льствием». Скрывать далее секрет было бы глупо, потому что ведь Гейман мог узнать истину и помимо меня, и я ему рассказал все наше предприятие. Он покачал сомнительно головою и сказал, что дело опасное и за него можно дорого поплатиться, а, в частности, я могу попасть под суд. Но с той порывистостью, которая свойственна людям, горячо преданным профессии, он тут же переменил тон и, крепко пожав мне руку, сказал: «Как жаль, М. И., что война, вероятно, кончится прежде, чем вы будете полковым командиром: полк у вас был бы отличный».
С этой минуты Гейман почти баловал меня и мой батальон, с солдатами которого, пользуясь соседством лагеря, он вступал не раз в разговор и называл их, шутя, боровами, разъевшимися от черкесского проса. В самом деле, если не разъесться, то поправиться было от чего: в течение месяца было добыто по крайней мере по 50, а может быть и более, пудов пшена на роту. Баловство же со стороны Геймана, вообще строго соблюдавшего очередь батальонов на службе, выразилось, например, в том, что при движении вверх по Белой он сам с отрядом стал на левом берегу и занялся разработкою дороги, а меня с батальоном поставил на высоту, находившуюся на правом берегу и командовавшую лагерем: там мы считались в качестве охранителей лагеря и, соорудив засеку в виде редута, благодушествовали, то есть ничего не делали. Этот отдых, впрочем, продолжался недолго. Однажды вечером, часу в четвертом, то есть в совершенно необычное для получения приказаний время, казак, переправившийся через Белую вброд, принес мне конверт с надписью: «экстренно-нужное». В конверте заключалось предписание: «Немедленно выступить с батальоном в станицу Псеменскую и следовать туда безостановочно, день и ночь». Казак на словах прибавил, чтобы я не трудился ездить в большой лагерь откланиваться, а прямо отправлялся бы в поход. Дело было в том, что убыхи из-за хребта проникли на верховья Большой Лабы и разгромили станицу Псеменскую да и вообще тревожили Верхнелабинскую линию. Начальник ее, полковник Нолькен, просил о подкреплении, и Гейман назначил мой батальон, очевидно, чтобы дать ему время отдохнуть от работ до осени. Это было действительное благодеяние для людей, ибо они сближались со своими ротными дворами, могли в течение июля и августа порядком починить одежду и обувь, отдохнуть от лагерной жизни и даже поволочиться за казачками. Кроме того, пребывание в Псеменской, имеющей довольно возвышенное положение, должно было оградить нас от лихорадок, столь свирепых в конце лета на жарких низменностях и в узких долинах. <…>
Здесь было бы уместно войти в подробности постепенного вытеснения горцев из Закубанья и замены их русскими поселенцами. Но поместив об этом предмете ряд статей в Трудах географического общества, я не вижу надобности повторять их содержание, тем более, что это повлекло бы за собою изложение таких событий, которые случились задолго до моего пребывания на Кавказ. Итак, ограничиваясь лично виденным, скажу лишь о колонизации 1861–1863 годов. Я застал в конце 1861 года на Верхней Лабе, Ходзе, Губсе, Фарсе и Белой целый ряд станиц, только что водворенных. Превосходные подземельные угодья, их окружавшие, отличный климат, обилие воды, довольно хорошие дороги, соединявшие их между собою и с прежде существовавшими населенными пунктами, помощь войск при возведении построек — все обещало, что эти станицы скоро разбогатеют; и однако этого не случилось. Отчего? А на это нельзя отвечать двумя словами, потому что причины были сложны. Официально выставлялась, конечно, как главная из таких причин, близость горцев, которая делала полевые работы небезопасными и вынуждала нередко отрывать казаков от этих работ на боевую службу. Но это лишь официально. На самом деле главный враг благосостояния переселенцев был у них не спереди, а в тылу и даже посреди их. Враг этот был — казачья администрация. Говоря на страницах «Русской старины» о заселении Амура, я уже упомянул, как эта администрация отличалась там и к каким последствиям привела своих подчиненных. На Кавказе не могло быть лучше и не было, потому что ведь одинаковые причины везде производят одинаковые явления. Правда, закубанские казаки были лучше снабжены всем от казны, чем амурские; они, например, получали казенный хлеб целых три года по водворении, тогда как амурские только на 14 месяцев; но зато и начальство у них было попечительнее… о собственных выгодах. Казна, например, отпускала казакам на передовых линиях овес на продовольствие лошадей; он и поступал в казачьи закрома, но лишь в количестве шести четвериков вместо четверти[375]: 25 % оставались в амбарах или, точнее, в карманах начальства. Денежные пособия переселенцам, очень значительные на Кавказе, оставляли в тех же начальственных карманах еще большее число процентов, например 40 %, и горе было тому дерзкому, который бы вздумал напомнить о недочете: нагайки и более мирные притеснения скоро приводили его к смирению. В 1861 году казаки одной станицы на Лабе хотели заявить на то жалобу… но полковой командир так настращал их последствиями, что они отказались от своего намерения. Мало того; тот же полковой командир (и он не был исключением) завел у себя мельницу и требовал, чтобы казаки свой хлеб мололи у него; а для вернейшего достижения этой цели не позволял самим казакам строить мельницы под предлогом, что этого не дозволяют военные обстоятельства. Захотелось тому же полковому командиру приобрести пчел; он собрал по тревоге несколько сотен подчиненных переселенцев и, под предлогом рассеяния появившейся партии горцев, сделал набег в один отдаленный, только что оставленный черкесами аул, где существовал хороший пчельник, который горцы не успели еще увезти. Предусмотрительность отца-командира была так велика, что он заранее приказал захватить с собою как можно больше войлоков, чтобы было чем обернуть ульи во время перевозки. А что казакам досталось не только от пчел, их покусавших порядком, но немного и от горских пуль, так это в счет не ставилось. И когда начальство соседних регулярных войск замечало в частном разговоре, что оно ни о какой горской партии в данное время не слыхало, то ему отвечали, что действительно слух о ней оказался ложным, но что, раз посадив людей на коня, нужно было доставить им «боевую» практику, так как среди их было немало «простых мужиков», которых нужно приучать к «военной» службе. Все эти проделки совершались настолько гласно, что о них свободно говорилось в офицерском кругу и даже с самими героями пчелособирательских набегов и недодачи овса. Последние обыкновенно говорили: да как же быть иначе? мы не одни… «Я вот часто езжу в Ставрополь, — прибавлял один отец-командир, — и всякий раз меня там стригут»… При этом он показывал на свою действительно под гребенку остриженную голову, забывая, разумеется, пояснить, что, несмотря на стрижку, у него оставалось в год 15–20 тысяч рублей.
В 1862 году нами было заселено западнее Лабы все пространство до реки Белой и даже две станицы водворены за этой рекой: Пшехская и Бжедуховская. В это же время начал приводиться в исполнение систематический план водворения на Прикубанской низменности тех горцев, которые прекращали сопротивление и изъявляли покорность нам. Длинная полоса земель, вдоль левого берега Кубани, от самого ее истока, где жили издавна уже покорные карачаевцы, до начала дельты, предназначена была в исключительное их пользование. Таким образом, выходя из родных гор, они оставались в виду их, в отношении производительности почвы ничего не теряли, а в отношении удобства сбыта своих произведений даже выигрывали. Одно могло не нравиться им: близость надзора русских, которых селения окружали их земли со всех сторон. Но это было условие неизбежное и притом способное тяготить только первое поколение выходцев, живо помнящее приволье в горах. Чтобы привлечь возможно более мирных горских переселенцев на Кубань, был основан «вольный аул», где-то недалеко от станицы Баталнашинской: там могли селиться беглые горские ясыри (рабы), и правительство уже ручалось, что они никогда не вернутся под власть господ. В других местах Прикубанской низменности отводились участки земли тем из почетных горцев, которые служили России, и таким образом шло «процеживание» одного населения другим, русским черкесского: первое шло в горы, второе спускалось в равнины. Факта подобного этому я не знаю в истории никакого государства, кроме России. Янки Соединенных Штатов выгоняют индейцев из гор, но лишь за тем, чтобы их истреблять. Англичане в Австралии, в Новой Зеландии истребляют туземцев и в горах, и на равнинах, иногда с ружьем и собакою, как зверей. Мы же долго боролись с черкесами как с равными противниками, и когда одолели их, то честно уступили им земли, которые могут служить предметом зависти для самых цивилизованных племен. Немецкие колонисты, водворившиеся позднее в той же Прикубанской низменности, могут это засвидетельствовать в качестве «третьих лиц».
Должно, однако, заметить, что граф Евдокимов, который был непосредственным исполнителем официального «проекта заселения западного Кавказа», не слишком заботился об участи горцев, выселявшихся на Прикубанскую низменность. Его твердым убеждением было, что самое лучшее последствие многолетней, дорого стоившей для России войны, есть изгнание всех горцев за море. Поэтому на остававшихся за Кубанью, хотя бы и в качестве мирных подданных, он смотрел лишь как на неизбежное зло и делал что мог, чтобы уменьшить их число и стеснить для них удобства жизни. В силу последнего взгляда он не затруднился, например, водворить на низовье Пшиша большую станицу Габукаевскую в полосе, отведенной для горцев. Начальник главного штаба в Тифлисе, генерал К-ов[376], охотно искавший случая сделать графу неприятность, воспользовался этим случаем, чтобы напомнить ему «Положение о колонизации», утвержденное свыше; но Евдокимов на это отвечал, что он работает не для исполнения канцелярских проектов, основанных на неполном знании дела, а для блага России; что станица Габукаевская необходима для связи закубанских линий с Кубанскою; что, наконец, если хотят ее уничтожить или перенести на другое место, то пусть переносят, но в таком случае он просит уволить его от должности командующего войсками Кубанской области. К-ов уступил; но, желая сделать новую шпильку, прислал графу записку «одного известного знатока Кавказа», в которой доказывалось, что никакой надобности в изгнании горцев вообще нет, что они и в горах могут остаться мирными подданными и т. п. Евдокимов немедленно отгадал безымянного автора записки «по ушам» и, зная его довольно видное положение в Петербурге, написал едкое возражение, в котором говорил, что «составитель записки кажется ему одним из тех знатоков западного Кавказа, которые, например, составляли описание Черноморской береговой линии, не сходя с парохода», чем, как говорится, попал кому следовало не в бровь, а в самый глаз. На этом, кажется, пререкания и кончились, по крайней мере на данную тему.