В это время я пробирался впереди штаба к авангарду со своим казаком и заметил, что по тропинке, по которой мы ехали, лежало поперек дороги огромное тело в юнкерском мундире; что меня поразило при этом, это был неприятельский удар шашкой, который от плеча разрубил тело до самого пояса пополам. Это оказался юнкер Башилов, состоявший у генерала Лидерса на ординарцах. Немного далее наткнулся я на другой труп, лежавший сбоку от дороги, лицом вниз. Какое-то тяжелое предчувствие стеснило мое сердце: я приказал казаку повернуть труп и узнал в нем друга и товарища своего Ал. Лонгинова, который только что был послан отыскивать авангард Белявского. Я помню, какие слезы вызвала во мне эта смерть. При ране, не мог я слезть с лошади, но приказал казаку перекинуть труп через седло его лошади и, перевязав троком от седла, везти за мной до ночлега.
Следование отряда, при таких условиях, совершалось весьма медленно, в полном беспорядке. Об авангарде никаких сведений не было, как равно и о генерале Лидерсе, поехавшем со штабом к генералу Б. Общее мнение даже было, что мы окончательно отрезаны. Между тем, вот что происходило в авангарде: генерал Б., как выше было сказано, засел в засеке перед грозным неприятельским завалом, на поляне. Потери были значительны, и оставшиеся войска, состоявшие по большей части из неопытных солдат 5-го корпуса и малой горсти уцелевших апшеронцев, положительно не решались идти на штурм неприятельской позиции. Корпусный командир, генерал Лидерс, огорченный в своей заслуженной военной репутации неудачами в этот день войск вверенного ему корпуса, явно искал в эту минуту смерти, выставляя себя из завала неприятельским пулям. Граф Гейден и граф Строганов, бывшие с Лидерсом, силою остановили его от бесполезного жертвования собой и сохранили войску этого достойного генерала для будущих заслуг его отечеству. Тут Белявский[308] показал себя действительно хорошо: вынув шашку, он вышел из засеки и сказал: «Неужели между нами не найдется никого, который со мной захочет исполнить свой долг». Двенадцать апшеронцев (имена которых записаны князем Воронцовым) бросились за генералом на штурм завала, увлекая за собой и остальных. Неприятель был мгновенно выбит штыками и путь до Иссаюрта совершенно очищен. Вскоре подошла и главная колонна, и войска начали сосредотачиваться на поляне. Нас отделял еще весьма крутой, лесистый овраг от позиции, избранной на противоположном берегу оного для нашего ночлега. Но заняв заблаговременно овраг и берег цепями и авангардом, наше следование к ночлегу совершилось довольно благополучно и без значительных потерь. Совершенно смеркалось, когда последние вьюки обоза стянулись к позиции. Арьергард, на штыках вынося натиск неприятеля, стягивался на оставленный нами противоположный скат оврага, отступая шаг за шагом перекатными цепями. Переходя постоянно с отступления к наступательным движениям, при замечательной распорядительности Лабынцева, доблестные кабардинцы к рассвету присоединились к нам в Иссаюрте, не оставив в руках неприятеля ни одного раненого, ни одного убитого, чем всегда так гордятся кавказские войска в своих делах[309].
Когда мы пришли на ночлег, уже совершенно стемнело, небо заволокло грозными, черными тучами, и вскоре разразилась одна из тех страшных гроз, какие бывают только на Кавказе. В отряде нашем палаток больше не было, исключая у нескольких начальствующих лиц; все мы расположились биваками, как попало, и разложили костры для варки пищи. Я с товарищами своими, Глебовым и Васильчиковым, приютился под кустом и около себя положили тело бедного Лонгинова. Предварительно сняли мы с него кольца, образа и кинжалом обрезали несколько клочков волос, все это разделили между собой, с тем, что, кто останется в живых из нас, отослал бы эти дорогие остатки в семейство покойного; затем завернули мы тело в бурку и перевязали веревками, чтобы похоронить на другой день. Я чрезвычайно был поражен потерею старого моего университетского товарища и искренно любимого друга; несмотря на усталость и боль от раны, я долго не мог заснуть под бременем тяжелого впечатления. Помню, что когда огонек наш погас и мы лежали, вдруг какой-то конный казак, проезжая мимо нашего куста, задел лошадью своей тело Лонгинова; я притянул его тогда ближе к себе, желая оградить от подобных случайностей, и к рассвету, когда пробили зорю, оказалось, что я лежал и заснул на трупе товарища. Мы сейчас же распорядились вырыть яму около того места, где лежали, призвали священника для отпевания и, покуда отряд готовился к выступлению, успели похоронить Лонгинова и на свежей могиле развели огромный костер, чтобы скрыть от горцев место погребения. Они имели обыкновение после ухода войск вырывать тела, забирать платье покойников и истязать трупы.
Около 10 часов утра 15-го числа отряд наш снова готов был к выступлению и ночлег назначен был у аула Аллерой. Подходя к Аллерою, влево от нас виден был песчаный обрыв Ичкеринского хребта, до которого доходили войска при несчастной экспедиции 1842 года, под начальством Граббе. Многие участники в этом движении подробно рассказывали нам о всех претерпенных ими тогда лишениях и об ужасах отступления по тому безводному хребту.
В Иссаюрте мы весьма мало имели воды из единственного родника в овраге, но разразившаяся гроза и дождь снабдили войска водой на эту ночь. Влево от предстоящего пути тянулся, как сказано, покрытый лесом Ичкеринский хребет, постоянно склоняясь по направлению к Герзель-аулу и к Качкалыкскому хребту. От этих гор спускалось бесчисленное количество весьма глубоких оврагов, покрытых лесом, до долины Аксая, текущего почти параллельно хребту. Но в Иссаюрте мы были еще в довольно большом расстоянии от реки и только в Аллерое приблизились к ней настолько близко, что войска могли ею пользоваться. Между помянутыми оврагами, частью в лесу, а частью на возвышенных открытых местах, виднелись поляны, засеянные хлебом, а на более возвышенных, как Аллерой и Шаухал-берды, расположены были оставленные и сожженные жителями бывшие аулы их.
Казак Моздокского полка. Рис. Г. Гагарина (из собрания Государственного Русского музея).
Впереди нашего следования находился глубокий овраг, которого противоположный лесистый берег был занят неприятелем. Под покровительством сильного огня наших батарей авангард, имея кавалерию впереди, двинулся к этой позиции и без труда заставил горцев отступить. Главные силы и арьергард прошли в величайшем порядке, мало тревожимые горцами, и по прошествии 5 верст главнокомандующий счел нужным остановиться для ночлега у селения Аллерой, находя, что люди, а в особенности раненые, после вчерашнего продолжительного боя и утомительного перехода нуждались в отдыхе[310].
Густой туман и мелкий дождь, препятствовавшие в нескольких шагах различать предметы, не дозволяли отряду выступить 16 июля ранее 8 часов утра. На предстоящем переходе, при самом небольшом расстоянии, отделяющем нас от Шаухал-берды, нам приходилось переходить несколько оврагов, покрытых густыми лесом, из которых последние, по глубине своей и укреплению неприятельскими завалами, представляли наибольшие затруднения.
Кабардинский князь. Рис. Т. Горшельта.
Отряд наш переправу и занятие высот совершил довольно удачно и без больших потерь, постоянно перестреливаясь, как в цепях, так и в авангарде. Здесь мы остановились, ожидая арьергарда, оставшегося на месте нашего ночлега. В глазах всего отряда Лабынцев совершил замечательное свое отступление; князь Воронцов и все мы восхищались его умением пользоваться местностью и замечательными его распоряжениями. При переходе через следующий овраг, когда колонна двинулась вперед, я остался с арьергардом, желая ближе видеть действия Лабынцева. Я очень хорошо помню, как отступая с последнею цепью, при сильном натиске неприятеля, Лабынцев, желая ободрить пару молодых оробевших солдат, сказал им: «Становитесь за мной, вы знаете, что меня пуля не берет», и велел одному из них лечь и отстреливаться между ног его, а другому из-под мышки. Можно себе представить, как подобные выходки нравились солдатам, которые были уверены, что Лабынцев, участвовавший в стольких сражениях и никогда не раненный, имел заговор против пуль. В этой же цепи видел я достойного командира Кабардинского полка В. М. Козловского под градом пуль, с предлинною трубкою в зубах, ободрявшего цепь со свойственным ему хладнокровием. Лабынцев подошел к нему и палкой выбил у него из губ трубку при любимом своем ругательстве: «Прохвостина, здесь не место курить». Козловский, впрочем, весьма дружный с Лабынцевым, только возразил: «Грешно, как, Иван Михайлович, последнюю, как, у меня трубку выбивать». Я не слышал дальнейших объяснений. При переходе одного из последующих оврагов, когда арьергард выходил на поляну, подверженный на открытом месте усиленной с противоположного ската меткой стрельбе горцев, я был еще свидетелем одной, весьма смешной, но вместе, грустной сцены. При Лабынцеве находился в ординарцах разжалованный за дуэль с Долгоруким в рядовые Кабардинского полка из лейб-гвардии Гусарского князь Яшвиль. Этот достойный и храбрый человек заслужил уважение и сочувствие всех в отряде своею примерной храбростью и самоотвержением. Он исполнял строго все служебные обязанности рядового и во время дел и перестрелки постоянно бросался выручать раненых солдат и на своих плечах, при своей физической силе, выносил их из огня в более безопасные места. В этом же арьергарде находился адъютант генерала Гурко поручик Д. С., старый мой товарищ по университету, стяжавший, к сожалению, в отряде славу первоклассного труса. Он не был лишен ни способностей, ни ума, но как в университете, так и на Кавказе, был вечным посмешищем товарищей и цинически относился к своей трусости. «Отправляясь на Кавказ — говорил он, — я решился пасть от первой пули, и действительно от первой пули лег под куст». На упомянутой поляне, при отступлении цепи, Ямвель увидел ползущего по земле С. от одного куста к другому; возмущенный этим, он остановил его за фалды на самом открытом месте, куда сыпались неприятельские пули, говоря ему: «Согласись, С., что ты подлец». — «Согласен, только пусти меня». — «Нет, дай честное слово, что если останешься жив, как выйдем, сейчас подашь в отставку». — «Даю», — отвечал С., и тогда только Ямвель отпустил его. Прибывши в Герзель-аул, С. сдержал свое слово, что с ним весьма редко случалось. Этот жалкий человек потом женился, вскоре сошел с ума и, кажется, более 20 лет находился в сумасшедшем доме в Петербурге.