпом, дышит, придушенно стонет, как загнанный зверь.
— Позвольте, мой капитан.
Симон Дефоссё отрывается от окуляра «Доллонда», но колокольни собора Сан-Антонио еще мгновение остаются на сетчатке: до них — 2870 туазов, и эту дистанцию преодолеть так и не удалось. Предельная дальность выстрела — 2828. Ни одна французская бомба, выпущенная по Кадису, дальше не улетела. И уже не улетит. Никогда.
— Давай, Лабиш. Забирай.
Сержант с помощью двух солдат снимает подзорную трубу с треноги, складывает то и другое, прячет в чехлы. Все прочие оптические инструменты с дозорной вышки уже погружены на двуколки. «Доллонд» оставлен напоследок, чтобы проследить за финальными выстрелами с Кабесуэлы. Двадцать минут назад прощально рявкнул «Фанфан». 100-фунтовая бомба, начиненная свинцом и песком, ушла в недолет и едва перемахнула стену. Плачевный финал.
— Будут еще распоряжения, мой капитан?
— Нет. Уносите.
Сержант, откозыряв, спускает оборудование с лестницы. Дефоссё через опустевшую амбразуру в уже меркнущем свете глядит, как почти над всей линией французских позиций отвесно, благо стоит полное безветрие, поднимаются столбы дыма. Наполеоновская армия сворачивается, сжигает все, что не может взять с собой, заклепывает те орудия, которые нельзя увезти, сбрасывает их в море. Король Жозеф покинул Мадрид, ходят слухи, что полки Веллингтона уже вошли в испанскую столицу, и положение андалусийской армии оказывается весьма незавидно. Отдан приказ, не вступая в бой, перевалить через хребет Деспеньяперрос. В Севилье начаты приготовления к эвакуации: топят в реке запасы пороха, сносят и уничтожают литейные цеха, мастерские ремонтные и селитряные. Весь Первый корпус отводится на север; по дорогам катят переполненные добычей кареты, телеги, повозки, санитарные двуколки увозят раненых, движутся интендантские обозы, маршируют испанские солдаты, которые, хоть и принесли присягу Жозефу, надежней от того не сделались и, стало быть, в арьергарде идти не могут. Частям, осаждающим Кадис, поручено прикрывать отход главных сил и продолжать бомбардировку города с позиций на Чиклане и с береговых укреплений, тянущихся от Эль-Пуэрто до Роты. Что касается Кабесуэлы, там оставлены лишь три 8-фунтовых орудия — они будут до последней минуты бить по Пунталесу чтобы противнику было чем заняться. Всю прочую артиллерию либо увозят, либо топят в воде или в прибрежном иле, либо, заклепав стволы, бросают на редутах.
Тр-р-з-зык. Бум. Тр-р-з-зык. Бум. Два испанских ядра вспороли воздух над вышкой и сейчас разорвутся возле казематов, где лейтенант Бертольди сжигает все документы и бумажный хлам. Дефоссё, при пролете гранат втянувший голову в плечи, выпрямляется, в последний раз прощальным взором окидывает неприятельскую крепость в Пунталесе. Она всего в полумиле отсюда, так что невооруженным глазом видно, что издырявленный картечью испанский флаг упрямо вьется там, как вился все время осады. Гарнизон состоит из батальона волонтеров, артиллеристов-ветеранов и нескольких англичан, обслуживающих верхнюю батарею. Полное название крепости — Сан-Лоренсо-дель-Пунталь, и Дефоссё с Бертольди не так давно с удивлением наблюдали в трубы, как в День святого Лаврентия, своего небесного покровителя, гарнизон, не смутясь сильным огнем с Кабесуэлы, устроил торжественное построение и смотр, ликующими криками приветствуя поднятие флага.
А правее Пунталеса и дальше, в глубине, раскинулся Кадис. Капитан рассматривает город — белый на красноватом сумеречном небе, — и пейзаж этот, столько раз виданный через объективы труб или на карте, известен ему лучше, чем собственная квартира, равно как и отчизна. Заветная мечта Симона Дефоссё — никогда больше не возвращаться в эти места. Его жизнь, как и тысячи других жизней, была без толку потрачена на эти тридцать месяцев и двадцать дней осады, застоялась в унылом и бессильном противостоянии, словно илистая вода здешних трясин и топей. Он не стяжал себе славы — пусть это слово и оставляет его глубоко равнодушным. Ни успеха, ни удовлетворения, ни выгоды.
Тр-р-з-зык. Бум. Вот опять. И еще раз. Батарея 8-фунтовых продолжает обстреливать Пунталес, а крепость бьет в ответ. Новые бомбы чертят воздух над вышкой, и капитан, снова пригнувшись, решает, что пора уходить отсюда. Судьбу лучше не испытывать, говорит он себе, спускаясь по приставной лестнице. Глупо будет напоследок огрести картечную пулю. Так происходит его прощание с этой панорамой и с теми 5574 выстрелами, произведенными из орудий разных калибров по городу, — эта цифра значится в его донесениях, которые отныне будут погребены в пыли военных архивов. И лишь 543 ядра — по большей части начиненных свинцом и не снабженных запалом — достигли Кадиса.