генау был опасно болен и умер ночью, перед выступлением отца его, истинно доброго и чадолюбивого семьянина. Анна Ефимовна, опасаясь, чтобы горе не повлияло на дух мужа при предстоящих ему боях, скрыла смерть ребенка, со спокойным духом просила Клугенау перед выступлением благословить спавшего, по ее словам, на самом деле мертвого ребенка. Франц Карлович, ничего не подозревая, выступил в поход; жена проводила его за укрепление, и только по возвращении домой силы ее оставили. Анна Ефимовна Клугенау была провидением бедных офицеров в Шуре, трогательно ухаживала за ранеными в это несчастное время и вместе с мужем никогда не отказывала, при скудных своих средствах, в помощи семействам и сиротам павших офицеров.
Гораздо позже, кажется в 1847 или 1848 годах, мне случилось видеть пример того безвыходного положения, в котором находились эти несчастные. Главнокомандующий был в Шуре, мне отвели квартиру в каком-то флигеле, где лазаретная койка, стол и несколько табуретов составляли всю меблировку комнаты.
Поздно вечером, вернувшись домой, я занимался пересмотром переданных мне графом Воронцовым прошений; входит ко мне молодая, замечательной красоты женщина[253] и объясняет, что муж ее несколько месяцев тому назад убит, и она с двумя малолетними детьми приючена в землянке денщиком покойного, который, из привязанности к мужу, прокармливает этих несчастных. Отчаяние бедной матери было беспредельно; то была женщина, не лишенная некоторого образования, по крайней мере мне так показалось. В своем отчаянии она даже позволила себе оскорбить меня следующими словами: рыдая и садясь на мою койку, она сказала: «Попросите главнокомандующего, обеспечьте куском хлеба детей и делайте тогда со мной, что хотите». Я никогда не забуду того впечатления, которое произвела на меня эта сцена. Дав от себя посильное пособие на первый случай, я с трудом успокоил несчастную мать и высказал, насколько чувствовал незаслуженным и оскорбительным для себя подобное обо мне мнение. Она, растерянная, горько рыдая, извинилась, говоря, что не помнит, что говорит и делает: денщик лежит больной, а она с детьми более суток не евши. Все сказанное Л-вой вполне подтвердилось, все в Шуре с уважением отзывались об этой женщине. Мне удалось выхлопотать ей щедрое пособие от графа Воронцова, а впоследствии добрая княгиня пристроила ее в Ставрополе и взяла на воспитание ее детей. С тех пор я Л-вой никогда не встречал.
Шура в то время постоянно была подвергнута смелым набегам горцев. Укрепления были земляные, самые ничтожные, так что даже раз известный Хаджи-Мурат, ночью, с партией наездников перескочил ров укрепления, порубил больных в лазарете и поранил кинжалом командира конного иррегулярного Дагестанского полка, полковника Джиморджиза, на его квартире, в то время, как он, лежа в постели, читал книгу. Тревоги были постоянные, все жили со дня на день.
В то время в Темир-Хан-Шуре была также известная дама жена капитана Б-за, полька от рождения, слывшая львицей Темир-Хан-Шуры и кружившая всем головы. О ней мне случилось слышать отзыв простого кавказского офицера линейного батальона в укреплении Кази-юрт, где я остановился. Я ехал в Шуру и старый поручик мне сказал: «Как вы счастливы, что попадете в такой славный город; я уже три года как гнию в Казиюрте; раз случилось быть в Шуре на балу. Там вы увидите капитаншу Б-за: о ней можно прямо сказать, что это истинная бельфама, не потому только, что она так собой хороша, но потому, что она и души отличной». Я действительно знал эту капитаншу, которая, впрочем, ознаменовала себя впоследствии трагическим происшествием: ревнуя одного из многочисленных своих поклонников, Дагестанского полка майора Д-го, и зная, что в квартиру его пришла другая, она ночью ворвалась к нему и ранила его пистолетом, так что лишила его возможности когда-либо быть ей неверным. Об этой истории поговорили дня два в Шуре, а потом о ней больше не заботились.
Чтобы показать разнохарактерность тех элементов, из которых кавказское провинциальное общество тогда состояло и вместе с тем соединялось, в виду общих нужд и интересов, упомяну здесь о стоянке моей с полком в городе Елизаветполе (Ганже), по возвращении на зимовые квартиры из Азиатской Турции, с 1855 по 1856 год. Несчастный этот уездный город Закавказья никогда не видал такого блестящего сезона; офицеры мои устраивали еженедельные балы в здании уездного училища, где была единственная немного приличная зала. По настоянию моему, все ученики были отпущены по домам на всю зиму, залу убрали арматурою, флюгерами, люстру сделали из штыков и тому подобное. Драгунская музыка гремела, все общество Елизаветполя веселилось, восхищаясь ловкости молодых людей, которые в свою очередь иногда позволяли себе школьничать непомерно, так что мне с женой приходилось всегда первыми приезжать на бал и уезжать последними, и раз пришлось с балу отправить двух офицеров на гауптвахту. Нельзя себе представить ничего оригинальнее тогдашнего елизаветпольского общества. Например, жена коменданта так называемой крепости (разрушившееся глиняное старое персидское укрепление), инвалидной команды капитана Евстрапова, с ожесточением танцующая, несмотря на свои лета и подверженная слабости к крепким напиткам (раз заметили офицеры, как она выпила одеколон, поставленный в дамской уборной). Другая дама, жена заседателя, во второй фигуре кадрили, толкая рассеянного своего кавалера, говорила ему: «Вам начинать, ваше благородие». Еще одна дама, только что вставшая от родов, желая воспользоваться невиданными в Елизаветполе блестящими балами, принесла новорожденного в уборную и отлучилась во время танцев для кормления его грудью. Помню еще одно школьничество своих офицеров. На балах этих обыкновенно было угощенье: чай, фрукты, мороженое и холодный ужин. Раз после кадрили дамы просили подать лимонаду. Прапорщик Салтыков бросился исполнять это желание, и, когда показались подносы с прохладительным, каково было всех удивление, когда, по приказанию Салтыкова, хор трубачей заиграл сигнал «на водопой». Гости, все больше из гражданского звания уездного города, ничего в этом не поняли, но Салтыков был наряжен мною на лишнее дежурство, а за последующие безобразия ему и вовсе было запрещено являться на балы.
Много можно было бы привести примеров из воспоминаний моих о кавказском обществе, но сказанного довольно, чтобы дать понятие о темной и светлой стороне тогдашних нравов кавказских дам. Придется, впрочем, не раз еще в продолжение моего рассказа вспоминать многие подобные черты прошлого.
Глава III
Изложив в предыдущих главах очерк кавказской жизни и кавказских обычаев, перехожу к рассказу о пребывании Главной квартиры графа Воронцова в станице Червленной и укреплении Ташки-чу, в ожидании Даргинской экспедиции.
В составе Главной квартиры в Червленной сосредотачивались, большей частью, все прибывшие из Петербурга гвардейские офицеры[254]. В виду особенно важных предстоящих действий, под личным начальством графа Воронцова, съехалась из Санкт-Петербурга масса флигель-адъютантов, в числе которых упомяну о графе Константине Бенкендорфе[255], графе Строганове, князе Паскевиче[256], князе Барятинском[257], флигель-адъютанте Сколкове[258], полковнике Николае Ивановиче Вольфе, долго впоследствии служившем на Кавказе помощником начальника Штаба, и других; кроме того, прибыл для участия в отряде принц Александр Гессенский[259] со своей свитой. С графом Воронцовым из Одессы прибыли состоящие еще при нем в Одессе адъютанты: князь Александр Иванович Гагарин[260], граф Галатерси[261], полковник Алекс. Голицын (Кулик); гражданские чиновники:[262] барон Александр Павлович Николаи[263] и доктор Андриевский[264]. (Я говорю только о лицах из одесских, как их называли, принимавших участие в экспедиции 1845 года.)
Затем прибыли в штаб вновь избранные графом Воронцовым адъютанты из Петербурга: князь Васильчиков[265], князь Андронников[266], Нечаев[267], Давыдов[268], Маслов[269], Лисаневич[270], Лонгинов[271], и прикомандирован поручик австрийской службы Едлинский[272], и затем в штаб были зачислены лица, состоявшие при бывшем корпусном командире генерале Нейдгарте: Глебов[273]