делах и битвах. Такое боевое братство существовало и в других полках и поддерживалось не только между нижними чинами, но и между офицерами этих полков; отношения эти составляли одну из самых дорогих и теплых связей прежних кавказцев.
В продолжении долголетней моей кавказской службы во всех родах войск я имел случай ближе ознакомиться, сродниться даже, со многими кавказскими понятиями и вполне оценить, несмотря на некоторые недостатки, этот славный, особенный, в настоящее время исчезающий, тип кавказского офицера. Постараюсь описать его в настоящей главе, чтобы не возвращаться к нему впоследствии. Общий дух, общий интерес связывали между собою офицеров Кавказского корпуса; разнородные понятия, воспитание — все это сглаживалось походною боевою жизнью, одинаковыми лишениями, опасностями, которые каждый испытывал наравне с прочими товарищами. Являлось чувство собственного довольства, сознания достоинства при исполнении трудного долга во всевозможных случаях, где приходилось офицеру выказать свою сметливость, свое самоотвержение. Самый характер войны с горцами, действия партизанскими командами, беспрестанные стычки мелких отрядов почти на каждом шагу, за пределами укреплений, с неуловимым неприятелем, — все это заставляло мыслить, соображать, распоряжаться и вместе с тем развивало известную удаль в офицерах, нередко переходящую границы благоразумия. Особенно молодые офицеры заражались этим духом предприимчивости, пренебрежения опасности; дальнейшая служба, сознание ответственности при командовании частями, умеряла потом эти порывы молодости, и старые офицеры Кавказа отличались особым хладнокровием и осторожностью в делах, не предаваясь запальчивости, которая так часто вредила успеху.
Опыт боевой, ознакомив их с военными приемами хитрого и неуловимого неприятеля, указывал, именно, когда следовало жертвовать, и иногда целой частью, для спасения остальных, и когда, не увлекаясь мнимым поражением неприятеля, избегать ловко устроенных засад чеченцев. Вся обстановка, обусловливающая жизнь кавказских офицеров, не могла не налагать особую печать на их нравы и понятия. Резкость и грубость соединялись с непритворным гостеприимством, добродушием, чувство товарищества сильно развито было между офицерами, и являлась какая-то солидарность между военными всех оружий, при неуместном пренебрежении ко всему, что не имело чести принадлежать к составу Кавказского корпуса.
Кавказ, как место ссылки, был постоянно наводняем разжалованными из армии офицерами. Количество таковых было очень значительно; вообще к ним относились чрезвычайно сочувственно, гуманно, помогали им в нуждах; офицеры их принимали во время походов и стоянок в свои палатки, а начальники всегда старались давать этим лицам случай отличия и представляли к возвращению утраченного. Многие славные личности выработались на Кавказе из разряда разжалованных и именами их со справедливостью может гордиться Кавказ. Другие, более известные личности, дослужившись до офицерского чина, оставляли при первой возможности службу. Наконец, третьи, и таких было много, совершенно теряя свое достоинство, спивались с кругу, впадали в новые преступления и кончали свою жалкую жизнь, не пользуясь ни сочувствием, ни даже сожалением. Все эти типы, вероятно, встретятся в рассказах моих и я упомяну о некоторых в свое время.
К сказанному следует прибавить несколько слов о своеобразном и почтенном особенном типе кавказского солдата того времени. Срок солдатской службы был 25-летний вообще, а на Кавказе вряд ли кто раньше 28 лет получал отставку. Расставшись с родиной и заброшенный службой на окраину России в Азию — «Буссурманию», как солдаты говорили, среди боевых лишений, в новой для себя обстановке, без всяких известий с родины, солдат скоро забывал свою деревню и семью. Все чувства сосредоточивались в родной военной семье, — полк, батальон, интересы, честь, боевая репутация части, к которой он принадлежал, составляли гордость солдата; соревнование между полками было огромное, даже между частями одного и того же полка, доходившее иногда до неприязненных отношений. Часто слышны были попреки одной части другой в том, что тогда-то, 10, 15 лет назад, не поддержали вовремя товарищей. Все эти предания, традиции боевых подвигов, как частей, так и отдельных личностей, передавались солдатами от старых служивых.
В каждом полку, в каждой части были такие живые памятники прежних доблестей. Стариков этих можно было бы уподобить с типом «vieux grognards» особенностями русской натуры. Они пользовались особым уважением солдат и офицеров, которые берегли их, относились к ним с почтением, старались облегчить часто непосильные, по их летам, труды походной жизни. Смерть такого солдата составляла истинное горе части. Я помню, как в Андии граф Воронцов, гуляя по лагерю, подошел к котлу Кабардинской роты, около которого толпились солдаты, и, ласково разговаривая с одним из стариков о прежних его походах, спросил, как его зовут. Солдат отвечал графу (только что прибывшему на Кавказ): «Как же вы меня не знаете? Весь полк и весь Кавказ знают Бандуру». Этот гордый ответ крайне понравился Воронцову, столь высоко ценившему военную доблесть и проявление военного духа в армии. Кавказская война своими особенностями естественно развивала в солдатах сметливость, самодеятельность, чувство собственного достоинства, которое не забивалось фронтовыми, ремешковыми требованиями, и это также поддерживалось относительной свободой солдата по возвращении в штаб-квартиры, а главное теми семейными, товарищескими отношениями, которые созданы были постоянно опасностью и боевою солидарностью между офицерами и солдатами. Очень много солдат, по получении отставки или за увечьями, ранами, не возвращались на родину, оставаясь навсегда на Кавказе, и составляли население форштатов и слободок при укреплениях и штаб-квартирах. Такому ветерану офицеры и рота помогали выстроить дом, завести хозяйство, и таким образом старики, не разлучаясь со своими частями, продолжали своими рассказами поддерживать дух славного родного своего полка.
При последующем изложении моих воспоминаний постараюсь в своем месте упомянуть о типах, более характеризующих сказанное мною о кавказском солдате того времени.
Отношения между солдатами и офицерами выработались постоянной боевой службой, лишениями, которые всегда офицеры гордились разделять с солдатами, сочувствием их радостям и горю. Солдаты со своей стороны любили и берегли большую часть своих офицеров и крайне ими гордились; все недостатки, пороки даже многих из них, прощались в уважение храбрости, простоты в обращении и какого-то задушевного товарищества с солдатом при известных случаях. Так, например, на полковых праздниках, кутежах офицеры, обнявшись с солдатами, разделяли общий разгул, пели в хорах, плясали вместе с солдатами; даже старшие начальники в этом случае подражали молодежи, и нравы эти должны были сильно поражать воспитанных на ремешковой дисциплине петербургских посетителей. Замечательно, что отношения эти нисколько не вредили дисциплине, и смело можно сказать, что собственно в смысле строгой боевой дисциплины кавказское войско представляло собой разительный пример в сравнении с остальною армией в России. Никогда почти не было случая неисполнения службы; в карауле, на пикетах стояли в рубахах, офицеры иногда в фантастических костюмах, солдат говорил с офицером, иногда не вынимая трубки из зубов, но все проникнуты были чувством долга и исполняли осмысленно, усердно и беспрекословно службу, доверяя вполне распоряжениям начальников, заслуживавших их уважения.
Раз, помню я, при штурме Дарго, когда мы подходили к завалу, в несколько рядов амфитеатром преграждавшему нам дорогу и переполненному горцами, с приготовленными против нас ружьями, генерал Лабынцев остановил на ружейный выстрел, сколько мне помнится, 2-й батальон Кабардинского полка, шедший во главе колонны, и вызвал взвод этого батальона. Как теперь вижу молоденького офицера, им командовавшего. Генерал приказал взводу, состоящему из нескольких десятков человек, штурмовать завал. Офицер с удивлением выслушал это приказание. Лабынцев тогда сказал: «Прохвост (любимое его выражение), молокосос, у тебя молоко на губах не обсохло, ты здешней войны не знаешь. Вы броситесь в штыки штурмовать, эти дураки на вас все свои ружья разрядят, мы будем кричать „ура“ и бросимся за вами, покуда они не успеют вновь зарядить ружья — вся потеря одного только взвода». Как офицеры, так и вся эта колонна, состоявшая из старых кабардинцев, вполне одобрили это распоряжение. Солдаты говорили: «Старый пес знает свое дело». Со словами «с Богом, марш» — бросился взвод на завалы… Большая часть людей выбыла из строя, офицер убит, а вся колонна прошла без потери, как предполагал опытный Лабынцев.
В кавказских войсках того времени мало и почти не употреблялось телесное наказание, столь щедро рассыпаемое в то время в России на солдатских спинах. Наказывали жестоко, но когда наказывали, то более за воровство именно у товарищей. Снисходительно смотрели на мародерство, даже, к сожалению, на воровство в других, не кунакских, частях войск. За фронт и на учениях никогда не наказывали.
Помнится, поручик Эссен Куринского полка, в этом чине несколько раз разжалованный (он был поручиком в 1814 году в Париже); в описываемое время он командовал ротой и просил, стоя на позиции в Мичикале в 1845 году, у командовавшего батальоном полковника флигель-адъютанта графа Бенкендорфа (прибывшего из Петербурга) поставить засаду к роднику в овраге, пользуясь весьма туманной ночью. Когда граф спросил, с какой целью, то Эссен ответил, что к этому роднику ходят апшеронцы, стоявшие лагерем в одном отряде, и что в прошлом году они украли и съели быка его роты, и что за это следует их проучить несколькими пулями. Можно себе представить удивление Бенкендорфа. Таковы были нравы, таковы понятия этого времени.
Кулачная расправа действительно встречалась, но и то скорее во время жаркого дела или при нетрезвом состоянии офицеров; но часто мне случалось видеть, что офицер, несправедливо ударивший солдата, тут же при всех обнимал его, говоря: «Виноват, заслужу тебе это в первом деле», — так что этим никто не обижался. Ежели где телесные взыскания встречались, то это в новых полках, сформированных из 5-го корпуса, и офицеры, вновь переведенные из России или долго служившие вне Кавказа, позволяли себе пользоваться этим гнусным правом. Солдаты их не любили; особенно они ненавидели манеру попрекать после наказания припоминанием проступка и, вообще, мелочное, придирчивое к ним отношение начальства. Более всего офицеры из немцев держались этой, столь ненавистной русскому духу, системы.