нга, без всякого между ними единства. О военном положении этой части Кавказа, как и о прежних экспедициях на правом фланге генерала Вельяминова, я не намерен упоминать.
Глава II
В экспедиции 1845 года в первый раз пришлось мне столкнуться с кавказским солдатом и офицером, ознакомиться с понятием и бытом этого славного типа русского воина, со всеми его доблестями и недостатками, и с особенностями кавказской жизни, с которой я так сроднился, которую так полюбил и которая, несомненно, составляет самую светлую и дорогую воспоминаниями сторону моей военной служебной деятельности. Особенный тип кавказского солдата и офицера был выработан теми условиями, в которых находился в то время Кавказ. Самые темные и даже предосудительные стороны этого типа имели свою неизбежную причину в обособления Кавказа, в том отчуждении, в котором находились славные кавказцы того времени от прочей военной русской семьи. Все подвиги самоотвержения, все лишения, которым подвергались кавказские войска, неизвестны были России. Скудные награды за совершенные подвиги не могли служить поощрением военных доблестей: награды эти получались спустя год и даже более после представления к оным и весьма часто не заставали уже в живых лиц удостаиваемых. Что же могло поддерживать ту доблесть, те чувства Кавказского корпуса, которые составляли из кавказского солдата положительно лучшее войско в мире, если не чувство той дружбы, той боевой связи, которые соединяли Кавказскую армию в одну сплоченную семью, где одобрение товарищей и чувство исполнения священного долга перед отечеством и мундиром, который считал каждый за счастье и особую честь носить, было единственным побуждением к совершению подвигов. Эти понятия были даже традиционны в Кавказской армии: во времена Ермолова никакая награда не считалась выше благодарности любимого и достойного этого начальника, изъявленной в приказе по корпусу. Впрочем, в то время редко получались и награды; ежели впоследствии, при князе Паскевиче, щедрою рукою рассыпались награды за Турецкую и Персидскую войны, то с отъездом его это вновь прекратилось, и только в последующие времена сделалось явлением обыкновенным. Награды и повышения в мирное время получили теперь характер какого-то бюрократического, как бы законного права, за военные же действия награды, бывшие одно время исключительно почти достоянием командируемых из Петербурга лиц, впоследствии, при щедрости раздачи, потеряли прежнее свое значение в глазах армии, а в последнее время открыли обширное, бесконтрольное поприще интригам, где число наград означало не действительные подвиги или успех, а желание главного начальника дать большее или меньшее значение тому делу, по которому делалось представление.
Обращаюсь к 1845 году. То обособление, в котором находилась тогда Кавказская армия, заставляло кавказцев, совершенно неосновательно и частью несправедливо, с презрением смотреть на все войска, приходящие из России, и на всех лиц, не принадлежащих к кавказской семье и приезжавших временно в кавказские экспедиции. Неопытность войск, пришедших из России (в то время командирован был на усиление 5-й корпус), незнание ими условий тогдашней войны и хозяйственного быта полков, а также характера туземцев, ставили войска эти в самые неблагоприятные условия, подвергавшие их несравненно большим лишениям, чем обжившихся в этом крае кавказцев. В делах военных весьма понятная неопытность этих войск подвергала их также потерям и неудачам, которых кавказские полки умели осторожно и ловко избегать. Все это обращалось к несправедливому мнению кавказцев о достоинствах пришедших войск. На место должного сочувствия, «российские войска», как их тогда называли, принимаемы были, ежели не враждебно, то во всяком случае равнодушно и безучастно. Я был свидетелем во время Даргинской экспедиции возмутительного факта. Раненый, я пробирался по чаще леса 16 июля, при следовании из Дарго в Герзель-аул нашего отряда, и видел, как одна рота кабардинской цепи, предполагаемой в этом месте, на которую в то время бросились в шашки чеченцы, и как кабардинский унтер-офицер, вскочивши на заваленное дерево в лесу, закричал бежавшим в гору утомленным товарищам: «Легче шаг, ребята, это не наши родные куринцы, а российские». В то время в цепи находилась случайно рота Замостского егерского полка (5-го корпуса), которую, впрочем, тут же с одушевлением выручали кабардинцы. Весьма ясно, насколько это отчасти понятное, но никак не могущее быть оправданным, отношение кавказцев к пришедшему из России 5-му корпусу действовало на дух этих войск и насколько глубоко этим огорчался достойный командир 5-го корпуса генерал-адъютант А. Н. Лидерс. Большая часть 5-го корпуса в 1846 году осталась на Кавказе и составила новые дивизии и полки Кавказского корпуса, одни кадры возвратились в Россию.
Странно, что с той минуты, как те же люди и те же офицеры надели кавказский мундир, они немедленно сошлись с кавказской военной семьей и пользовались, скажу, даже особою заботливостью и сочувствием старых кавказцев, как старших братьев своих. Надобно также сказать, что некоторые начальники в 5-м корпусе, пропитанные ремешковым духом того времени в России, и корыстным направлением своим много способствовали лишениям и даже упадку духа вверенных им частей и действиями своими влияли на то мнение, которое сложилось между кавказцами о российских начальниках. Мне памятен рапорт кавказского генерала Лабынцева, временно начальствовавшего в Темир-Хан-Шуре в 1846 году, к главнокомандующему князю Воронцову о двух командирах — Брестского и Белостокского полков. Он писал в официальной бумаге с обычной ему резкостью: «Полковники Владимиров и фон Лейн[251], опасаясь скорого производства в генерал-майоры, не отпускают ни положенного провианта, ни вещевого довольствия чинам своих полков, пришедших в положительную нищету» и т. д. в этом смысле. По производстве дознания, оба полковых командира были отрешены князем Воронцовым от командования, что крайне неприятно отозвалось на отношениях его с генералом Лидерсом.
Для характеристики тогдашнего хозяйства кавказских солдат приведу слышанный мною оригинальный разговор в Ташки-чу на квартире, отведенной мне у фельдфебеля. Мы сидели вечером за ужином с хозяевами, фельдфебелем и фельдфебельшей; входят в соседнюю комнату и несколько солдат, а с ними армянин. К ним выходит за перегородку фельдфебель, и разговор идет о продаже ротного провианта армянскому приказчику какого-то подрядчика. Сделка совершается, только фельдфебель объявляет, что прежде надо доложить ротному командиру и спросить его согласия. Количество провианта, сколько мне помнится, было довольно значительно. По возвращении фельдфебеля к ужину, спрашиваю я, какой это солдатский провиант может продаваться в таком количестве, и чем же будут продовольствоваться солдаты? «Это, ваше благородие, провиант канонический», — отвечает он. «Какой канонический?» — спрашиваю я в недоумении и получаю в ответ: «Хульгинский». Дело в том, что этот провиант требовался в часть с 1839 года на людей, убитых в Ахульго, и составлял экономический запас роты, которая на вырученные деньги улучшала свое продовольствие и удовлетворяла своим другим хозяйственным потребностям.
Как ни кажется безобразным в настоящее время подобное злоупотребление, но в те времена это явление вполне объяснялось. Скудное содержание, отпускаемое солдатам, неправильность и несвоевременность доставки, а иногда и недоброкачественность отпускаемого провианта, с одной стороны, а с другой — непредвиденные расходы, сопряженные с постоянными передвижениями войск, необходимость держать большое количество ротных лошадей, иногда и волов, для обработки ротных огородов, возки дров и других тяжестей, по необходимости заставляли приискивать особые, не положенные законом, средства для удовлетворения этих неотложных потребностей. Благодаря этим незаконным мерам, хозяйственный быт кавказских солдат положительно был несравненно лучше положения солдат в России. Роты имели отличные огороды, все хозяйственные принадлежности, строили обыкновенно себе бани на свой счет, держали свиней — все это доставляло им возможность иметь на месте отличную пищу, улучшаемую, по правде сказать, иногда и мародерством. В походах, особенно когда часть становилась лагерем на продолжительное время, при постройке укреплений, постов и станиц, роты из штаб-квартир своими средствами привозили свежие овощи, сало, солонину, свиней и проч. «Канонический» провиант в этих случаях и служил главным подспорьем солдатского хозяйства.
Страдала, разумеется, казна, но странные в то время были понятия у кавказцев, как солдат, так и офицеров. Надуть казну, а особенно интендантское и провиантское управление, так постоянно надувающих войска, считалось делом обыкновенным, когда особенно это делалось в пользу солдата.
Вообще надобно сказать, что начальники частей и полковые командиры имели в то время большие доходы от полков; приобреталось это неправильным требованием амуниции и провианта, представлением, по возможности, в каждом деле свидетельств на убитых лошадей, пропавшую амуницию, которые в сущности находились налицо. По таким свидетельствам и получались, сделкою с комиссариатом[252], деньги на мнимо утерянные вещи. Как часто, например, получались квитанции на утраченные в деле ранцы или папахи, между тем как всем известно было, что в походах ни ранцев, ни папах солдаты никогда не носили. Но по большей части все получаемые полковыми командирами такими неправильными проделками доходы оставались в полку; много шло на улучшение быта солдатского, жилось беспечно, широко, со дня на день, гостеприимство было на самую широкую ногу. Полковой командир обыкновенно держал у себя стол для возможно большого числа офицеров. Считалось обычаем угощать проходившие через штаб-квартиры части других полков; все проезжие по Кавказу, за неимением гостиниц, останавливались в доме старшего начальника укрепления, никогда не спрашивая дома или нет хозяин. Солдатам своим для начала зимних экспедиций полковые командиры шили на свой счет полушубки, не говоря о других более мелких пожертвованиях к улучшению быта солдата. Самые же части, роты одного полка, вели дружбу (куначество) с другим полком, и ежели часть кунаков проходила через расположение другого полка, то обыкновенно каждая рота или эскадрон угощали соответственную им часть: вытапливали бани, кормили на свой счет артельных лошадей, иногда даже снабжали кунаков капустой, салом, луком для предстоящего похода. Эта отличительная черта обычаев кавказских войск того времени долго еще сохранялась. Так, например, нижегородские драгуны имели кунаками кабардинцев, апшеронцев, эриванцев, ширванцев, а впоследствии и самурцев. Это куначество имело основанием поддержку и услуги, оказанные этими полками драгунам в известных