23 июля, четверг.
Сегодня встал, по привычке, с рассветом и только что собрался пить чай, чтобы согреться после сырой и холодной ночи, как фельдфебель доложил, что наша рота назначена в прикрытие фуражиров и пасущегося табуна лошадей. Нечего делать, наскоро выпил стакан и поспешил к роте, которая уже выстраивалась. Вместе с нашей, 5-й стрелковой ротой, была назначена и 17-я рота. Взошедшее солнце нас пригрело настолько, что мы сразу пообсохли. Солдатики сняли полукафтаны и развесили на чем попало, а сами принялись за чистку и смазку ружей. От целого ряда знойных дней кожа на лице до того обгорала, особенно на носу, что больно было дотронуться до нее. Я подозвал одного стрелка и приказал ему смазать мне нос и щеки сальной тряпочкой. Совершая этот туалет, он сообщил, что у солдат на такую операцию уходит сала гораздо больше, чем на чистку и смазку ружей. Местность была открытая почти во все стороны, нечаянного нападения опасаться было нечего, и я, скучая в одиночестве, пошел к командиру 17-й роты капитану Квицинскому, старому и опытному кавказцу. Он заблаговременно запасся брезентом, под которым теперь и благодушествовал. Я приютился около него, слушая рассказы вахмистра мусульманского полка. Это был старый умный аварец, родом из Хунзаха; слова его были проникнуты сильной ненавистью к мюридам. «Нас, аварцев, — говорил он, — много в мусульманском полку, особенно хунзахцев; и вот теперь мы стоим возле родины, но не можем туда и показаться, потому что кровомщение нас удерживает. Пойди я туда — или меня убьют, или я должен убить, по закону нашей веры. Сегодня к генералу Врангелю в числе мюридов, изъявлявших покорность, приехал один, который на моих глазах не очень давно убил моего родного брата; я должен был убить его сейчас же — это мой святой долг, но не мог, потому, что русские просили подождать, пока все успокоится в Аварии, и пришлось покориться. Шамиль разорил мою саклю, перерезал всех родных, я один только спасся из всей семьи, успел убежать к русским и поступить в этот полк. Каково же мне показаться теперь в этом месте?! Много у нас в полку и таких моих земляков, которые сами напроказили и ушли к русским; тем и подавно нельзя здесь показаться, потому что их убьют непременно». Рассказывал он также о том, что, по преданию, Авария была страна христианская и по реке Аварское Койсу еще поныне существуют развалины церквей, а в одном месте одна из таких церквей до сего времени сохранилась; лет 10 тому назад там жил русский беглый священник, который отправлял в ней богослужение и за свою жизнь пользовался общею любовью окрестных жителей, но мюриды-фанатики убили его, боясь, чтобы горцы не последовали его учению. Много, много еще говорил он, возбуждая мое любопытство; часто возвращался к мюридам, находил, что они вероломны и, хотя теперь силою обстоятельств принуждены покориться, но никогда не будут верными русским и при первом удобном случае возьмутся за оружие. Конечно, не без того, чтобы в его словах не проглядывала личная неприязнь за смерть родных и разорение родного дома, но все же тут было много правды, и уже очень полагаться на покорность вольных сынов гор, проникнутых фанатизмом мюридизма, никогда не следует. Мы так заслушались рассказчика, что не заметили, как прошло время, и к 12 часам пополудни пришли на смену нам другие две роты нашего батальона. В наше отсутствие нам разбили палатки, и мы, пообедав, первый раз легли за весь поход под тенью их, на толстом слое душистой травы. В 5 часов в штабе заиграла музыка Ширванского полка, на линейке запели песенники и на биваке поднялся шум и гам, будто мы были не в походе и среди врагов, а в лагерях мирного времени. Сегодня опять приезжали депутаты из многих аулов. Говорили, что даже грозные Гимры, Араканы, Зыряны и Уллукала прислали своих представителей с изъявлением покорности, но мне уже надоело смотреть на эти бритые головы и жидкие бородки, и я отправился на базар, устроенный недалеко от бивака. Сюда жители аула Ах-Кента, возвратившиеся из лесов, выносили продавать яблоки, сырые кожи и горское сукно, выводили лошадей, быков и баранов. Видно, им очень нравилось наше золото и серебро, так как на базар вышли не только мужчины, но и звероподобные женщины, закутанные в грязные, дырявые чадры.
24 июля, пятница.
Сегодня полный отдых, так что я позволил себе понежиться в постели до 7 часов утра. Пошел опять на базар, но нового не было ничего, а те же продукты значительно вздорожали. Два беглых солдата рассказывали офицерам о Шамиле. После взятия нами ах-кентских высот Шамиль убрался подальше и хотел захватить с собою свое единственное орудие, но деревянный лафет от времени и непогоды подгнил, а тут еще жители Ах-Кента просили оставить им это орудие для защиты от русских; но как только Шамиль уехал, те же жители послали к барону Врангелю депутатов с тою же злосчастною пушкою, но не в силах были ее дотащить. Начавшийся дождик заставил нас разойтись по палаткам. Депутаты от некоторых аулов прислали к барону Врангелю сына шамхала тарковского и подпоручика Апшеронского пехотного полка Никоркина, взятых в плен на Ибрагим-Дада в 1857 году. За этих пленных шамхал давал 5000 рублей, а русские предлагали 20 пленных мюридов, но Шамиль не соглашался, а теперь их привезли жители аула Унцукуля в виде подарка, за что получили от барона Врангеля 60 рублей, которыми остались очень довольны. Сегодня послали капитана Старосилло к главнокомандующему с донесением о взятии с боя переправы и покорении Аварии. Сколько надежд и предположений было у нас о предстоящих наградах!..
25 июля, суббота.
По возвращении некоторых рот с фуражировки, весь Дагестанский полк был собран на площадке, построенный в батальонные колонны. Ждали полкового командира, который должен был нам прочесть приказ главнокомандующего. Приказ был следующего содержания: «Войска дагестанского отряда! Вы храбро заняли переправу на Койсу и тем блистательно исполнили мое желание; благодарю вас от всего сердца за ваш подвиг.
Главнокомандующий[354], генерал-адъютант князь Барятинский. Лагерь при озере Ретло, в Андии».[355]
Солдаты начали без всякой команды неумолкаемо кричать «ура», потом сам командир полка, расчувствовавшись, произнес речь, в которой самыми лестными выражениями благодарил полк, отличившийся больше всех, за храбрость, неустрашимость и безропотное перенесение трудностей бывшего похода. Офицерам, вызванным вперед, жал каждому руку и отдельно каждого благодарил, уверяя, что все отличились. Старик Балашевич прочувствовался до слез и, в свою очередь, благодарил полкового командира за честь, которую он предоставил ему, дав в командование такой славный батальон, а нас — за то, что мы отличились и этим дали возможность и ему, старику, испытать приятные минуты сегодняшнего дня. Доброй души человек был, правда, наш батальонный командир, хотя, не зная походов до старческих лет, и проявлял некоторые странности в опасные минуты. От имени командира полка было отпущено в каждую роту по ведру спирта, и крики «ура» не умолкали до самого обеда, когда голод загнал людей в палатки, где ожидал их горячий борщ.
26 июля, воскресенье.
Церковный парад. По окончании благодарственного молебна за дарованную победу командующий войсками вызвал вперед отличившихся. Вышло 18 дагестанцев, один артиллерист и шесть всадников мусульманского полка. В числе последних был юноша не более 15 лет. Генерал брал у адъютанта кресты, и сам прикалывал их к груди храбрецов. Наш Кочетков получил золотой крест, т. е. 2-й степени, а остальные 4-й степени; два мусульманских всадника, в числе которых был и юноша, получили серебряные медали с надписью «за храбрость».
Сегодня горцы не только приносили свои продукты на базар, но забирались даже к нам в палатки. Мой товарищ, прапорщик Р. Б., знал их язык и разговаривал с ними довольно свободно. Один из жителей, видно из болтливых, между новостями сообщил, что у них все говорят, будто русские водят дружбу с чертями; он хотя и не верит этому, но все-таки является и у него подозрение, ибо без чертовой помощи невозможно по натянутому канату пробежать в одну ночь трем тысячам человек. Спрашивал, между прочим, откуда у нас ружья, которые бьют так далеко, а, главное, такою большою пулею, в которой есть и свинец, и куски железа (горные орудия); одному его знакомому такая пуля попала в руку и переломала кость. Прежних ружей горцы не боялись, потому что из них солдаты стреляли очень плохо, особенно в дождик, и тогда можно было бросаться в шашки, а теперь и носа не позволяют высунуть из завалов. Вечером получили приказ выступить с рассветом. Болтали, что аварцы просят идти в их край для защиты от набегов Шамиля.
27 июля, понедельник.
Солнце еще не показалось, а мы уже были в движении. Дорога шла ровная, по каменистому грунту; вблизи — ни деревца, ни кустика; даже трава росла наподобие какого-то мха. В 3-х или 4-х верстах от аула Ах-Кент нас нагнали два верховых татарина, которые особенно приветливо смотрели на нас, и я крайне удивлялся, когда на какой-то мой вопрос они ответили на чисто русском языке. Оказалось, что один из них, житель аула Чиркат, в 1839 году при взятии Ахульго попал к нам в плен, в течение нескольких лет находился в арестантских ротах в Бобруйске и Кронштадте, где выучился говорить по-русски, и недавно возвращен на родину в выкупе за подполковника Кобиева, находившегося в плену у горцев. Теперь он ехал к барону Врангелю с очень важным известием: вскоре после перехода нашего через Андийское Койсу, в аул Чиркат явился посланный Шамилем мюрид с бумагой к старшине, в которой предписывалось хорошенько высмотреть расположение батальона, прикрывавшего близ аула Аргуани наш вагенбург, ночью собрать всех жителей аула, напасть на этот батальон и истребить его вместе с вагенбургом. Жители, только что изъявившие нам покорность, охотно согласились, и батальону грозила серьезная опасность. Моему татарину удалось уже предупредить командира Ширванского полка, стоявшего около Ах-Кента, а теперь он ехал к Врангелю, которого хотел ме