ределенною целью от отряда, тогда как каждую минуту следовало ожидать открытия военных действий, никому не понравилось; уныло поворотили мы в Кабир и пришли туда среди ночи, сделав почти без отдыха 49 верст.
На другой день мы едва убедили командира батальона, полковника Пирогова, не трогаться из Кабира в ожидании какого-нибудь приказания прямо от Аргутинского; в самом деле, в 9 часов утра, оно явилось следовать в Кураг и присоединиться к отряду; забыв усталость, мы весело пошли вверх по ущелью. На дороге нам сказали о выступлении отряда в Ахты; мы ускорили шаг и вскоре увидели наши войска, которые змеей ползли на высокий и крутой подъем. Эта была первая колонна, вторая находилась еще в одном переходе от Курага. Нам передали приказание следовать в первой колонне; в 11 часов ночи мы присоединились к ней и составили таким образом отряд из трех Ширванских и одного Апшеронского батальона, четырех горных орудий и множества милиции Кюринского ханства. Беспрестанные передвижения, так нас утомившие, оставались для нас совершенно непонятными, и теперь мы принялись за изыскание их причин. Отправляя нас в Кырк, Гагарин имел, кажется, в виду хоть что-нибудь сделать до прибытия Аргутинского; но, узнав, что Аргутинский едет, он воротил нас, опасаясь, что движение не будет согласно с общим планом. Аргутинский был недоволен бесцельным распоряжением, отвлекавшим от отряда целый батальон; но, зная, что батальон возвратится на другой день и примкнет ко второй колонне, он сказал недовольным тоном: «Пускай идет». Гагарин, не ожидавший такого оборота, не решился объявить, что батальон идет уже обратно, и немедленно послал приказание идти на Кырк. Вот это-то приказание застигло нас ночью, на дороге к Курагу, и было так тягостно для нас. Если мы на другой день, 17-го, присоединились к отряду, то обязаны этим только тому, что не исполнили буквально третьего приказания князя Гагарина («идти на Кырк безостановочно»), а запоздали в Кабире. Если в окрестностях Хазров еще не было неприятеля, то наше появление у Кырка осталось бы без цели; в противном случае два выстрела и затем немедленное отступление не устрашили бы неприятеля и не ободрили бы наших. Следовательно, ни в каком случае первый батальон ширванцев не принес бы Хазрам ни материальной, ни моральной пользы.
17-го, вскоре по приезде Аргутинского, прискакал в Кураг измученный и оборванный капитан Бучкиев, посланный накануне из Ахтов от полковника Рота. Весь округ был в восстании, 14-го числа скопища Шамиля в числе 15 000 человек осадили Ахты; неприятельская граната взорвала наш пороховой погреб, и осаждающие штурмовали разрушенный бастион, но были отбиты; полковник Рот и несколько офицеров были ранены; убыль гарнизона очень велика; капитан Новоселов принял начальство; а неприятель, продолжая осаду, стал распространяться вниз по Самуру.
Такой грозный оборот дела вынудил Аргутинского, не ожидая сбора всего отряда в Кураге, немедленно идти вперед с войсками, бывшими под рукой. 18-го, в 4 часа утра, он двинул первую колонну на Ахты, послав сказать остальным войскам, состоявшим из самурцев, дагестанцев, апшеронцев, дивизиона драгун, сотни донских казаков и шести горных орудий, чтобы они спешили к головной колонне. В 8 часов мы были в виду Ахтов и услышали артиллерийские выстрелы укрепления. К полудню показалась голова колонны, следовавшей из Курага, и князь, не ожидая пока она стянется, двинул три батальона ширванцев и четыре орудия на Ахты. Селение Гра было занято горцами, устроившими завал на ближайшей высоте; значки показывали присутствие многочисленной партии, и пройти по дороге можно было только с боя; вероятно, это обстоятельство вынудило Аргутинского идти без дороги, мимо Гра, по левому хребту ущелья. Мы шли извиваясь по горам, отыскивая доступные спуски; но покатости были так сильны, земляные осыпи так круты и опасны, что мы спускали лошадей и артиллерию с величайшею осторожностью, перенося иногда вьюки на руках. Часто тропинка, пробитая стадами овец, терялась, увлеченная осыпью; тогда саперы возобновляли ее тонкою полосой, едва достаточною для прохода одного человека. Крутые и короткие зигзаги по обрывам в 60 и 70° требовали иногда до двадцати человек для спуска маленького горного лафета. После утомительного 5-часового марша, 1-й батальон с двумя орудиями и ракетной командой дошел до Самура. Остальные два батальона были эшелонированы по спуску. С радостными криками бросились мы на оконечность хребта; Ахты, окруженные многочисленным неприятелем, открылись во всей красоте их разрушения, но мост через Самур горел, и мы остановились. Густые толпы неприятелей с восточной стороны крепости заколыхались под нашими гранатами и ракетами, а смелая, до неосторожности вылазка сорока или пятидесяти человек ободренного гарнизона обратила их в бегство. 1-я гренадерская рота спустилась к реке и открыла огонь по ближайшим частям неприятеля. Нам открывалась вся долина Ахтов, и мы с жадным любопытством впивались во все подробности дела. Над серою массой аула развевалось знамя Шамиля; сады, скалистое русло Ахты-чая и все углубления местности были наполнены густыми толпами горцев с многочисленными значками. В особенности много их гнездилось на Ахты-чае. Бастион, разрушенный взрывом, был укреплен кулями с мукой, и в нем был устроен такой же ретраншемент[337]; весь бруствер укрепления, имевший только поясную высоту, был дополнен кулями. Против 1-го бастиона видны были подступы осаждающих; мостовое укрепление на Самуре было во власти неприятеля. Внутренность укрепления пострадала от взрыва; никто не мог показаться открыто на валу, потому что горцы стреляли беспрерывно. Ахты очевидно были в положении опасном, но мы только впоследствии узнали все бедствия гарнизона. Мы переговаривались с гарнизоном криками; Аргутинский велел сказать: «Приготовьте мост, а я скоро приду». Нам отвечали: «Нет бревен, мало людей». Конные мюриды, с ловкостью, свойственною горцам, переходили Самур версты полторы ниже Ахтов, по броду почти непроходимому, и тянулись в ущелье влево от нас. Могли ли мы воспользоваться этим бродом, перейти через Самур и освободить Ахты? Я не думаю: сделать переправу под огнем многочисленного неприятеля, штурмовать террасы противного берега, не успев еще поставить на нем ноги, едва ли было возможно. Аргутинский с тоской смотрел на Ахты. «Захар Степанович, — сказал он обращаясь к Манюкину и указывая на Ахты, — здесь может быть потеряно все, над чем я трудился шесть лет!» Наконец он приказал отступать, и прибавил: «Теперь наше отечество — отряд». Не припомню, чтобы мне случалось когда-нибудь видеть испуг, подобный испугу артиллеристов в эту минуту; молодой офицер Добровольский, командовавший нашими орудиями, бледный как полотно, нетвердым голосом приказал озадаченным людям навьючивать, и было от чего испугаться. В три последних дня люди и лошади 1-го батальона и двух при нем орудий выдержали всевозможные невзгоды, не имея и шести часов в сутки для отдыха, а последнее движение сделало их почти сонными. И вот, нам надо было подниматься по дороге, по которой мы насилу спустились днем, а тут наступала темная осенняя ночь и падение орудия куда-нибудь в обрыв, в ущелье, занятое неприятелем, который уже приготовился нас преследовать, легко могло повлечь за собою его потерю, потому что отыскать его можно было только днем: а что случилось бы до света? За подобный случай, очень вероятный при таких обстоятельствах, ответственность так тяжела для артиллерийского офицера, что мы сочувствовали грустному, почти безвыходному положению товарища. Кроме того, забота об орудиях лежала также и на нашем батальоне, а перспектива тащить их в гору на руках, или еще хуже, добывать их со дна какой-нибудь трущобы, когда душа едва держится в теле, а о ногах и говорить нечего, сильно беспокоила нас. Но возможно ли было оставаться на такой местности, имея с боков неприятеля! Я вспомнил мирную стоянку на Турчидаге, порывы к бою, тоску бездействия и увидел, что я, как каждый новичок, и не подозревал, какая дорога ведет к лаврам и славе. Но в нашем положении было величие; мы сознавали, что в нас спасение Дагестана, а слова князя: «Отряд — наше отечество» подтверждали наше сознание. Я был только зерно в отряде, а подле меня стоял старый начальник; у ног его Ахты гибли медленно, но, несомненно; там умирали такие же солдаты, как и мы, там были женщины, обреченные на смерть или на участь хуже смерти. Вокруг полуразрушенных стен волновалось население, покорное нам уже девять лет; падение укрепления могло иметь последствием возмущение всего Дагестана. Князь знал все это и не мог подать руку Ахтам. Кто скажет, какие мысли теснились в его седой голове!
В 6 часов вечера, вооружившись храбростью и терпением, мы побрели наверх, удаляясь от Ахты. Манюкин оставался с нами. Горцы обходили нас с обеих сторон; но скоро ночь закрыла все, не прекратив, однако, перестрелки. Часов в 7 неприятель добрался из Гра до второго эшелона; над нашими головами начался ружейный огонь, прерываемый выстрелами орудий; но совершенная темнота, не дозволяя ни одной стороне предпринять что-нибудь решительное, делала результат перестрелки почти ничтожным. Цепляясь по обрывам, мы поднимались очень медленно, и скоро настала ожидаемая беда. Оставался только один ужасный подъем, когда лошади артиллерии отказались идти далее; они дрожали, качались под вьюками и вскоре начали падать. Подъем шел крутыми зигзагами по обрыву, на котором едва можно было держаться на ногах; упала лошадь с зарядными ящиками, стоявшая, к несчастью, уже довольно высоко над подошвою подъема. Поднялись страшные крики: «Берегись! берегись!» Посторониться было некуда — везде люди и лошади, а сбоку обрыв. Гром и крик в несколько секунд пролетели пространство, отделявшее меня от лошади; свист камней, вопли и грохот, сливаясь в один гул и постепенно замирая, замолкли на дне пропасти. Я уцелел, получив только удар камнем в шею, но лошадь сорвала капитана Гурского, бывшего недалеко от меня, и опрокинула его с тропинки. Несколько времени считали его погибшим, но, к счастью, он упал на мягкую осыпь и вышел на тропинку, отделавшись ушибом и испугом. Лошадь, падающая ночью с вышины обрыва, распространяет ужас на пути своем; кровь стынет в жилах и сердце замирает, когда закричат наверху: «Лошадь падает!» Секунды ожидания стоят пытки. Не прошло и десяти минут, как упал другой зарядный вьюк; лошадь под орудием тоже упала, но была удержана молодцами-солдатами на тропинке; орудия были на волос от гибели. В такой крайности все вьюки сложили на тропинке, предоставляя каждому шагать через орудия, ящики и пробираться под ногами лошадей. Оставалось одно средство — тащить артиллерию на руках; две роты взялись за работу, и к 10 часам вечера мы достигли бивака. Положение наше было ужасно! Мы до крайности изнурили людей и лошадей, а впереди оставались еще две трети подъема. Напрасно, чуть не с мольбами, подносили лошадям ячмень; они едва дышали и не дотрагивались до пищи. Меня терзали такие смутные мысли, что иногда я забывал утомление, но жажда, которую нечем было утолить, мучила меня, и я со злостью жевал свинцовую пулю. Никогда не забуду я этой ночи! Белые облака легли на дно ущелий; они росли, поднимались и как будто потопляли каждый пройденный нами шаг; облака застилали ахтинскую долину, но укрепление ясно обозначалось в тума