Осада Кавказа. Воспоминания участников Кавказской войны XIX века — страница 107 из 161

, князь Козловский[274], я и князь Трубецкой; полковники: Дружинин[275], Веревкин[276] и барон Минквиц[277] (временно бывший при Нейдгарте и назначенный адъютантом к князю Воронцову) и весьма много других из старых кавказцев. Отношения наши со штабом, говорю о кавказцах, служивших до приезда нового главнокомандующего, были первое время довольно натянуты, вследствие многих неловкостей и бестактностей приезжей свиты. Все это скоро изгладилось, и действительно дружелюбные товарищеские отношения наши впоследствии (за исключением некоторых личностей) составляют одни из лучших и дорогих моих воспоминаний. Кроме поименованных лиц прибыли еще в Главную квартиру из Петербурга и Тифлиса, в ожидании великих и богатых милостей, много лиц, состоящих при Кавказском корпусе и не имеющих никакого официального положения в отряде. Из них назову князя Лобанова при графе Воронцове, игравшего известную роль и о котором будет сказано впоследствии, жандармского генерала Викторова, генерала Фока, убитых в 1845 году, и многих других дилетантов; даже были офицеры из крымских татар, прибывших с князем. О многих, может быть, придется вспомнить впоследствии.

Понятно, что такое огромное и доселе небывалое скопление на Кавказе различных элементов при Главной квартире должно было порождать немало мелких столкновений, где самолюбие, интриги, честолюбие, а главное незнание вновь прибывшими условий кавказского быта, играли немаловажную и часто неприятную роль. Все эти положения впоследствии разобрались и определились во время похода под выстрелами неприятеля. Мнение, как самого графа Воронцова, так и всех участвовавших, ясно определилось, по окончании испытаний наших в Герзель-ауле, о каждой личности, как говорят французы: «on c’est debrouilli».

Но в начале похода все это имело большое влияние на первые впечатления кавказцев; огромные обозы штаба, беспримерный расход людей и казаков в прислугу — все это справедливо заставляло опасаться опытных кавказцев за исход движения нашего вовнутрь страны, где еще не бывала русская нога и где возможны были переходы отрядов только с самым ограниченным числом тяжестей. Граф Воронцов вовсе не знал предстоящего театра войны, по необходимости должен был покориться утвержденному в Петербурге плану действий, но при первом нашем движении в Андии, а в особенности по прибытии в Дарго, вполне сознал все неудобства такого порядка, справедливо возбуждавшего в то время опасения, и постепенно уничтожал лишние обозы для облегчения нашего движения.

Никогда еще станица Червленная, считавшаяся по многим причинам Капуей[278] Кавказской линии, не представляла такого оживления. Не было ни одного почти дома, который бы не был занят приезжим постояльцем, все кипело жизнью, все вполне наслаждалось новизною впечатлений и ощущений. Громадные средства приезжих тратились в станице, все обзаводились лошадьми, оружием, азиатскими костюмами и с беспечностью молодости тратили свои силы и деньги в ожидании скорого выступления, разгул был полный — кавказский!

Между тем, главнокомандующий совещался с отдельными начальниками и с опытным старым кавказцем Робертом Карловичем Фрейтагом, прибывшим из Грозной, и делал все приготовления к выступлению и походу.

Здесь место сказать несколько слов о станице Червленной и ее населении и дать беглый очерк истории колонизации Терека.

Первые русские, появившиеся в этой местности Кавказа, были опальные стрельцы, затем беглые яицкие казаки, скрывавшиеся от казни во время смуты тогдашнего времени. Первоначально поселились они на Качкалыковском хребте, от Черных гор Чечни перпендикулярно оканчивающихся у Сунжи и отделяющих нынешнюю Казыкумыкскую плоскость от большой Чечни; оттуда и название их гребенцы, так как они первоначально поселились на гребне Качкалыковских высот. Придя на Кавказ одинокими, они занимались грабежом соседнего населения, откуда выкрадывали жен и тем образовали тот особенный тип гребенских казаков, столь резко чертами и образом жизни отличающийся от прочих казачьих полков Кавказской линии. Впоследствии, теснимые со всех сторон неприятелем, они обратились к правительству с просьбой о помиловании. Императрицей Екатериною оно им было даровано, разрешено переселиться на левый берег Терека, пожалованный гребенскому войску, — бунчук[279], булава, по сабле на человека и по пяти рублей денег. Гребенцы поселились на Тереке четырьмя городками: Червленной, которая считалась столицей войск; Щедринской, Староглидовской и Новоглидовской, а впоследствии Шелковой. Это было начало наших поселений на Кавказской линии. Затем ниже по течению Терека, до впадения его в Каспийское море, около крепости Кизляр (построенной еще Петром Великим, при походе его в Персию, и вновь укрепленной и доконченной в царствование императрицы Анны Иоанновны инженерном Клаузеном) поселились новые станицы, образовавшие Семейно-Кизлярский полк. Население составлялось только частью из казаков, преимущественно же переселялись семейства грузин и армян, бежавших по причине смут из своего края и, сколько мне известно, во время похода графа Зубова на Кавказ водворившихся в наших пределах. Кизлярский полк, впрочем, и впоследствии увеличивался постоянно новыми переселенцами.

Вверх по Тереку к Гребенскому полку во второй половине прошлого столетия начали примыкать новые казачьи переселенцы с их семьями, образовавшие Моздокский казачий полк, столицей которого был город Моздок, а впоследствии станица Наур.

История дальнейшего заселения центра и правого фланга Кавказской линии не входит в программу описываемых событий, и потому, умалчивая об этом, перехожу к описанию военного положения в то время наших станиц и постов по Тереку в Чечне и на Кумыкской плоскости, а затем к характеру и особенностям Гребенского казачьего полка и станицы Червленной.

Казачьи станицы на Тереке составляли в то время нашу передовую заселенную линию. Горский, Моздокский, Гребенский и Кизлярский полки занимали эту линию. Станицы, находясь одна от другой в расстоянии от 15–25 верст, соединялись между собой укреплениями и постами в расстоянии от 5–7 верст. По этой линии проходила большая почтовая дорога, параллельно и в самом близком расстоянии от Терека, но более возвышенной местности, за которой к северу уже тянулась необозримая, безлесная, солонцеватая степь к ногайским кочевьям и границе Астраханской губернии. Низменная местность от описанной кордонной линии к берегу Терека была или садами станиц и огородами, или покрыта лесом и частью камышами, залитыми водой во время разлива Терека. От каждой станицы и промежуточного поста выставлялись еще денные пикеты на дорогу, а впереди постов к берегу реки наряжались тоже часовые, обыкновенно располагающиеся на отдельно растущих деревьях, на которых устраивали вышки, откуда можно было обозревать окружающую местность. Денные пикеты снимались ночью, и взамен их располагались в скрытых местах у берега реки, и особенно на бродах, казачьи секреты, которые при покушении хищнических партий к переправе или проходу в наши пределы давали знать постам и резервам, и по общей тревоге весь кордонный участок скакал для отыскания и преследования партий по следам или караулил их при обратной переправе и отбивал награбленную добычу. Чеченцы обыкновенно делали набеги малыми партиями для отбития станичного или хуторского скота или взятия в плен неосторожных казаков во время их работ в полях или садах. Иногда для мелкого воровства или убийства чеченцы переправлялись по два, по три человека, пешие, на турлуках (бурдюках) переплывая Терек, скрывались в камышах и уводили в плен обезоруженных женщин и детей, которых передавали ожидавшим их сообщникам на неприятельском берегу. Большими партиями, от 100 и до 300 человек, чеченцы делали набег преимущественно на ногайские кочевья, для отбития скота, или на отдельные хутора в станицах.

Станицы имели население до 1000 и гораздо более душ, смотря по величине их. Станица была обыкновенно окружена неглубоким рвом и валом, огороженным палисадником или набросанным колючим хворостом (дерезою). На углах этих укреплений выдавались земляные батареи, с такими же валами, вооруженные орудиями для обстреливания фасов. Обыкновенно в станице было до четырех ворот, по закате солнца постоянно запираемых и охраняемых часовыми, как равно и батареи. Посреди станицы была большая площадь, на которой помещалась церковь (исключая старообрядческих станиц) и колокольня, с которой набатный звук колокола призывал, по тревоге, всю станицу к оружию, как днем, так и ночью. На площади обыкновенно располагались: дом полкового командира, станичное правление, лазарет и базарные лавки, преимущественно занятые армянами. Чрезвычайно широкие улицы от площади тянулись к воротам, и все эти кварталы, перерезанные такими же широкими улицами, застроены были казачьими домами с дворами и базами, для загона скота, который, впрочем, ночью располагался и на улицах станицы.

Посты, промежуточные между станицами, устраивались на курганах или более возвышенных местах; они состояли из довольно высокого плетня, обмазанного глиной, с бойницами; посреди двора была казарма для казаков и навес для лошадей. Под воротами поста, обыкновенно на высоких столбах, расположена была крытая вышка для часового; иногда посты были окопаны рвом, а иногда для обстреливания фасов по углам выдвигались такие же плетневые обороны. Около постов, равно как и на пикетах, обыкновенно ставили для ночных сигналов длинные шесты, обвитые соломой, иногда смазанные и смолой. Пикеты состояли из плетневой будки или сарайчика для лошадей и людей и, около оного, вышки для часового.

На постах находились, смотря по его важности, от 15 до 30 казаков, под начальством урядника или офицера; на пикеты, или в ночные секреты, высылалось обыкновенно не более трех человек, в ночные же засады к берегу реки иногда и более. При появлении неприятеля и переправе его, немедленно делалась тревога, зажигались шесты с соломой и, по значительности партии, требующей обыкновенного или усиленного резерва, зажигались два или три шеста, из станиц производилось известное число выстрелов; секреты и пикеты стягивались поспешно к посту, из станиц выскакивала к месту тревоги дежурная сотня, — все остальные, в полной готовности к выступлению, собирались на площади. Старики, женщины и дети бежали с оружием на валы, смотря по важности тревоги. Особенную поэтическую прелесть представляли гребенцы во время тревог, которые в то время повторялись так часто, что не проходило почти ни одной ночи, чтобы население не вызывалось к оружию. Сколько раз случалось мне видеть, как при первом звуке колокола или выстрела орудия казачки бросались седлать и выводить лошадей, покуда муж или брат одевался в избе; дети подавали оружие, старики накладывали в торбу сухари, привязывали ее к седлу, и никто не думал об опасности — дело было слишком обычное. Думали только, как бы застигнуть и истребить хищническую партию или отбить угнанный скот. Выпроводивши казака, казачки и старик