Сегодня отдано приказание — четырем ротам нашего батальона, в том числе и нашей, завтра передвинуться на место, выбранное нынче полковником Радецким.
11 августа, вторник.
В два часа пополудни мы выступили на новую позицию. 1-ю роту выслали вперед с шанцевым инструментом расчищать новую тропинку, которая шла ниже вчерашней и в некоторых местах была гораздо хуже. Мы находились в арьергарде; впереди нашей роты выступал старик Балашевич, сзади него шел Асеев, за ним я. Шли, шли и пришли наконец к такому месту, что, как говорится, ни тпру ни ну; кое-как, почти ползком, кряхтя и держась за скалу, пролез наш батальонер и чуть не упал; потом полз Асев. Шутя, я крикнул ему: «Смотрите, упадете, поручик!» за что получил выговор от перепуганного Балашевича: «Что вы делаете? Ведь вы можете испугать и погубить человека!» Я засмеялся и проворно пробрался через пропасть, к немалому восторгу Балашевича, спросившего даже, где я учился гимнастике. Наши вьюки пошли левее, по расчищенной дороге, так как путь, по которому мы шли, был для них непроходим. Наконец-то пришли на место. Здесь предполагалось стоять до сдачи Шамиля или до штурма, следовательно, надо было устроиться получше. Офицеры тотчас приказали своим денщикам сложить из дерна койки и столики, на которых сначала появлялись подсвечники, разбитые зеркальца и гребешки, а потом стали примащивать самовары, подавать обед и ужин. Перед разбивкой лагеря был выслан к стороне горы Гуниб пикет, по которому мюриды сверху открыли огонь, но как только наши молодцы ответили с пикета, стрельба у них замолкла. Палатка моя пришлась против огромной Чемодан-горы, или Тилитльтау. У подошвы ее толпились второстепенные горы, а от них всюду виднелись только поля, засеянные хлебами. Дни стоят все время отличные. Воздух чистый и свежий, иногда немного прохладный; только ночи холодные, хоть укрывайся шубой.
12 августа, среда.
Устроились на биваки и теперь отдыхаем до выяснения обстоятельств. Время проводим довольно мирно и тихо, в ожидании чего-то, что должно случиться. Выстрелы с горы раздаются очень редко, верно, Шамиль берег свои патроны; пускали одни только камни. Особенно много летало их сегодня вечером, во время ужина; на пути они ударялись в нижние террасы и, разбиваясь со страшным шумом, рикошетами разлетались в разные стороны. Ночь была тихая и теплая, и мы долго сидели, разговаривая, около палаток.
13 августа, четверг.
Скука страшная, а делать положительно нечего. В 8 часов приехал в лагерь помощник начальника дивизии генерал-майор Манюкин; нас вызвали перед палатками, но он, объехав 1-ю роту, приказал всех распустить. После обеда горцы выгнали на гору пастись свою скотину; нам отлично было видно снизу. 17-я рота, не долго думая, подвинулась ближе к горе, дала залп и убила несколько штук рогатого скота, который скатился к нам с горы. Завтра идти в секрет с 30-ю стрелками.
14 августа, пятница.
К вечеру погода, как на зло, переменилась: ясный и теплый день сменился очень холодною ночью, пошел дождь, молнии поминутно прорезывали тучи, а надо было собираться в секрет. Поужинавши, надел пальто, башлык поверх папахи и пошел собирать людей. Вместо молодцов стрелков, к которым я привык, назначили мне стариков гренадеров, с огромными баками; намучился я с ними сегодня порядочно! Дождь не переставал, размачивая землю и обращая ее в жидкую грязь. Подыматься на гору было просто несчастьем: темно, тропинки не видать, а скользко так, что я в одном месте чуть не полетел в кручу и только благодаря расторопности шедшего сзади меня унтер-офицера остался в живых. Придя на место, я вправо и влево послал секреты, по 5 человек, а сам с главным секретом расположился за камнями. На Гунибе только один мюрид-фанатик завывал свою священную песню: «Ля иль-ага иль Аллах…», но и он, бросив на нас несколько камней, умолк. Водворилась полнейшая тишина, только и слышно было, как ночная птица где-то кричала своим зловещим криком. Мой секрет тоже утих и начал понемногу похрапывать. Беда быть в секрете с солдатами не своей роты: что я ни делал с ними — и будил пинками, и ставил на часы возле камней — ничто не помогало; только отвернешься — а они уже захрапели! Наконец вывели меня из терпения и я приказал всем сидеть, не смея ложиться до рассвета. Перед рассветом, вероятно, мулла прокричал наверху; этот звук, как эхо, раздался во всех концах горы и там замолк. Скоро на нас опять полетело несколько камней; один из них, должно быть, был очень большой, так как летел со страшным шумом и, разбившись о выступ скалы, как брызгами сыпнул кругом осколками, причем некоторые из них долетели даже до нас, не ранив, однако, никого. Потом все опять затихло.
15 августа, суббота.
Ходят слухи, что с Шамилем ведутся переговоры о сдаче, а сегодня говорили, что он уже сдался, но мы этому не поверили. К нам каждый день приезжает гонец с приказанием: то начинать военные действия, то приостанавливать их. Эти приказания привозились к нам из главного лагеря, следовательно, попадали по назначению не раньше как на другой день, и то ночью, а потому и выходило большею частью, что мы стреляли по неприятелю, когда надо было молчать, и, наоборот, молчали, когда нужно было стрелять.
19 августа, среда.
17 августа пришел к нам 18-й стрелковый батальон; переночевав, он двинулся дальше и расположился лагерем за хребтом севернее нас, тоже у подошвы Гунибдага. Утром потребовали в главный штаб нашего командира полка; вместе с тем получено приказание не стрелять по жителям Гуниба, так как с Шамилем ведутся переговоры.
21 августа, пятница.
Вчера опять был в секрете. Ночь была светлая, лунная. Вероятно, в виду переговоров, мюриды даже камней не бросали с гор и только часовые, перекликаясь, нарушали тишину ночи. Служба идет крайне однообразно. Прапорщики и подпоручики ходят по очереди в секрет, а ротные командиры дежурят по батальону и ходят с командами за фуражом и дровами. Кутежи с песенниками уже выходили из моды, и все жили очень расчетливо. По утрам мы собираемся на середину батальона и слушаем предложения старых офицеров относительно штурма Гуниба. Капитан К. послал даже в штаб свой проект, приложив вместо плана нарисованный мною вид Гуниба. Другой капитан И., человек решительный, известный всем своею храбростью, был похладнокровнее, не так смело грозил Шамилю, и хотя в былое время всюду напрашивался в охотники, но теперь, смотря на отвесные скалы, только качал головой и приговаривал: «Навряд ли возьмем с этой стороны — что-то не видно туда дороги». Но К. горячился, доказывал, что возможно, что ему бы только разрешили, и он со своею ротою возьмет; надо только выждать густого да сухого тумана и, прикрываясь им, нечаянно выйти на гору. Эти разговоры обыкновенно прерывались капитаном М., который, выходя из своей палатки и расправляя черные длинные бакенбарды, приговаривал: «А что, господа, пока еще не взяли Шамиля, не сыграем ли пульку?» И капитаны, оставив в покое Шамиля, садились за зеленый стол; за ними отправлялись прапорщики и резались в преферанс где-нибудь на полу, на ковре, причем бывали и такие случаи, что били козырных тузов, а играющий часто оставался без всех, и только после игры соображал, что у него козырной туз не взял.
22 августа, суббота.
После пробития вечерней зари была получена бумага следующего содержания: «По случаю прекращения переговоров предписывается с получением сего открыть против Гуниба неприязненные действия». Это означало — не пускать ни одного мюрида показываться на горе или спускаться на террасы, как это они делали, чтобы удобнее было видеть и стрелять по нас. Секреты ушли, и мы были опять настороже.
24 августа, понедельник.
Ширванцы заняли сады и хуторок со стороны Кара-Койсу и подвинулись к завалам, а мы все еще стоим в бездействии. Говорят, что после долгих переговоров о сдаче Шамиль, настроенный, верно, своими сподвижниками, прислал к Барятинскому довольно дерзкое письмо, в котором говорил, что он мира не требует, но под известными условиями просит свободного пропуска; если это сделают — хорошо, а нет, так он надеется на Бога, который сильнее всех, и что у него «сабля наострена и рука готова». Поэтому-то главнокомандующий и решил продолжать действия, о чем и было нам сообщено 22 августа.
25 августа, вторник.
Утром, по обыкновению, мы вышли из палаток посмотреть, что делается на горе. Некоторые вооружались подзорной трубой, но ничего не замечали. Все обстояло благополучно. Часу в десятом, проходя мимо палатки командира полка, я заметил, что около нее стояли переводчики и должностные, и все они не отрывали глаз от горы. Я присоединился к ним и, всмотревшись хорошенько, увидал массу солдат, двигавшихся по террасе. Вдруг раздался сигнал: «Левому флангу наступление», а немного спустя прибежал с пикета солдат и, еле переводя дыхание от усталости, передал, что какой-то офицер кричит, просит идти к нему на помощь в гору. Командир полка приказал тотчас же играть «к столу, бегом». Раздался сигнал, и не прошло пяти минут, как все роты, покончив наскоро с обедом, уже строились на линейке. Все, до последнего солдата, горели нетерпением броситься скорее туда, где может быть уже шла последняя борьба. Полковой командир приказал мне передать командиру 1-й роты, чтобы он выслал вперед 20 человек с шанцевым инструментом расчищать дорогу в гору. За нами дотянулась 5-я стрелковая рота, потом 1-я стрелковая, 4-я стрелковая, 1-я и 17-я нумерные роты. Командир полка, батальонный командир и несколько опытных ротных командиров поехали по обходной тропе верхом; остальные офицеры шли при своих ротах. На площадке, где обыкновенно ночью лежал секрет, а днем находился пикет, они присоединились к нам и, оставив лошадей, пошли с нами пешком. Отсюда уже ясно были видны наши войска, тянувшиеся по террасам. С трудом мы стали подниматься в гору, но желание поспеть вовремя на подмогу своим и еще большее желание покончить скорее с имамом придавали всем бодрости; несмотря на трудность дороги, мы шли довольно ско