нной глубине. Над ним горело темно-красными пятнами зарево зажженных стогов сена и беспрестанно появлялись молнии артиллерийских выстрелов и струйки ружейного огня. Перестрелка и канонада значительно усилились после нашего отступления. Но мы тронулись, уступы гор скрыли огненные пятна, только гул выстрелов доносился до нас. После самых напряженных усилий, в продолжении нескольких часов, мы соединились с третьим эшелоном и продолжали тянуться кверху.
Князь М. З. Аргутинский-Долгоруков. Литография по рис. с натуры В. Тимма, сделанному в Темир-Хан-Шуре. 1849.
Наконец показалась заря; мы ожили, как оживает на рассвете каждый, кто провел ночь без сна и в движении. Близкий конец мучительного положения дал нам новые силы; оставалось одно дурное место, но лошади не выносили более вьюков, и орудия повезли на колесах, поддерживая их людьми, которым местность позволяла идти выше тропинки. Пятнадцать человек держали канат, а орудия катились на одном колесе, повиснув другим над пропастью. Уже пройдена была большая часть полувоздушного пути, как вдруг крик и грохот заставили нас броситься назад: одного орудия как не бывало; вместе с лошадьми и одним солдатом оно рухнуло вниз, но где оно остановилось в своем падении, никто не знал; мы были уже в полусвете, а внизу еще темнота. Колонна остановилась; бедный наш артиллерист и с ним 150 человек поползли вниз, саженях в 30 ниже тропинки, на травяном уступе, они нашли обеих лошадей, которые спокойно щипали траву, не обращая внимания на людей;[338] упавший солдат жестоко ушибся и не имел силы вылезать наверх. На дне глубокого ущелья нашли орудие, и часа через два после падения мы с любопытством рассматривали остатки лафета, которые с трудом втащили наверх. Орудие оказалось в целости, и это утешило артиллеристов; мы были довольны чужою радостью и тем, что батальон счастливо отделался, простояв только четыре часа: с другими бывало хуже. В 9 часов утра мы соединились с главными силами на вершине хребта, после 29 часов, проведенных в движении, без воды и пищи. Я ел как волк, спал как сурок и был совершенно счастлив. В ночь с 18-го на 19-е мне пришлось в первый раз изведать, как неистощимы силы человека; сто раз мне казалось, что я лягу и умру от изнеможения; но неумолимая необходимость двигаться, чувство долга и роковое «иди» снова поднимали на ноги. Много раз еще мне приходилось поверять этот опыт, и я всегда получал одни и те же результаты. 19-го была дневка; она была вынуждена утомлением войск. Мы потеряли Ахты из вида, но пушечные выстрелы слышны были хорошо, давая знать, что укрепление еще продолжает бороться. 20-го, мы шли горами по направлению к Кабиру. Мюриды издали следили за нами, но туман скрыл нас от их внимания. К вечеру мы спустились в ущелье Кабир-чая, и после небольшого отдыха, в сумерки, двинулись далее, арьергард впереди авангарда, оставляя переднюю колонну в хвосте, — движение часто употреблявшееся Аргутинским, полезное для войск в утомительных переходах, потому что разлагает тягость марша в арьергарде, я с удовольствием воспользовался возможностью прийти на место ночлега ранее других; но мы и не подозревали, сколько мы выигрывали перед бедным авангардом. Несколько времени мы тянулись вдоль по ущелью и, поворотив направо, начали подниматься на гору; сильный дождь и темнота, не позволявшие видеть даже голову собственной лошади, задерживали нас на каждом шагу; земляной подъем до того размыло, что люди и лошади ползли, скользили и падали. Навстречу из аула выбежали к нам татары, освещая дорогу своими чирагами (ночниками), но дождь залил библейские осветительные приборы, и мы продолжали бесславную борьбу с темнотой и грязью, не имея даже свидетелей нашего мужества. В два часа по полуночи, пройдя аул, мы достигли места ночлега, начав подниматься в 8 часов вечера и сделав, в продолжении шести часов, 2 версты! Арьергард же, бывший авангард, явился к нам только в 8 часов утра. 21-го дождь провожал наш подъем на гору. Кабир остался за несколько верст в стороне, и скоро мы решили задачу, куда идем. С гребня хребта открылась красивая долина Самура; там светило солнце, лес был зелен как весною, и шумел неугомонный Самур. Долина Самура хороша и сама по себе, но еще более для войск, возвращающихся из сурового и голого Дагестана; приятный климат, изобилие фуража и дичи, хорошие стоянки в прочных и чистых саклях, ласковые жители, и к довершению благополучия, едва ли не самые красивые женщины целого Кавказа: они так привлекательны, что сами горцы отличаются здесь угодливостью к прекрасному полу и вслух любуются, когда девушка гонит буйволов или с неподражаемою грацией несет тяжелый кувшин воды. А лезгинка в праздник или на свадьбе, когда красавица завернет чадру вокруг шеи, влетит в кружок и бросит смелым взглядом вызов молодежи… Но этот предмет может увлечь очень далеко; сказанного довольно, чтобы понять, почему у войск Дагестана лежит сердце к Самурскому округу. Верстах в пятнадцати выше Кырка мы спустились на Самур; мы не шли, а бежали с горы. Мрачная и душная атмосфера ахтинской экспедиции исчезла; непогода и таинственная будущность оставались позади, впереди было солнце, костры и неприятель! Мокрые как рыбы, мы весело переходили сердитый Самур. Переправа кавказской пехоты вброд, через бурную реку, — картина занимательная и для нас, людей бывалых, а для приезжих на Кавказ она поразительна: по грудь в воде, которая не несет, а кидает человека, кавказская пехота в отделениях, рука под руку, с ружьями через плечо, с песенниками и музыкою впереди, ввалит через ревущий поток, не теряя ни одного человека! Мы очутились в 32 верстах ниже Ахтов, на правом берегу Самура, и на другой день, так или иначе, должны были встретить неприятеля. Костры из целых деревьев запылали на биваке; теплый воздух приятно ласкал нас после жизни чересчур суровой, и долго ночью стоял над отрядом веселый шум.
Хаджи-Мурат. Литография.
На этот ночлег пришли к нам два солдата, посланные накануне из Ахтов к князю Аргутинскому с известием о бедствиях крепости. Неприятель взорвал первый бастион и штурмовал оба разрушенных бастиона, но штурм, хотя и с трудом, был отбит; гарнизон убыл наполовину: люди были утомлены до крайности усиленною деятельностью; в воде и съестных припасах был недостаток. Не оставалось сомнения, что укрепление не выдержит следующего штурма, к которому очевидно готовился неприятель. Солдаты-выходцы были одеты оборванными татарами; оба хорошо говорили по-тавлински и трудно было их отличить от природных тавлинцев. Сюда же приехал полковник Мищенко[339], кубинский уездный начальник, и рассказал занимательные приключения. Узнав о вторжении в Самурский округ, он собрал кубинскую милицию и пошел вверх по Самуру разведать о неприятеле; отойдя верст восемнадцать от Хазров, он расположил свою полуторатысячную кавалерию отдохнуть, послав вперед сильный разъезд; разъезд наткнулся на несколько десятков конных лезгин, которые, недолго думая, гикнули на кубинцев с криком: «Гаджи-Мурад!» Разъезд назад, и давай кричать: «Гаджи-Мурад!» Вся милиция на привале подхватила этот крик, вскочила на лошадей и бросилась в Хазры, не ожидая даже налета неприятеля. Мищенко, видя малочисленность неприятеля и подозревая горскую хитрость, хотел остановить милицию, и незаметно, в суете, остался один; тогда он принялся бежать, но погоня была все ближе и ближе. Мищенко свернул с дороги вправо, в лесистые горы, — горцы за ним. Он доскакал до кустов и леса, бросил лошадь, и пеший, уже настигаемый горцами, бросился в какую-то лесную трущобу; часть лезгин также пешком бросилась за ним, но отыскать его не могли. Стемнело; Мищенко был спасен и утром дошел до Хазров, где снова принял команду над своей храброй конницей. Много было смеху при рассказе Мищенки; он сам смеялся, сознаваясь, что при всем комизме своего бегства ему тогда было не до смеху.
Еще костры наши не потухли, а мы были уже на походе, и рассвет застал нас в дороге. Первый батальон шел в авангарде; этим оказано нам было справедливо вознаграждение за наши труды с самого начала экспедиции. Пикеты неприятеля, как испуганные птицы, снимались и улетали при нашем появлении. В укреплении Тифлисском мы нашли первые следы разрушения и смерти; от него остались только стены, черные от пожара, а двор наполнен был убитыми небольшого гарнизона. Несколько убитых лежали вне укрепления, и по положению трупов было видно, что гарнизон попался врасплох и старался бежать в горы. Все трупы были раздеты донага и жестоко иссечены шашками. Утих веселый говор; молча, опершись на ружья, смотрели солдаты на тела товарищей; негодование и злость горели в их глазах и еще более омрачали их почерневшие лица.
Колонна под командою начальника штаба дагестанского отряда, полковника Катера[340], осталась у Тифлисского, охраняя этот важный для нас проход на случай отступления; остальные войска пошли на Ахты. Придя на Микрах-чай, в 12 верстах от Ахтов, мы увидели неприятеля в 2 верстах перед собою. Долина была перерезана завалами, сложенными из больших камней; три завала тянулись по уступу хребта, отделяющего Микрах-чай от Мескинджинской долины; правый фланг импровизированных укреплений упирался в неприступную гору, левый доходил до обрыва в Самур, а средний завал, выступая перед укрепленною линией, обстреливал обе крайние; гора была также занята горцами, а завал кишел народом и пестрел значками; лезгины, как муравьи, таскали камни и выводили стену. На горе был Кибит-Магома, наиб телетлинский, а в завалах Гаджи-Мурад и Даниель-бек. На возвышении, сзади завала, сидел на ковре лихой наездник Дагестана, окруженный чалмоносцами: начальствующие мюриды один за другим подходили к нему за приказаниями и скрывались в толпе. Неприятель, сделав намаз, ожидал наших действий.
Чтобы проникнуть в Ахты, нам предстояло на выбор атаковать с фронта сильную позицию или обойти ее горами влево; но обход днем, в глазах неприятеля, был бы предупрежден, и расположение Кибит-Магомы доказывало, что Гаджи-Мурад не упустил его из вида. Надобно было ждать ночи, чтобы скрыть обходное движение, но исполнилось уже четыре дня, как мы бросили Ахты в агонии. Находясь теперь в 12 верстах от Ахтов, мы не слышали пушечных выстрелов, несмотря на совершенную тишину; благоразумно ли было откладывать еще на неопределенное время спасение укрепления?