[351], а в два последующих года он потерял Салты и Гергебиль, приготовленные им к упорной защите. Желая изгладить из памяти мюридов последние неудачи и поколебать наши горские племена, он выбрал для своих ударов долину Самура, для того, чтобы взятием Ахтов, очень важных по своему положению, устрашить впечатлительных мусульман. Расчет Шамиля был хорош, время, когда отряд наш был распущен, выбрано им верно, и трудно сказать, в чем заключались причины его неудачи. Взятие Ахтов до 22 сентября было возможно, ибо укрепление пришло в отчаянное положение, независимо от усилий неприятеля. Да и напрасно отыскивать причины успехов или неуспехов рати Шамиля; в ней было много военных элементов, но в ней от малого до великого все действовали на удачу, как во всякой неустроенной вооруженной силе. Уже одно желание остановить нас у Мескинджи можно считать ошибкой в военном смысле. Посредством завала на местности хотя крепкой, но доступной, и нескольких тысяч вооруженной толпы, — нет возможности остановить сильного отряда, имеющего все средства для упорной атаки. Будучи отбиты, мы могли штурмовать завалы еще несколько раз; допуская даже полную неудачу повторенных атак, мы могли обойти мескинджинскую позицию, и не в одном месте. Зная наши войска, Шамиль не мог надеяться остановить решительного князя Аргутинского такими средствами. Но Шамиль более политик, чем военный человек; он распорядился дать дело, рассчитывая в случае неудачи сказать, что на этот раз судьба ему не благоприятствовала, и внушить татарам Самура, что, покоряя страну, он защищает ее, а не предает на жертву русским. Узнав о поражении при Мескинджи, Шамиль сел на лошадь и, сохраняя спокойствие, сказал ахтинцам: «Надобно укрепить вашу деревню; поеду взглянуть, как построить укрепление». Переехав мост, он отправился в Рутул со своими телохранителями и оттуда уехал на следующий день восвояси. Ему ничего более не оставалось; броситься в Дагестан с голодною и унылою толпой было невозможно; там были укрепления и несколько подвижных батальонов; при малейшей остановке, его застиг бы Аргутинский из Ахтов через Кураг и довел бы до развязки чувствительнее мескинджинской; к тому же изменилась погода, повалил снег и приближалась дагестанская зима, которую лезгины, дурно одетые и еще хуже обутые, не могут переносить вне дома. Выручив Ахты, князь Аргутинский мог поставить неприятеля в самое затруднительное положение, если бы двинулся из Хозрека, через Алахукдаг и Ихрекское ущелье в Лючек и направил при этом батальоне и часть милиции для защиты Курага. Этим движением он закрыл бы неприятелю отступление в горы и заставил бы его без боя рассыпаться по горам для спасения, а милиция при главном отряде и в Кураге ловила бы беглецов. Через главный хребет и его отроги на верховьях Самура трудно проходить в сентябре по вьючным дорогам. Провести отряд через эти ужасные места в такое позднее время года можно только случайно, но Алахукдаг, как и все отроги дагестанских гор отдаленные от главного хребта, всегда проходим, когда нет метели, и я не знаю, отчего Аргутинский не избрал этого пути как кратчайшего и обещавшего самые выгодные и решительные последствия. Может быть, он опасался, двигаясь на Алахукдаг, открыть для неприятеля весь приморский Дагестан, и полагал, что Шамиль решится оставить Ахты, миновать Кураг и броситься в Кумух, Акушу или Куринское ханство; но такого отчаянного действия, ведущего к временному, случайному успеху, а потом к верной гибели, нельзя было ожидать от Шамиля; он не мог и думать о таком отдаленном набеге, не имея другой опоры кроме полувзволнованного населения приморского Дагестана. Может быть, Аргутинский надеялся, что колонны лезгинского отряда пойдут через главный хребет на сообщения неприятеля, но эти колонны не оказали никакого содействия. Генерал-лейтенант Шварц пытался пройти с главными силами лезгинского отряда через перевал Сарубаш, но не прошел, а генерал-майор Бюрно, работавший с двумя батальонами на Военно-ахтинской дороге, в Шинском ущелье, получив известие о вторжении неприятеля, вместо того, чтобы идти через Салават и прикрыть аул и укрепление Ахты, снял работы и поспешно отступил на плоскость. Словом, лезгинский отряд не имел никакого влияния на исход ахтинской экспедиции, тогда как его помощь не дозволила бы ни вторжению, ни восстанию принять значительные размеры; все решил один князь Аргутинский в Мескинджи. Мескинджинское дело успокоило Дагестан и вместе со взятием Гергебиля нанесло сильный удар неприятелю в 1848 году. По ахтинской экспедиции можно судить, каким тяжелым испытаниям часто подвергаются кавказские войска. Один такой поход может закалить рекрута и новичка-офицера.
П. К.Из дневника дагестанца[352]1859
21 июля, вторник.
На пути в Аварию, около Аварского Койсу находятся высоты Ахкентдаг, куда стянулся теперь неприятель, устроив тут себе опорный пункт, с которого мог нас беспокоить. Чтобы проникнуть в Аварию, необходимо было завладеть этими высотами, и вот генерал Ракуса получил приказание от барона Врангеля выступить сегодня для их занятия. Оттого-то и отдано вчера приказание саперам во что бы ни стало за сегодняшнюю ночь окончить спуск к реке.
Нас подняли очень рано, чуть свет мы закусили и в 4,5 часа утра тронулись в поход. Утро было ясное, тихое, как и во все предыдущие дни. Впереди всех выехала сотня мусульманского полка, потом прошел батальон Ширванского полка, 2-й батальон дагестанцев и, наконец, в арьергарде, наш сводный батальон. Генерал Ракуса и полковой командир, проезжая мимо батальонов, здоровались, благодарили за молодецкую переправу и каждый от себя дарил ротам по ведру спирта. Пройдя не более версты по ровной дороге, мы взяли вправо и пошли по узкой тропинке на крутую гору. Солнце поднялось и начало печь без милосердия, а воды не было ни одной капли. Вправо от нас выехал горец в белой папахе и стал джигитовать на своей маленькой горской лошаденке. Досадно ли ему показалось, что на него не обращают никакого внимания, или его послали с намерением навести нас на засаду, только, видя наше равнодушие к себе, он слез с лошади и сделал в нашу сторону несколько выстрелов; потом опять сел на свою клячу и опять стал джигитовать. Тут уже не утерпел мой батальонный командир и приказал ссадить молодца с лошади. Наездник достиг наконец своей цели: возбудил наше внимание, но вместе с тем и сам слетел с коня. Тропинка между тем становилась все круче и круче; солдаты выбивались из сил и отсталых было довольно много. Но вот вышли мы, наконец, на площадку, поросшую кустарником и густой хорошей травой. Здесь солдаты сейчас же нашли фонтан холодной и чистой воды. Он был забит горцами, но нескольких ударов киркою было достаточно, чтобы вода пошла большой, хорошей струей. Каждому хотелось поскорее напиться, пошла давка, за давкою ссора, а некоторые, просто задыхавшиеся от жары, усталости и жажды, пустили в ход медные котелки, стегая ими тех, которые, набрав воды, не отходили от фонтана, а там же, стоя, пили. От этой площадки подымалась скалистая гора, еще круче; глядя наверх, трудно было допустить, чтобы человек мог взобраться на нее, да еще с ружьем и другим снаряжением. Вперед послали две роты Ширванского полка. Они оставили свои вещи внизу и с ружьями, перекинутыми через плечо, полезли, карабкаясь и хватаясь за деревья вверх. Вот они достигли вершины и заняли ее без боя. За ними было приказано идти и остальному отряду пехоты, а кавалерию и вьюки послали правее, в обход. Так как мы были в арьергарде, а передний отряд шел на крутизну, рассыпавшись и очень медленно, то нам приказано отдохнуть в сосновом лесу и дать время войскам подтянуться. Командир Ширванского полка, полковник К., шел при своих ротах, приказав свою лошадь вести в поводу за собою. Взбираться было очень скользко по сухим сосновым иглам, и вот, не доходя вершины, лошадь поскользнулась и не удержалась на ногах. Раздался шум, треск, и я увидел какую-то черную массу, быстро стремившуюся вниз. Это был трехсотрублевый карабахский жеребец полковника К. Он делал рикошеты по деревьям и наконец слетел вниз без внутренностей, с переломленными ребрами и ногами. Дорогое азиатское седло разломалось в куски; их собрал наш фурштат[353] и уложил на вьюк. Подобной же участи подверглись еще три или четыре лошади; одна, ударившись на лету со всего размаха о толстое дерево, разорвалась на две части, которые разлетелись в разные стороны. К счастью, эти падающие лошади не увлекли ни одного солдата: заслышав шум и треск, люди догадывались о падении и каждый старался укрыться за соседнее толстое дерево, которых на этом склоне росло довольно много. Случалось солдатам падать, но все обходилось благополучно: проедется, бывало, на спине несколько сажень и остановится, ухватившись за куст или за дерево. Майор нашего батальона Витгант около 5 саженей проехался на спине вниз, отделавшись одним только испугом и царапинами. Наконец и нам приказано идти в гору. Мы рассыпались по лесу и, цепляясь за деревья, медленно подвигались вперед, беспрестанно останавливаясь для отдыха. Котелки, фуражки, бутылки со спиртом и другая мелочь отвязывалась и летела вниз с грохотом и шумом: поминутно раздавались крики сверху: «Лови, лови! берегись». Падающие вещи ловили ниже идущие солдаты и передавали вверх по принадлежности, за исключением спирта, который, вероятно от сильной жары, мгновенно испарялся. Все пространство между деревьями было сплошь покрыто засохшими сосновыми иглами и шишками, которые не давали шагу вступить без помощи рук. Многие солдаты шли босиком. Сделав шагов 800, я выбился из сил и, опустившись, прислонился к дереву. В это время проходит мимо меня стрелок Жанталай. «Что с вами, ваше благородие?». Говорю, что не могу идти. — «Пустяки, выпейте только глоток спирту — и не увидите, откуда силы возьмутся». Я и вина-то почти не пью, а тут, на грех, послушался, выпил спирту — и раскис совершенно. Однако делать было нечего, надо идти — не оставаться же одному на жертву мюридам; и вот, карабкаясь на четвереньках, я пополз дальше, отдыхая через каждые 5–6 шагов. Вот и лес стал редеть, вот и вершина