Путь от Качкалыка до Оспанюрта оглашался выстрелами из ружей и обычною, единственною во всех случаях песнею: «ля-иль-ляга-иль-алла», выражением радости о приобретении дарованной Небом добычи.
Толпа старых и малых, мужчин и женщин с любопытством смотрела на нас и завидовала счастью своих товарищей, которые оценивали вещи и лошадей и делили их между собою. Налицо не оказалось денег и эполет: я видел, кто их взял в момент поимки, но не обнаружил, и этим незначительным обстоятельством приобрел себе расположение тех двух человек.
После дележа, непродолжительного отдыха и подкрепления сил пищею, ямщик (из кумыков) отправлен был в другой аул. Меня отвели в саклю, куда с народом пришел Тарам и, объявив, что он человек, пользующийся некоторым значением, а я офицер, что поэтому торговаться нам не приходится, спросил: что я дам за свободу? Услышав от меня повторение слов его о неприличности торговли и согласие принять на себя впоследствии уплату 600 р. серебром, если только они могут быть выданы ему на настоящее время, Тарам сказал мне цену выкупа сначала 1000 р., спустя несколько минут 2000, потом 5000 р. Изумленный его фальшивостью и корыстолюбием, я замолчал. Он вышел с народом, и вслед затем мне были набиты на ноги полновесные железные кандалы.
Повторив в течение следующих дней свои требования и не получив от меня ответа, он велел набить еще другие такие же кандалы. На шею надели железную цепь (аршин 12 длины), которой конец пропускался на ночь сквозь дыру в стене из моей в его саклю, где заматывался за кол.
Ночью у дверей, запертых замком, ложились два чеченца, и иногда на крыше у трубы один.
Кусок пшеничной или кукурузной лепешки, немного посоленного, кислого или пресного молока для обмакивания, заменяемого иногда соленым сыром и лапшою, во время лихорадки изредка — калмыцким чаем и несколько раз в году мясом, составляли пищу; сакля, войлок и железы с цепью пудового веса — помещение, постель и новую сверх необходимой одежду.
В отведенной мне сакле я застал пленных: солдата и мальчика.
Неприятель, объясняя себе из бумаг моих, через грамотных людей, что я адъютант младшего сардаря[321] (ставропольского, старший у них тифлисский), убежден был, что за меня можно приобрести богатый выкуп; что рано или поздно выкуп этот должен будет состояться и что, следовательно, нужно только вооружиться терпением и твердостью: ибо русские, как говаривали мне некоторые в виде утешения, слабы словом и сердцем, из сострадания соберут сумму и согласятся. О деньгах же дело не станет, потому что в России их много. Утешая себя и народ этой мыслью, Тарам кроме увещаний словом оставлял меня в покое, а сам продолжал по-прежнему делать набеги в наши пределы.
Неизвестность положения моего тяготила в первые три недели плена; но потом я был совершенно покоен, вследствие двух виденных мною снов, резко запечатлевшихся в памяти. В первом с 12-го на 13 августа я видел: «Два невысоких возвышения, разделенных небольшим оврагом, по которому протекал грязный ручей. На нем с одного берега до другого росли три больших зеленых, ветвистых дерева. Я с двумя товарищами стоял на одном возвышении и, по какому-то непреложному определению, нам следовало непременно перейти на другое возвышение. Два товарища пошли прямо, перешли, но запачкали ноги. Я подумал, влез на одно дерево, с него по ветвям на другое, потом на третье и, соскочив на землю, вышел на курган чистым».
Второй сон, на следующую ночь, с 13-го на 14 августа: «Стою я на середине роскошной, зеленой, но безлесной поляны, терявшейся ровно во все стороны далью необозримою. Небо будто темное. Вдруг разверзлось оно над моей головою, и в светлом полукруге я увидел простертую из тучи руку Провидения и слышал внятно неземной голос, проливший в мою душу высокое слово утешения».
По окончании каждого сна я просыпался тотчас, не смыкал глаз до утра, разбирал сон, и душе моей было невыразимо сладко, легко и покойно.
Первый сон требовал несколько большего соображения, и мне казалось, что ручей означал границу между Россией и Чечней, переход — предстоящее освобождение, деревья — значительные лица, которые могли вывести меня из моего положения; силу я открывал во втором сне.
В этом благодатном спокойствии прошло время до половины октября 1847 года.
В этом промежутке времени судьба послала мне старшего брата Тарама — Заура, который принимал во мне особенное участие.
Заур был человек пожилой, серьезный, но очень доброй души и уважаемый в ауле. Заур не пользовался особенным значением, потому что не имел ни достатка, ни военных способностей своего брата, но был любим за честность, доброту и спокойную рассудительность.
Заур, уважая в брате достоинства военные, не любил его за надменность, непомерное честолюбие и корыстолюбие, которые в Тараме господствовали над всеми страстями. Будучи более покойного характера, при здравом смысле, Заур понимал стеснительное положение своих соотечественников и, постигая, что немного времени остается независимо существовать этой части Чечни, снисходительно смотрел на русских и на слабости чеченцев.
Не таков был брат его Тарам, корыстолюбивый в высшей степени, честолюбивый, личный враг русских, фанатически преданный идеям Шамиля, его учению, и его ревностный поклонник; человек со здравым смыслом и с сильной волей, смелый, решительный и строгий мусульманин. Он имел жену, пятерых детей (старшему сыну 14 лет); одевался сам опрятно и даже щеголевато. Деньги, красный товар[322], соль и пленные у него не переводились. Он считался богатым человеком.
Смелость и удача в набегах, строгое соблюдение требований религии, твердый характер, достаток и, невзирая вообще на скупость, охотно раздаваемая милостыня приобретали ему значение, уважение и свою партию приверженцев.
Заур мне дал понять, что если я действительно не в состоянии обещать более 600 р. серебром, то он употребит все средства склонить народ и брата — согласиться на эту цену. Приложенный им к сомкнутому рту палец доказывал, какую тайну следовало в этом соблюдать, чтобы избежать подозрений. Заур обещал заходить ко мне изредка, называть меня то Иваном[323], то Ендреем, то Митрием и, достигнув цели, будет считать достаточной для себя наградой, если его отрекомендуют русскому начальству с хорошей стороны; он желал этого потому, что хотел перейти на житье к русским: тревожная жизнь ему надоела.
Действительно он успел сделать многое; дело убеждения на 600 р. серебром вел очень искусно и, будучи сам в стороне, достиг того, что народ и Тарам сами согласились наконец отдать меня русским за 600 р. — 8 октября решено: в ночь на 10-е число отправить записку к начальнику левого фланга в Грозную.
О происходившем Тарам мне ничего не говорил, да я бы ему и не поверил. Но что дела мои шли хорошо, я знал от Заура, который сам радовался предстоящему моему освобождению и исполнению своих предположений: прежде всего он хотел жениться[324]; он имел невесту, которая по уговору должна была приехать к нему на свадьбу к 9 октябрю; потом он хотел выйти к русским для более покойной и достаточной жизни.
В полдень 9-го числа приехала невеста к Зауру (он жил по соседству); по этому случаю прислали мне мяса, хлеба и сыру.
К вечеру того же дня была приготовлена муллою записка. Стемнело. После вечернего намаза (молитвы) хотели ее отправить в Грозную. Вдруг на двор въехало несколько всадников. Вызвали Тарама, перешептались, потом зашли в саклю, закусили. Хозяину оседлали коня и — Тарам, гости, а с ними и Заур исчезли.
Записка осталась неотправленною. Двое суток никто не знал, куда и зачем поехали. На третьи — рано утром приехал на двор беглый казак (Моздокского полка) Дмитрий Алпатов, зашел ко мне и рассказал: «Вы, может быть, скоро теперь освободитесь по размену, чеченцы попались; я был с ними и только что возвратился едва живой: так нам досталось. Тарам будет домой дня через два; после таких неудач стыдно скоро домой являться. Дело вот как было: с выездом нашим на 10-е число из аула, собрали дорогой партию до 80 человек, в ту же ночь прискакали к Тереку, переправились у деревни Парбочевой и, въехав уже поздно ночью на большую дорогу, встретили с арбой ногайца.
Ударив его плетью, Тарам велел ему сесть на коня сзади другого седока и вести к конским табунам; но как ногаец не знал, где они пасутся и мог указать только на ближайшее кочевье, то и отправились к кочевью. Обычай наш не допускает наказания мусульманина-неприятеля, если он выполнил требование; поэтому, отпустив первого ногайца, взяли другого, приказав ему вести в табуны.
Второй ногаец, по неведению или с умыслом, водил нас почти до самого света и даром. Отпустив и его, мы шибко поехали к Тереку. Солнце уже взошло, когда мы приближались к лесу. Заметив там казаков, мы поняли ошибку свою с первым ногайцем, но поздно.
Вмиг предложили: рассыпаться по лесу и ждать вечера для ухода. „Этак мы погибнем, — закричал Тарам, — потому что русские соберутся и всех нас переловят. За мной, кто хочет!“ — и, выхватив шашку, быстро поскакал в лес. Все бросились за ним. До самого берега проскакали мы лес, полный казаками и, разумеется, не без урона; бросились в Терек, казаки били нас на реке и, к великому несчастью нашему, на эту тревогу прискакали мирные чеченцы из Акбулатюрта.
Спасаясь кто как мог, мы лишились четырнадцати человек взятыми в плен, нескольких раненых и убитых и более пятидесяти своих лошадей.
Тарам виноват в этой неудаче: зачем он напрасно ударил плетью первого ногайца! Зачем мы его скоро отпустили?!..
До сих пор не собрались еще люди из этой партии. Заур взят в плен, Тарам сильно сконфужен.
В войне это дело обыкновенное, и участь наша общая; теперь вы надейтесь на размен. Прощайте».