Бывали примеры, что во время дела, в цепи, в лесах чеченских, ожесточенные солдаты пускали пулю в таких офицеров; никто, разумеется, этого не мог доказать, но все знали, что эти случаи бывали.
Но все это было исключение, общая связь офицеров с солдатами была самая теплая, самая трогательная даже. Упомяну об одном примере, так как примерами можно лучше всего характеризовать это время. Я знал хорошо в Мингрельском полку известного капитана Ветчея, командира 1-й карабинерной роты. Это был старый уланский офицер с 1828 года, оставшийся от прежнего своего полка на Кавказе, не сделавший, как видно, карьеры, но любимый всеми за свою удаль, замечательную храбрость и добрейшее сердце; он вместе с тем любил выпить и страшный был картежник. Во время упоминаемого события он находился с ротою в штаб-квартире полка — в Карабахе, в урочище Ханкенды; он имел там дом, где помещалось довольно многочисленное семейство его, обыкновенное офицерское хозяйство, и жил при тогдашних условиях в достатке. В то время стояла также в Ханкенде батарея артиллерии и между офицерами велась сильная картежная игра. Ветчей в один вечер проиграл свой дом и свое достояние; наконец, взял ротный ящик и проиграл все солдатские деньги. Затем около 2-х часов ночи он пошел прямо в казармы, поднял на ноги обожавшую его роту и рассказал о всем случившемся. «Утром, — говорил он, — отправлюсь к командиру полка и предам себя суду, но прежде всего хочу покаяться перед вами. Простите меня, ребята, я с вами всегда делил горе и радость, не откажите мне в милости, которую со слезами прошу у вас: когда буду разжалован, не откажите меня принять в ваши ряды солдатом, честною смертью перед вами искуплю свой грех». Солдаты, рыдая, бросились обнимать капитана, который, растроганный этой сценой, в волнении вернулся домой и начал уже писать рапорт полковому командиру. Через несколько времени стучатся в его дверь: входит фельдфебель. «Ваше благородие, пришел от роты; больно жаль вас, собрали, что было у нас, денег (при этом он дает мешок с пятаками и мелочью), идите опять играть — Бог поможет отыграться». Тут непростительный поступок Ветчея: он бежит опять играть, отыгрывает все и, сколько мне помнится, до 700 рублей чистого выигрыша; на рассвете бежит опять в казармы, где вся рота, не спавши, с волнением спрашивает: «Что, ваше благородие, помог ли Бог? А мы за вас все время молились». Ветчей, обнимаясь с солдатами, рассказывает о происшествии, отдает роте выигранные 700 руб., и тут же решено торжествовать это событие. Неимоверный кутеж и разгул продолжался, кажется, около двух дней, в продолжение которых капитан не выходил из казармы, вследствие чего у Ветчея временно была отнята рота и он посажен был на гауптвахту.
Много, очень много мог бы я привести подобных случаев для характеристики тогдашних отношений офицеров с солдатами.
Между кавказскими солдатами и казаками существовал еще обычай, заимствованный из горских нравов: считать самым большим позором оставлять в руках горцев тела убитых товарищей (я не говорю уже о начальниках и офицерах). Благодаря этому обычаю, в делах наших, в лесах чеченских и в горах Дагестана, мы теряли всегда значительное число лишних людей. Для того, чтобы вынести раненого или труп убитого, которых оспаривали горцы, мы всегда теряли без нужды несколько своих. Выходя из дела при значительной потере, солдаты говорили: «Зато ни одного из своих ему (Шамилю) не оставили». И с каким укором встречали они части, не выручившие своих убитых или раненых. Я помню, как молоденький офицер Маслов, первый раз бывший в деле, прикомандированный к линейным казакам, спросил у старого урядника перед атакой, что тут делать? Урядник отвечал: «Только смело идите с нами, ваше благородие, а насчет того будьте покойны: коли убьют, тело представим маменьке, куда прикажете; такого примера в сотне нашей не было, чтобы оставляли тела у горцев». Дело, однако ж, обошлось совершенно благополучно для Маслова.
В 1852 году, в зимней экспедиции, под начальством князя Барятинского, в Малой Чечне, в верховьях речки Урус-Мартан и Ропши, атаман линейных казаков, достойнейший генерал Феликс Антонович Крюковский с незначительною командою казаков своего конвоя неосторожно занесся в лес при атаке какого-то аула. Он был окружен неприятелем и после упорного боя ранен и изрублен чеченцами. При первом известии об этом истинном несчастье для Кавказской армии драгуны и пехота бросились к месту происшествия, завязался самый жаркий бой для обладания остатками храброго Крюковского и его казаков (весь конвой был изрублен, прикрывая тело своего любимого начальника). При отступлении с значительной потерей кавказцы выносили все трупы падших товарищей. Двоюродный брат мой Мстислав Корсаков, юноша, тоже пал жертвой этого обычая: отступая с ротою из леса в 1851 году, кто-то закричал, что осталось тело убитого или раненого солдата. Рота немедленно бросилась в штыки в лес, выручила тело солдата, потеряв несколько своих и вынесши новую жертву — смертельно раненного пулей в грудь брата моего.
Вся эта исключительная жизнь кавказцев, развивая военные доблести и душевные качества сердца, порождала также своего рода недостатки и пороки. Разгульная жизнь, кутежи и пьянство, картежная игра были последствием однообразных стоянок в лагере и скучной жизни в крепостях, отделенных от всего остального мира. Но опять-таки надо заметить, что во время боя, или готовясь к оному, никогда почти не видно было пьяного: между кавказцами считалось срамом выпить перед делом с целью возбудить в себе храбрость.
Известного рода между кавказскими офицерами (особенно молодыми) ухарство, излишнее хвастовство, а иногда, нужно сказать, и шарлатанство встречались нередко, но после некоторого времени службы эти недостатки изглаживались, и истинно храбрые офицеры всегда отличались необыкновенной скромностью в отношении себя. Зато гордость полка не имела предела, и каждый считал свой полк и свою часть лучшими на Кавказе. Это, впрочем, образовало и тот дух, которым так отличались кавказские полки.
Известного рода грубость нравов вырабатывала так же эта кавказская жизнь. Дуэли на Кавказе не были очень частым явлением, но зато в запальчивости раны, даже убийства товарища, случались часто. Впрочем, все постоянно носили оружие, азиатские кинжалы и пистолеты, за поясом. Какой-то офицер, возвращаясь из экспедиции, приехал вечером в Кизляр и попал прямо на бал; он тут же пригласил даму и стал танцевать кадриль. Его vis-a-vis, местный заседатель суда, возбудил, не помню уже чем, его гнев, и офицер, недолго думая, выхватил кинжал и распорол ему живот. Заседателя убрали, пятно крови засыпали песком и бал продолжался как ни в чем не бывало, но офицера пришлось арестовать и предать суду. Комендант Кизляра, который мне рассказывал этот случай, был собственно возмущен не самим фактом, а лишь запальчивостью молодого офицера, который ведь мог же вызвать заседателя на улицу и там кольнуть его, и дело кануло бы в воду.
Ежели так дешево ценилась жизнь русского, то можно себе представить, какую цену придавали жизни татарина.
В крепости Грозной сохранилось предание ермоловских времен об одном известном и любимом им штаб-офицере, фамилию которого я забыл. Офицер этот был послан с колонною для рубки леса в Ханкальское ущелье; при этом случае обыкновенно жители Грозной и все мирные чеченцы, под прикрытием войск, запасались дровами. Неприятель сильно атаковал наши войска, и Алексей Петрович, слыша перестрелку, стоя на бастионе крепости, очень беспокоился об участи колонны. Наконец получил он от начальника оной через лазутчика записку, что все благополучно, неприятель отбит с уроном и оставил в руках наших семь тел (в то время был обычай приносить головы неприятеля, как трофеи). Наконец колонна показалась в виду Грозной. Ермолов послал благодарить начальника, с приказанием немедленно к нему явиться и принести трофеи. Но штаб-офицер соврал: было всего 4 головы, а соврать Ермолову было преступлением, которое лишало виновного всего. Штаб-офицер, недолго думая, велел сейчас же отрубить три недостающие головы у мирных ногайцев, ехавших на арбах с казенными дровами; никто против этого не протестовал, и Алексей Петрович узнал об этом обстоятельстве, как он мне сам говорил, впоследствии, когда уже был в отставке.
Другой пример распорядительности в этом роде Эссена, о котором было упомянуто выше. В 1847 году, в чине капитана, по старости лет он был назначен военным начальником в укрепление Умаханюрт на правом берегу Сунжи; на левом берегу находился большой мирный чеченский аул Брагуны. По распоряжению начальника левого крыла Кавказской линии в то время известного генерала Фрейтага, предписано было Эссену распорядиться о скорейшей перевозке казенного провианта в склады Умаханюрта.
Перевозку эту взяли на себя мирные брагунцы и на пароме переправляли в укрепление через Сунжу провиант. Эссен, куря трубку, сидел на батарее, командующей переправою, и все ругался за медленность доставки и, наконец, раздосадованный на паромщиков и чеченцев, приказал зарядить орудие картечью и выстрелить на паром в толпу брагунцев. Несколько человек было ранено, трое убито, но зато провиант был переправлен с неимоверной скоростью. Эссен доносил Фрейтагу о происшествии в следующих словах: «Переправа и доставка провианта производилась крайне медленно, но благодаря благоразумным мерам кротости, я побудил брагунцев скорее исполнить распоряжение вашего превосходительства, и весь провиант доставлен в укрепление в целости».
Никто бы не думал жаловаться, если бы Эссен не приказал взять в укрепление тела убитых и запретил их выдавать родственникам. Роберт Карлович Фрейтаг похвалил Эссена за распорядительность, ничего не подозревая, как вдруг явилась депутация старшин брагунцев в Грозную с просьбой разрешить выдачу тел родственников. Тут все открылось. Эссен был сменен и потом подал в отставку. Рассказ слышал я от самого Фрейтага, прибыв в Грозную вскоре после означенного происшествия.
Тем не менее славная тогда была жизнь на Кавказе; невольно увлекаешься теми впечатлениями, которые, быть может, поэтизировала наши тогдашняя беспечность и молодость, не прошедшая еще через испытания жизни. Никто, я думаю, в нынешнем умиротворенном Кавказе не найдет и следов того прошлого, которое я описываю. Интересы цивилизации человечества в том много выиграли, но вряд ли теперешний Кавказ может вырабатывать те характеры и те личности, которыми, благодаря Кавказу того времени, так справедливо гордилась наша армия.