1843 год, когда колонна дагестанского отряда, под начальством генерала Гурко, показалась в виду бывшего укрепления Гергебиля для того только, чтобы быть свидетельницей гибели гарнизона. Никто не думал, чтобы Аргутинский с его понятием о чести мог ознаменовать себя таким делом, но опасались неудачи для отряда. Безнадежность вселяет апатию, а в Ахтах нужна была самая напряженная деятельность, не для того чтобы жить, а для того, чтобы умереть с честью; так понимал свое положение Новоселов! Ничего не зная о Бучкиеве, он послал, после отражения штурма, двух солдат Ширванского полка на поиск отряда, — тех самых, которые вечером 21 сентября явились к Аргутинекому на бивак при Зукуле. Недостаток людей был заменен женщинами преимущественно в исполнении госпитальной службы, но некоторые из женщин носили заряды на батареи, а одна старушка, сестра гарнизонного артиллериста Тимофеева, бессменно была на часах у склада боевых припасов и, сидя на камне, шила зарядные мешки. Скудная раздача провианта производилась с совершенной аккуратностью; на оборонительной линии знали, где неприятель шелохнулся; бдительность поддерживалась сказыванием сказок и постоянным присутствием Новоселова. Труды и бессонница склонили много слабых душ к чарочке; но Новоселов пресек это утешение, разбив все бочки спирта. Даже близкая, как полагали, гибель гарнизона не была предоставлена случайности. Новоселов артистически сгруппировал оставшиеся боевые припасы, и гарнизон не сомневался, что в минуту взятия укрепления все кончится одним ударом; молча и равнодушно занимались солдаты своими погребальными приготовлениями, забывая в этом занятии огонь неприятеля. Весь гарнизон слился в одну душу, в одну волю.
В этом положении застало его освобождение; оно было совершенно неожиданно. Славные защитники от ожидания неизбежной смерти мгновенно очутились в круге жизни со всеми ее надеждами; потрясение этого перехода было так сильно, что растрогало самые закаленные натуры.
После победы настали дни кары для виновных; еще на дороге к Ахтам князь Аргутинский приказал заколоть одного из пленных. Осмотрев и расспросив в Ахтах пленных, он взял за руку одного видного лезгина, подвел его к фронту 2-го Ширванского батальона и предоставил его солдатам. «Это большой мошенник, — сказал он им, — дарю его вам ребята, поднимите его на штыки!» И приказание было исполнено.
В последующие дни, 23 и 24-го, такому же решению подверглись еще несколько ахтинских лезгин. Но когда грозный князь воротился в Ахты, то в последних числах сентября произошла потрясающая казнь; к нему привели пятерых лезгин — трех мужчин и двух женщин, жителей Кумухского ханства, пойманных и уличенных в стараниях разжечь волнение в народе, во время ахтинской осады. Аргутинский ходил перед палаткой в своем историческом, засаленном бешмете и покуривал трубочку с коротеньким чубуком, не менее достопамятным для жителей Дагестана, потому что с ним познакомились много мулл, эфендиев, гаджи и других знатных людей, когда он ходил по их головам; для этого с чубука снималась трубка, а чубук принимал роль дубинки. Поговорив с лезгинами, князь обратился к караулу: «Караульные, разобрать ружья», и, взяв одного из лезгин, приказал заколоть его, вслед затем он вывел другого и третьего; обезумев от ужаса, они бессмысленно смотрели на гибель первого товарища и не трогались с места; ни у мужчин, ни у женщин не достало слов для мольбы, но женщины были пощажены; не знаю, что сталось с ними после. Был еще случай ускоренного правосудия; из Кубы в лагерь при Ахтах был прислан тамошний бек, как изменник во время ахтинского восстания, но он явился не арестованным, а приехал как гонец с бумагами от уездного начальника. Аргутинский прочел бумаги, долго и спокойно говорил с беком и приказал его арестовать. Обезоружение, сколько мы заметили, не произвело на татарина особого впечатления; вероятно, он сознавал свои проделки и не удивлялся аресту; к тому же он видел милость князя в его мягком обращении, а из-под суда надеялся вывернуться, как и прежде вывертывался, находясь под судом по уголовным делам. Но каково было его изумление, когда после вторичного допроса Аргутинский приказал его заколоть: он всплеснул руками, начал говорить, но слова вместе с жизнью замерли на губах его. Это была последняя жертва гневного князя. Дагестан трепетал, и в остальных случаях достаточно было маленького чубука, который и не остался без дела.
Ночь после Мескинджи мы провели на биваке под стенами Ахтов. Погода из теплой быстро перешла в суровую осень, напоминая, что мы недалеко ушли от дагестанских гор; дождь заливал наши костры из фруктовых ахтинских деревьев. Оставался один стог сена для целого отряда, но он разошелся по клочкам, и те, которые ходили удивляться ахтинским героям и смотреть разрушение, нашли только остатки стога, на которых лежали солдаты. Кто остался без подстилки, так растянулся в грязи и с терпением или с нетерпением ждал утра; но ночь тянулась невыносимо долго, и чем сильнее хлестал дождь и завывал ветер, тем злее становились люди, лежавшие на сенной подстилке. Князь Гагарин, решившись с вечера ночевать как спартанец, через несколько часов ослабел в этой решимости и вздумал оттягивать у каких-то солдат клочков подстилки, но получил отказ: солдаты, закутавшись в шинели, сердито ворчали. Бедный Гагарин бродил целую ночь и заболел горячкой.
Освеженные этой ночью, мы двинулись утром 23-го вверх по Самуру. Славный аул Ахты как будто выдержал осаду; окна были выбиты, улицы завалены разным хламом, и немногие жители сидели пригорюнившись. На углу большой сакли, на камне, сидела красивая девушка, и, несмотря на шум нашего движения, тупой взгляд ее ни разу не оторвался от дали, в которую она глядела бессознательно. Карие глаза ее и без слез выражали разрушительное горе. Многие из нас пробовали заговаривать с нею, но она не пошевельнулась, и взгляд ее не изменял направления. Переправа через Ахты-чай по воздушному ахтинскому мосту стоила нам нескольких часов; лезгины не успели разрушить его во время бегства и сорвали только настилку. Ее возобновили, но она прыгала под ногами лошадей, что было не совсем успокоительно при ширине моста в один аршин, без перил, и на высоте восьми или десяти саженей над кипящей водой. Лезгины и лошади их так привычны к обрывам, что перила на мостах, даже вьючных, как ахтинский (а подобных много в городах), считаются бесполезными и никогда не делаются. По дороге приводили нам пленных и раненых, и являлись жители, бившие челом Аргутинскому. Но князь находил, что не настала еще пора для слов милости. Он пропустил без внимания несколько аулов и остановил колонну близ селения Хрюк. Войска уже расположились отдыхать, а из аула никто не показывался; он был пустой, потому что принимал в восстании горячее участие, более всех прочих аулов Самурского округа, и жители, зная строгость Аргутинского, сочли за лучшее избежать первых проявлений его гнева. Их нашли однако в какой-то трущобе вблизи селения, и зачинщики возмущения были приведены к князю; он велел заколоть их, а Хрюк разграбить. Как голодные волки, ринулись солдаты на аул! Рогатый скот и бараны были в несколько минут пойманы и переколоты, аул был расхищен дочиста, даже пострадала недвижимость; солдаты тащили на биваке двери, ворота и целые бревна. Один солдат говорит: «Ворота знатные, да что в них толку?» Другой возражает ему: «А что если возьмут самурцы? Ведь жалко будет, ишь как они к ним подбираются!» И вследствие такого довода оба снимают ворота, а самурцы, которые и не думали подбираться к воротам, видя их уже в руках солдат, заключают: «Ведь для чего-нибудь пригодятся», и тащат себе огромное бревно. Драгун несет из сакли зеркало и кувшин с медом, он выбирается на простор, зеркало ставит к стенке, а сам садится на камень насупротив; ружье и кувшинчик располагаются подле камня. Засучив рукава, он начинает есть мед горстями, не сводя глаз с зеркала и беспрестанно поправляя усы и прическу, долго сидел сибарит за лакомством, отдуваясь, отпиваясь водой, потирая живот и охорашиваясь. Но до дна кувшина далеко, а душа его уже насытилась; он взял ружье, дал горшку пинка, прикладом разбил зеркало вдребезги и пошел себе домой. На биваке уже готовился гомерический, вернее мингрельский ужин, потому что в Мингрелии едят более, чем ели греки глубочайшей древности. Большие артельные котлы, маленькие солдатские котелки, офицерские кастрюли, все было в ходу; жидкости в них было очень мало, но мясо, смесь баранины, говядины и курятины, наполняло их до краев, а приправа состояла из круп, пшеницы, кукурузы, чесноку, фруктовой кислоты, сушеных фруктов, коровьего масла и перцу; я пробовал это блюдо без названия, оказывалось что-то необыкновенно питательное. Кроме того, на шомполах делались шашлычки и съедались как закуска; доски, двери и ворота служили столами для битков; молоко расходовалось умеренно, как сласть, вероятно, для смягчения вкуса. После сытного, но не совсем чистого обеда, потому что птица в видах сокращения труда не обваривалась, а просто ощипывалась, и то наполовину, и не у всех потрошилась, котлы с котелками снарядились вновь. Так продолжалось до утра; по крайней мере, просыпаясь ночью от мороза, я постоянно видел варивших и ужинавших.
24-го, мы стали возле Рутула. Аргутинский пощадил этот большой аул, приказав старшинам выдать войскам бесплатно все необходимое для них количество фуража. Рутул хорошо отстроен, но местность его очень мрачная. 25-го легкая колонна ходила в Лючек, верхнее из селений Самурского округа, и к вечеру возвратилась к главным силам в Рутуле. Неприятель исчез окончательно; жители Самурского округа возвратились в селение, и все успокоилось. 26-го мы стали у Ахтов. Сделав распоряжение о переделке укрепления и назначив следственную и военно-судную комиссию для разыскания и наказания виновных ахтинцев, Аргутинский пошел с отрядом через Кумух в Темир-Хан-Шуру, оставив под Ахтами ширванцев. К 1 ноября работы кончились, и мы были уже на зимних квартирах.
Покушение Шамиля на Самурский округ, наделавшее в Дагестане столько тревоги, пало на его же голову. После успехов в 1843 и 1845 годах Шамилю не посчастливилось в 1846 году при вторжении в северный Дагестан