Стянув войска на Микрах-чай, князь Аргутинский сделал следующие распоряжения для атаки мескинджинской позиции: 1, 2 и 3-й батальоны ширванцев, с четырьмя горными орудиями, были назначены для штурма завалов; 2-й батальон апшеронцев и команда штуцерных должны были прикрывать левый флаг штурмующих от покушений Кибит-Магомы; а многочисленная конница, состоявшая из кубинцев, сотни донцов и двух эскадронов нижегородцев, под командой генерал-майора Джафар-Кули Кубинского, должна была, перейдя Самур вне выстрела, пройти под скалами левого берега, и, миновав завал, снова выйти на правый берег в тыл неприятелю; остальная пехота составила резерв на Микрах-чае, под командою командира Апшеронского полка, полковника князя Орбелиани[341]. Штурмовые колонны вел Манюкин; на правом крыле, по Самуру, шел 3-й батальон майора Алтухова[342], в центре 1-й батальон полковника Пирогова, на левом крыле 2-й батальон подполковника Кишинского[343]. Горцы, не отвечая на огонь нашей артиллерии, неподвижно и молча следили за движением пехоты; гранаты, падая в завал, колебали значки своими взрывами; но у подошвы высот нас встретил батальонный огонь из всех завалов; 1-й батальон взял правее указанного ему направления и оставил центральный завал влево; кроме фронтального огня он попал под фланговый; избегая этого огня, пошел еще правее, наткнулся на 3-й батальон и прижал его к обрывам в Самур. Капитан Добрышин, командир 1-й гренадерской роты, и поручик Лазарев[344], командир 7-й егерской роты, желая прекратить замешательство и ускорить развязку, бросились со своими ротами на завал, но упали ранеными, а завал оказался в два роста человека. Тогда не осталось другого средства, как выждать атаку Кишинского, и Манюкин положил людей между камней перед самым завалом. Кишинский потянулся по подошве горы; партия Кибит-Магомы с гиком полетела вниз, но огонь крепостных ружей остановил ее вне ружейного выстрела, и лезгины ограничивались скатыванием камней на ширванцев; лишь несколько головорезов сбежали донизу и были переколоты. Отделавшись от Кибит-Магомы, Кишинский медленно выбирался на крутую возвышенность, увенчанную завалом правого неприятельского фланга. У самого завала он остановил батальон, послал одну роту в обход правой оконечности завала, и после отдыха в несколько минут, ударил на неприятеля с двух сторон; ружейный залп, посланный навстречу 2-го батальона, покрыл завал облаком дыма; когда оно рассеялось, солдаты закалывали на завалах остальных мюридов. Радостное «ура» прокатилось по горам. Аргутинский махнул шапкой; 1-й и 3-й батальоны в свою очередь кинулись на завал; разбрасывая камни, они ворвались в него, но неприятель, потеряв опору своей позиции и угрожаемый обходом 2-го батальона, не упорствовал в защите; несколько ударов штыками очистили завал, и все скопище бросилось бежать. Между тем кавалерия Джафара-Кули, перейдя на левый берег Самура, еще до открытия огня неприятелем, оставалась там во все время дела; напрасно Аргутинский, выходя из себя, трубил, желая тронуть эту массу: она в своем спокойствии не внимала сигналам и начала переходить Самур в другой раз только по занятии завалов, так что первые всадники, ступившие на правый берег, встретились с нами уже в полуверсте за завалами. К этой ошибке присоединилась еще другая; в голове кавалерии находились кубинцы, а Гаджи-Мурад, видя свое совершенное поражение, прикрыл конницей мюридов густые толпы бегущих, бросая на гибель пеших лезгин, рассеянных по долине. Вот над нами-то потешились кубинцы, и что уцелело от штыков, то пало под шашками; но конных мюридов милиция атаковать не осмелилась, а когда вышли на правый берег драгуны и казаки, бывшие в хвосте колонны, то толпы бегущих были уже далеко. Видя взятие завалов, Кибит-Магома также обратился в бегство; жители селения проводили его с оружием; потерпев большую потерю, он соединился у Ахтов с Гаджи-Мурадом. На высоте Мескинджи мы нашли несколько десятков лезгинских голов, поднесенных нам татарами для полного убеждения, что они люди храбрые и верные. Равнина от завалов до садов мескинджинских покрылась трупами. Солдаты кололи с ожесточением; многие докалывали раненых, распростертых на земле. Нашелся один ширванец, который занимался этим черным делом. С шашкой наголо, он не пропускал ни одного несчастного раненого, и едва замечал какие-нибудь признаки жизни в окровавленном теле, сейчас принимался за дело. Но Аргутинский узнал об этом, и горе было негодяю. Видя ожесточение солдат, Аргутинский спасал лезгин, поручая их офицерам на их ответственность; но и за караулом пленные не всегда были безопасны; случалось, что несколько солдат, отуманенных кровью, вырывали бедняка из среды зазевавшегося караула и посылали его к праотцам. Но вот Аргутинский наезжает на кучку пленных, останавливается, смотрит на них пристально, вырывает из середины молодого лезгина лет восемнадцати и, сверкнув глазами, приказывает заколоть несчастного; мальчик сперва испугался и с безмолвным трепетом опрокинулся назад, когда солдаты вонзили штыки в его сухое тело. Никто не смел спросить мрачного вождя о причине этого поступка; все старались отгадать ее, но никто ничего не узнал.
Я оценил бой тогда только, когда по взятии завалов упало горячее увлечение, и я очутился среди побоища. Какие чувства заменили тогда напряжение битвы? Сострадание и что-то болезненное, очень болезненное. Я не мог ни смотреть на пролитую кровь, ни оторвать глаз от нее; неодолимое любопытство влекло к грустному зрелищу, а сердце сжималось и противилось жестокому любопытству; но как не смотреть? Здесь знакомый солдат, там товарищ; один умер, другой умирает, третий ждет своей участи, с тоскою ждет медика и жадно смотрит ему в глаза, желая прочесть, что в них — жизнь или смерть; но медик исполняет свое дело, молчит, и лицо его одинаково для всех; напрасна пытливость раненого. На самом завале сидел Лазарев, облитый кровью; странно было видеть эту мужественную и колоссальную фигуру, склонившуюся под бременем страданий; его как ребенка поддерживали два солдата, а он машинально снимал и надевал огромную папаху. Скрепя сердце я шел вперед; но все проходит, ко всему люди привыкают, и привыкают скоро. В мескинджинских садах я был уже не тот, как на завале; сердце сжималось не так крепко и нервы уже не отзывались болезненно. А после, через несколько лет, какие побоища приходилось мне видеть! Тяжело подумать, с каким равнодушием приучаемся мы рассматривать поле битвы; его мрачный вид даже не портит веселого расположения духа, если сражение выиграно.
Дело было кончено, оставалось узнать, целы ли Ахты; мы быстро шли вперед, но лезгины бежали еще быстрее, и когда князь Аргутинский с драгунами приехал к Ахтам, то не нашел там неприятеля. Гарнизон в ружье с немым изумлением смотрел вокруг себя. Оставленные без надежды на спасение после нашего отступления 18-го числа, защитники Ахтов приготовились к смерти, ожидая ее скоро и равнодушно; они собирали силы, чтобы умереть с достоинством храбрых, платя удар за удар и оставив о себе грозную память на Кавказе и в целой России. Хотя гарнизон и заметил движение неприятеля вниз по Самуру, но он не слышал слабых выстрелов нашей артиллерии при мескинджинской атаке, а подступы к укреплению продолжались с тою же деятельностью, и третий, без сомнения последний, штурм был близок; он мог произойти 23-го или 24-го. Но вдруг толпы неприятеля взволновались и потянулись к аулу, оставляя крепость; через несколько времени явились другие толпы от Мескинджи и также быстро исчезли: вслед за тем снова показалась конница, быстро подошла к Ахтам, — и князь Аргутинский убедил ахтинцев, что они спасены. Пораженные изумлением, они встрепенулись только в эту минуту; спасители и освобожденные смешались в одну толпу; порывы радости искренней и глубокой овладели гарнизоном; объятия, поцелуи, смех и слезы, крики восторга и теплые молитвы сливались в одно трогательное целое. Знакомые и незнакомые, кто не перебывал в объятиях друг друга! Рассказам еще не было места; отрывистые вопросы и ответы удовлетворяли пока самое жадное любопытство. Женщины также принимали участие в выражении радости; но самая интересная из ахтинок, дочь полковника Рота, оставалась при раненом отце невидимою для нас. Главное внимание обращал на себя истинный защитник — спаситель Ахтов капитан Новоселов; бледный, изнуренный многочисленными ранами прежних экспедиций, слабый еще от раны, полученной за несколько дней, с лицом вялым и истомленным, он был лишен геройского вида. Но дела его были налицо! Весь гарнизон, други и недруги, называли его виновником искусной и упорной обороны, той нравственной высоты, на которую поставлен был гарнизон, и той холодной решимости, с которой он обрек себя смерти. Напрасно отыскивал я в Новоселове наружных признаков героя; отсутствие грозного вида озадачило меня до крайности, а замечания окружающих, сказанные сдержанным голосом, показали, что не у меня одного поколебалось понятие о героях вообще. Да и как могли устоять эти понятия, когда перед вами был живой настоящий герой, не владеющий ни тяжелым кулаком, ни мечом Роланда![345] Чем более было бедствий, тем выше поднимался этот герой во взгляде окружавших. Не знаю, как думал об этом Аргутинский, но прежде чем благодарить Новоселова за его заслуги, он распек его за вылазку 18-го числа.
Дело 22 сентября выиграно решимостью и умением пользоваться местностью, которым так отличаются кавказские войска. Мескинджинская позиция, крепкая с фронта, безопасная с флангов, способствует сильной обороне, она была усилена высокими завалами, расположенными с обычным искусством горцев, и занята неприятелем силою до 7000 человек, под начальством наиба, известного храбростью и влиянием в горах Дагестана. Но ширванцы не колебались во время атаки; 1-й и 3-й батальоны, встретив неприступный завал, решили в одно мгновение, что не им решить бой, а Кишин