отвоевать Буэнос-Айрес, а не о том, чтобы вникнуть в причины, приведшие народ к возмущению.
— Есть, сеньор, есть еще и верные короне земли! Остров Куба, вице-королевство Перу и еще сколько-то.
Это вмешался Хосе Мехиа Лекерика. Лолита Пальма знакома с ним, потому что оба страстно увлекаются ботаникой. Порою встречаются в доме советника Кабреры, в саду при Хирургическом коллеже или в книжных лавках на площади Сан-Агустин. Весь город знает, что депутат — сторонник равноправия между испанцами американскими и здешними, ученик и последователь французских философов — живет на улице Аумада с хорошенькой Хертрудис Саланова, хоть и не обвенчан с нею. Лолита видела, как они, ко всеобщему соблазну, прогуливаются под ручку по Аламеде и Сан-Антонио. Герой этого романа — яркая звезда на политическом небосклоне Кадиса, и потому его связь на все лады обсуждают в обществе.
— Нет, они не обманываются, — продолжает он со своим мягким выговором уроженца Кито. — Но многих в Америке еще удерживает страх перед возможным мятежом индейцев и чернокожих. В испанской монархии они видят гарантию порядка… Но как только почувствуют себя в силах справиться самим, там тоже все переменится.
— Нужна твердая рука, — вступает еще кто-то. — Нужно пригнуть головы мятежников под ярмо закона и законной власти. А воспользоваться иноземным вторжением и похищением нашего государя для провозглашения независимости — сущая подлость!
— Нет, простите! — восклицает американец. — Это шанс! Самый хаос, в котором пребывает Испания, облегчает дело. Даже здесь наши генералы, Регентство и хунты не могут прийти к соглашению о том, как вести войну, и знай поносят друг друга.
Повисает пауза. Все в замешательстве переглядываются. Мехия и сам, наверно, понял, что хватил через край, и водит рукой по воздуху, словно стирая свои последние слова.
— И это говорят депутаты наших кортесов! — с горечью произносит Мигель Санчес.
Американец оборачивается к нему, а дон Эмилио меж тем похлопывает сына по руке: уймись, мол, не нарывайся.
— Кому ж, сеньор, как не депутатам, и говорить об этом, — не без высокомерия отвечает Мехия. — Потому что в один прекрасный день нас будет судить История.
Подает голос еще один из толпы — Лолита знает его: Игнасио Вискайно, торговец кожами, доведенный восстанием в Рио-де-ла-Плата до полного разорения.
— Вы сговорились с англичанами, чтобы выставить нас из Америки!
Мехия, надменно усмехнувшись, поворачивается к нему спиной: отвечать считает явно ниже своего достоинства. К разъяренному Игнасио обращается Хорхе Фернандес Кучильеро.
— Нет, — поправляет он с учтивым спокойствием, — на самом деле мало кто намерен зайти так далеко. Это всего лишь порок системы. Косной, допотопной да еще и поврежденной войной. И катастрофическим следствием этого будет разрыв братских уз, которые должны соединять испанцев из Старого и Нового Света.
Кожевник сверлит креола бешеным взглядом:
— Вы еще осмеливаетесь называть себя испанцем?
— Естественно! И потому я здесь, в Кадисе, представляю вместе с моими товарищами обе отчизны, коим принадлежу. И работаю над созданием конституции, годной для обеих берегов Атлантики и несущей свободу людям здешним и тамошним. Конституции, способной положить конец привилегиям праздной аристократии, бездарного чиновничества и невежественного духовенства, взявшего непомерную власть. И потому я стараюсь спорить с вами, сеньоры, не теряя выдержки. И тщусь объяснить, что если эти узы порвутся, то — навсегда.
Двери Сан-Фелипе отворяются для продолжения заседания — на этот раз без публики. Мигель Санчес воздевает указательный палец, торопясь сказать что-то, прежде чем депутаты от заморских провинций уйдут, но все разговоры обрывает отрывистый близкий грохот, от которого содрогнулись земля и стены домов. Лолита, как и все, поворачивается к башне Тавира. Где-то там, подальше, над крышами домов поднимается облако желтовато-бурой пыли.
— На этот раз — совсем близко, — замечает Игнасио.
Кружки рассасываются, люди торопливо, прижимаясь к стенам домов и избегая выходить на середину мостовой, расходятся. Кто-то говорит, что бомба взорвалась на улице Вестуарио и разрушила стоявшее там здание. Лолита под руку с доном Эмилио прибавляет шагу, торопясь покинуть опасное место. Мигель замыкает шествие. Обернувшись, она видит, как депутаты, сохраняя достоинство и степенность, с намеренной медлительностью поднимаются по ступеням паперти.
— Сеньор комиссар, хорошо бы вам спуститься на минутку…
Рохелио Тисон, отложив бумаги, вскидывает глаза на почтительно замершую в дверях шестифутовую тушу.
— В чем дело, Кадальсо?
— Номер восьмой. Кое-что интересное.
Комиссар поднимается из-за стола и выходит в коридор, где Кадальсо уважительно отступает в сторону, пропуская начальство вперед. В таком порядке они, скрипя рассохшимися половицами, идут к лестнице в глубине. Запыленное слуховое оконце выходит на улицу Мирадор. Лестница винтовая, и ее тонущая в полумраке спираль ведет в подвал, где расположены камеры. Там сыро и прохладно. Спустившись, Тисон застегивает сюртук Света, проникающего сквозь две узкие зарешеченные бойницы в самом верху, недостаточно, чтобы избавить от ощущений, даруемых тесным, замкнутым пространством. Неприятных, надо сказать, ощущений.
— И что он сказал?
— Признался, что плавал туда-сюда… Но есть и еще кое-что…
— Важное?
— Пожалуй, что да.
Тисон недоверчиво покачивает головой. Кадальсо, так похожий на туповатого и несообразительного пса, думать умеет, что называется, от сих до сих. Это его свойство обеспечивает неукоснительную исполнительность, но и накладывает известные ограничения. И едва ли он может своими дубовыми мозгами оценить, что важно, а что нет. Однако мало ли что…
— Запирается?
— Уже почти два часа как.
— Вот паскуда… Стойкий какой.
— Начал уже подаваться мало-помалу…
— Я надеюсь, на этот раз не получится, как с тем хмырем с улицы Хуан-де-Андас… Если, не дай бог, повторится, будешь ты со своими ребятами кайлом махать в сеутских каменоломнях. Твердо обещаю.
— Не беспокойтесь, сеньор комиссар. — Кадальсо, склонив голову набок, смотрит печальными глазами верного пса, которого ни за что ни про что отстегали арапником. — Не повторится. Он — на «столе», это дело верное, хоть и нескорое.
Они идут по коридору вдоль камер, двери которых — все, кроме той, что помечена номером 8,— закрыты на большие висячие замки, а потом входят в просторное пустое помещение. При появлении начальства вскакивает со своего табурета стражник Шаги гулко отдаются под сводами следующего коридора — узкого, с грязными, облупившимися стенами, покрытыми паутиной. В глубине — дверь, которую Кадальсо с угодливой поспешностью открывает перед комиссаром, и, шагнув через порог, тот оказывается в комнате без окон. Посередине — стол и два стула, в углу — бадья с грязной водой и ковш, а в свисающем с потолка фонаре горит сальная свеча.
— Дверь не закрывай. Пусть потянет воздухом.
Голый до пояса человек уложен так, что ребро стола проходит как раз у него под поясницей. Верхняя часть туловища висит в воздухе, голова болтается в двух пядях от пола. Руки связаны за спиной. Двое дюжих сбиров хлопочут над арестантом: присев на стол, один держит его за ноги выше колен. Другой наблюдает. Хорошо бы господам депутатам с ихним хабеас-корпус и прочей чушью поглядеть на это, думает, усмехаясь про себя, Тисон. Достоинство «стола» — в том, что следов не остается. В такой позе человек долго продержаться не может. Вопрос времени: легкие напряжены, почки измочалены, кровь приливает к голове. Но потом поставишь его на ноги — и ни рубца, ни царапинки, цел и чист, как в первый день творения.
— И что же новенького он поведал?
— Признал, что сносился с французами. Что плавал в Эль-Пуэрто-де-Санта-Мария, в Роту и Санлукар. Один раз побывал даже в Хересе — виделся с какой-то тамошней шишкой.
— Зачем?
— Докладывал о том, что тут у нас происходит. Передавал какой-то пакет и еще какие-то сведения.
— Кому? От кого?
Пауза. Сбиры беспокойно переглядываются с Кадальсо.
— Пока не установлено, сеньор комиссар, — осторожно говорит тот. — Мы как раз это и выясняем.
Тисон рассматривает арестанта. Негроидные черты лица страдальчески искажены, глаза закачены под лоб так, что видны только белки. Мулата взяли вчера вечером, в Пуэрто-Пиохо, когда он уже ставил парус, собираясь на тот берег. И, судя по тому, что брал с собой, возвращаться не намеревался.
— Сообщники в Кадисе есть?
— Наверняка, — убежденно кивает Кадальсо. — Но имен из него еще не вытрясли.
— Крепкий… крепкий орешек, как я погляжу…
Тисон подходит к нему вплотную, присаживается на корточки, так что оказывается вровень с его головой. Рассматривает курчавые волосы, приплюснутый нос, редкую жесткую поросль на подбородке. Грязное лицо с засалившейся кожей. Изо рта, открытого широко, как у рыбы, выброшенной на берег, вырывается прерывистое трудное дыхание с хрипом удушья. От влажного пятна на полу несет едким запахом рвоты. Кадальсо мог бы сначала подтереть здесь, думает комиссар, а уж потом отправляться за мной.
— Ну так что ты хотел мне сказать?
Прежде чем ответить, Кадальсо снова переглядывается со стражниками. Тот, что на столе, по-прежнему держит арестанта за ноги.
— Да кое-что такое он все же вымолвил… Мы из него вытянули… Голуби.
— Голуби?
— Вроде того.
— Голуби — это в смысле, которые летают?
— Других не знаю, сеньор комиссар.
— И что же?
— Голуби и бомбы. Похоже, это голубиная почта.
Тисон медленно выпрямляется. Неясное ощущение, смутная мысль пронзает мозг. Проносится в голове.
— И?
— Ну и в какую-то минуту он вдруг сказал: «Спрашивайте того, кто знает, куда упадут бомбы».
— Кого «того»?
— Вот мы и пытаемся добиться толку.
Мысль кажется сейчас Тисону похожей на длинный темный коридор за чуть приоткрытой дверью. Он отступает от стола на два шага. Очень осторожно, словно боясь, что неловким, чересчур размашистым движением спугнет ее и щелка в двери исчезнет.