й мы узнали, что здесь похоронены наибы, убитые русскими в салатавском походе[358] 1857 года близ Дылыма. При этом он объяснил, что флаги из тряпок означают могилы джигитов, а изображения на плитах указывают, сколько каждый из них убил «урусов» и какое приобрел от убитых оружие. Потом я увидел еще множество таких же памятников, разбросанных в разных местах аула. Пройдя аул и овраг, лежащий за ним, мы стали подыматься на каменистую гору. Дорога была отвратительная; всюду валялись огромные камни, как будто нарочно сброшенные с вершины рукой гиганта, чтобы загромоздить путь. Уже и солнце зашло и луна показалась на горизонте, а авангард наш и не думает останавливаться. Дойдя до разоренной сторожевой башни, мы стали спускаться вниз к речке Аварское Койсу. Но что это была за дорога! С одной стороны высочайшие скалы, а с другой — такой обрыв, что посмотреть страшно; в некоторых местах она до того суживалась, что насилу мог пройти вьюк; местами же обращалась в настоящую каменную лестницу со ступенями. Для вьюков это было мучение; они через каждые 5 минут останавливались, а за ними и мы, что очень утомляло людей. Наш авангард давно уже был внизу и при лунном свете ясно различал разбитые палатки. Но что это? Там послышался крик «ура», потом поднялся страшный шум, суматоха. Мы подумали, что на лагерь напали мюриды, но странно — огни горят спокойно. Что такое? Так и не узнали. Тронулись дальше. Идем, идем, без конца идем; вот уже и рассвело, а мы все идем и идем.
30 июля, четверг.
Со вчерашнего утра идем. Уже стало светло совсем, а мы еще спускаемся; день настал, а мы все идем, но уже не по камням, а по песку. Духота страшная, к потному телу пристает пыль, живот от голоду подводит, а мы все идем да идем. Наконец спустились к реке. Лошадей развьючили и расположились биваком; я взял у маркитанта осетинского сыру и, закусивши им с сухарями, расположился отдохнуть, как вдруг слышу горнисты играют генерал-марш. Что за причина? Только что пришли — и опять идти, отдохнувши всего полчаса! Солдаты уже засуетились, приготовляясь идти, как в это время большая партия чисто одетых мюридов приблизилась к биваку и спросила, где генерал. Из любопытства я пошел к палатке генерала Ракусы, которую собирались уже снимать, и ждал что будет. Подъехав к генеральской палатке, они остановились; несколько удальцов, быстро соскочив с коней, разостлали бурку и с подобострастием сняли с лошади почтенного старца лет шестидесяти. Одетый в черкеску темно-синего сукна, он имел большую красную бороду и повязку на голове с длинным концом сзади, который отличал его от всех остальных мюридов. Он сел на бурке, поджавши под себя ноги, и послал доложить о себе начальнику. Генерал Ракуса, не желая уронить своего достоинства, приказал просить старца к себе в палатку. Несколько человек сейчас же взялись за бурку и на ней с особенной осторожностью и любовью перенесли почетного гостя в палатку. Тут Ракуса поздоровался с ним, усадил его в своем походном стуле и, угощая чаем, вел разговор через переводчика. Генерал прекрасно знал туземный язык, но церемония с переводчиком была необходима, так как в глазах восточных народов она придает переговаривающемуся лицу особенную важность. Этот старец был Кибит-Магома, ученик и зять Шамиля, проживавший в неприступном ауле Тилитль. Считаясь в Дагестане высокою духовною особой и пользуясь любовью и привязанностью народа, Кибит-Магома был хотя и строгим, но справедливым начальником и не стеснялся иногда сносить буйные головы правоверным, если они этого заслуживали. Находясь в подчинении у Шамиля, он часто, если по обстоятельствам дела требовалось, не только не слушал Шамиля, но шел вразрез с его требованиями. Шамиль долго точил на него зубы, наконец не вытерпел и засадил в яму, где Магома и просидел несколько лет. Теперь, когда Шамилю пришлось круто и горцы потеряли к нему всякий страх, они выпустили из ямы Кибит-Магому. Последний в отместку Шамилю склонил горцев отложиться от него и принести покорность русскому правительству. Это обстоятельство было очень важно для нас: только благодаря ему нам так легко далось взятие и ахкентских высот, где мы не потеряли ни одного солдата, и дальнейшее движение в глубь нагорного Дагестана. Кибит-Магома по окончании переговоров вышел из палатки и, прощаясь очень величественно с генералом, просил выдать ему свидетельство на повиновение себе Аварии. Свидетельство было дано, но когда прочитали его, Кибит-Магома заметил, что лучше было бы вместо выражения «повиновались» написать: за ослушание он, Магома, имеет право резать им уши и головы. Ракуса засмеялся и приказал написать другое. Кибит-Магома удовлетворился и, посаженный своими приближенными на лошадь, торжественно уехал. С места отдыха мы потянулись вдоль левого берега Аварского Койсу; наш батальон шел в авангарде. Пройдя около 2 верст, приблизились к небольшому аулу Голотль. Здесь дорога переходила на правый берег реки через висячий мост, устроенный на тонких перекладинах. По обеим сторонам его, на обоих берегах, были выстроены высокие башни, сквозь которые проходили ворота. Через эти-то ворота нам и надлежало пройти, чтобы перебраться на ту сторону. Мост под нами так качался, что мы ожидали каждую минуту, что он провалится, особенно когда переходила артиллерия. Пронесся слух, будто жители устраивают засаду и нам будет плохо; во всяком случае, когда авангард, пройдя мост, остановился, приказано быть готовым к перестрелке. Мы ждали, пока весь отряд с вьюками перешел на правый берег реки, но все было спокойно; видно, горцы окончательно решили покориться: даже в такую удобную для них минуту нападения не было. К вечеру мы добрались до подошвы тилитлинской горы и остановились у реки. Начиная от перехода через висячий мост нас стал мочить проливной дождь, и чем дальше, тем сильнее, иногда с градом, так что, придя на ночлег, мы до ниточки промокли. Вьюки с палатками еще не прибыли, а тут, по обыкновению, с вечера наступил холод, от которого зуб на зуб не попадал. Наконец-то, когда уже совсем стемнело, явились вьюки, нам разбили палатки и мы стали греться чаем. Сегодня 6 лошадей с вьюками слетели в пропасть, в том числе лошадь моего товарища, прапорщика Бегановского, который так и остался без вещей.
1 августа, суббота.
Вот уже второй день стоим лагерем под горою Тилитль. Дни стоят ясные, мы просушиваемся сами и сушим свое имущество. В ротах раздаются песни, идет чистка ружей и смазка высушенных сапог. Общий вид бивака опять мало чем отличался от лагеря в мирное время — таков уж русский солдат: дай ты ему только немного отдохнуть и обогреться, и он воспрянет духом, точно раньше ничего и не было. А сколько пришлось перенести невзгод и лишений — один только Бог ведает! Сегодня приехал к нам командир Дагестанского конно-иррегулярного полка полковник князь Чавчавадзе с частью своего полка, а за ним ротмистр Ибрагим-хан Мехтулинский со вновь набранною аварскою милицией, в которой бросалось в глаза бесчисленное множество разноцветных значков. Вечером было отдано приказание с рассветом выступать.
2 августа, воскресенье.
Утро было очень холодное; за ночь пошел дождь и шел до утра. Наш батальон был назначен в арьергард. Под дождем и без палаток мы ждали, пока собрались два других батальона со всеми вьюками и прошли мимо нас. Наконец и мы тронулись. Стоял густой и сырой туман, так что в двух шагах не было видно ничего, и мы подвигались довольно медленно, хотя дорога была и недурная. К 9-ти или 10-ти часам утра поднявшийся ветерок разогнал тучи, а выглянувшее солнце, рассеяв туман, открыло нам впереди лежащую местность. К неописанной нашей радости мы увидали, что авангард остановился и разбивает палатки. Вскоре и мы, присоединившись к нему и разбив в свою очередь палатки, расположились биваком.
Против нас на правом берегу Аварского Койсу возвышалась как-то отдельно огромная гора, основание которой упиралось в скалистые, почти отвесные бока, отчего, казалось, она стояла на каменном пьедестале; на верхней площадке горы виднелся аул. Это был Гуниб с аулом того же имени, куда, по известиям, скрылся Шамиль. По сведениям, полученным от беглых солдат и лазутчиков, стремившихся наперебой услужить русскому генералу, Шамиль подрывал гору в том месте, где она была доступна, возводил завалы, устраивал стенки и другие препятствия на всех тропинках, приказал натаскать к обрывам кучи камней, чтобы сбрасывать их на нас, если мы все-таки полезем. Для большего воодушевления он приказывал своим женам и невесткам носить камни, что те и делали с необыкновенным рвением. Вокруг подошвы гунибской горы разбросано было множество небольших хуторов, каждый в 10 саклей или около того; все эти аулы вместе составляли так называемое куядинское общество, т. е. подгорных жителей.
Перед вечером я ходил с командой от всех рот за хворостом и фуражом; мы спустились в балку, где был хворост и хорошая трава, и очень утомились, взбираясь обратно на гору. Вечером, закусив с удовольствием солдатских щей и каши, я лег в палатке на разостланном ковре и заснул как убитый.
Князь А. И. Барятинский. Литография.
3 августа, понедельник.
Проснулся довольно поздно. Денщик доложил, что рота наша уже ушла на пикет, а меня ротный командир не приказал будить, чтобы я отдохнул после вчерашней фуражировки. День был великолепный. На небе ни облачка, а воздух такой свежий и чистый, что не хочется заходить в палатку. Я взял свой походный альбом и, сев на камень возле палатки, начал рисовать гору Гунибдаг, о которой теперь повсюду так много говорили. После обеда лег отдохнуть, но скоро проснулся от шума и громкого говора солдат. Множество горцев, пеших и конных, толпилось возле палатки генерала Ракусы. Я спросил одного из солдат, но толку от него не добился: не то горцы привели беглых и пленных, не то принесли имущество, отбитое у Шамиля. В это время толпа стала расходиться и часть ее направилась в нашу сторону: к нам вели двадцать пять беглых и пленных солдат, которых приказано разобрать поротно и впредь до особого распоряжения продовольствовать в ротах. В нашу роту были назначены пять мужчин и одна женщина. Мужчины были в азиатских платьях, с бритыми головами, с отрощенными бородами и ничем не отличались от горцев. Я обласкал одного из них, напоил чаем и, расспросив, узнал от него следующее. «Нас много в горах, и беглых и пленных. Большая часть нашей братьи поженилась на татарках, имеет детей и хозяйство, и нас ничем не отличали от коренных жителей аулов; многие, для виду, приняли даже магометанскую веру — таких еще больше любили старшины и наибы. Нам там было очень хорошо; но крещеному народу не жизнь между татарским сбродом — все тянуло к своим, а выйти от них нельзя; пуще же всего нас пугали гауптвахта и ссылка за побег. Вот недавно отдан по аулам приказ генерала, чтобы все беглые и пленные выходили из гор, что им Государь все прощает. Обрадовалась наша братья, и некоторые поторопились, побросали и жен, и все добро и пошли в лагерь; но татары переловили их на дороге и всех поубивали. Узнали мы это, присмирели и бросили свою думку задушевную: боязно стало, что поймают и убьют. Но вот наш старшина, желая верно прислужиться генералу, собрал всех нас, с женами и добром, которое мы могли взять с