А тема была богатая, и не для одних пререканий. Работая осенью 1862 года над историей завоевания Закубанья, я имел случай познакомиться со многим, что до нее относилось и что осталось неизвестным, например, почтенному составителю истории Кавказа, Дубровину[377], несмотря на то, что он приложил все старания, чтобы исчерпать сполна свой предмет. Небольшою группою исторических документов, сюда относящихся, именно рядом официальных бумаг, касающихся волнений между черноморскими и хоперскими казаками, назначавшимися на переселение в 1861 году, я имел честь служить читателям «Русской старины»; но это далеко не все, что мне удалось извлечь из ставропольских военных архивов, обязательно открытых мне Н. Н. Забудским с разрешения графа Евдокимова. Последний, видимо, хотел, чтобы я познакомился и с тем проектом покорения Кавказа, который он в действительности старался осуществить, не стесняясь иными распоряжениями. Проект этот принадлежал «учителю» не только самого Евдокимова, но и князя Барятинского, известному любимцу Ермолова, генералу Вельяминову. В половине 1830-х годов из Петербурга чуть не каждогодно получались в Тифлис предписания военного министра, графа Чернышева, с изложением повелений: «Завершить покорение Кавказа непременно в текущем году, например, к 15 или к 25 октября». Главнокомандующие кавказским корпусом были затруднены такими предписаниями и, не имея мужества отвечать в Петербург, что тамошние канцелярии пишут вздор, сваливали трудность ответа на командующих кавказской линией, то есть войсками Северного Кавказа, где главным образом велась война с горцами. Вельяминов, который именно в это время начальствовал над кавказской линией, понимал, чего от него добиваются, и, будучи человеком столь же независимым и твердым, как, например, Евдокимов, не слишком торопился ответами на тифлисские строгие предписания и любезные письма, поочередно сыпавшиеся на него, а занялся подробным разбором способов ведения Кавказской войны, чтобы доказать кому следовало, что нельзя окончить ее в несколько месяцев или даже небольшое число лет. Он указывал на один верный, но медленный путь присоединения Кавказа к России: идти вперед понемногу, но бесповоротно, заселяя завоеванные пространства русскими. Эта мысль и приводилась потом в исполнение не раз, но все как-то урывками, не довольно систематично. При князе Воронцове, например (я уже не говорю про других), в пространстве между верхней Кубанью и Лабою вовсе почти не было водворения русских колоний. Обширная собственноручная записка Вельяминова, которая была одним из любимых предметов чтения Евдокимова и, конечно, принадлежала к числу «секретнейших» документов ставропольского штабного архива, была мне сообщена с разрешения графа, который потом, увидев меня, кажется, в клубе, спросил: «Прочитал ли я ее всю?» и на мой ответ, что, конечно, да, — заметил: «Я велел вам ее выдать потому, что вижу, что вы смотрите на дело широко и занимаетесь им серьезно». Последнее замечание, вероятно, основывалось на том, что я в это время составил небольшой «стратегический очерк Закубанья», где объяснял в общих, крупных чертах ход и вероятный исход войны, тянувшейся в этой стране, почти совершенно так, как понимал и сам Евдокимов. Очерк этот был им послан в Тифлис, одобрен и там даже разрешен к печатанию в «Военном сборнике». Но в Петербурге нашли мою статью не то опасною, не то не своевременною, и редактор «В<оенного> Сб<орника>» генерал Меньков, возвращая мне тетрадку при очень любезном письме, заявил, что не может ее напечатать «по причинам, от редакции независящим[378]».
Оставляю, впрочем, военно-литературную сферу в стороне и возвращаюсь к войне на Кавказе. Граф Евдокимов, по просьбе Забудского, разрешил мне, <…> остаться в Ставрополе до конца Святок; но я в последних числах декабря уехал в отряд. Так как 2-й сводно-стрелковый батальон был сформирован из стрелковых рот разных батальонов кавказской резервной дивизии, то я, разумеется, перед отъездом явился к начальнику последней, М. Я. Ольшевскому, и был им очень любезно принят. Старый холостяк этот жил в Ставрополе настоящим холостяком, отчасти даже эпикурейцем, по крайней мере в том смысле, что любил хорошо, со вкусом пообедать. О дивизии своей он очень заботился и привел ее в очень хорошее состояние, тогда как прежде она была знаменита тем, что в ней требовалось содержание от казны на мертвых людей, совершались засекания солдат на смерть, причем во время истязания их держали на весу и т. п. Мелетий Яковлевич был не совсем доволен, что батальоны его, через отделение от них стрелковых рот, окончательно обратятся в линейные, назначенные для охранения станицы и укреплений на задних линиях; но желая и из этого обстоятельства извлечь пользу для своих подчиненных, он приказал командирам батальонов назначить в стрелковые роты самых лучших офицеров, чтобы награды, которые естественно ожидали действующих на передовых линиях, достались достойнейшим. Мне он передал свои интимные отзывы о будущих моих подчиненных, и я потом удивлялся, как он отлично знал этих молодых офицеров с главными их достоинствами и недостатками, хотя рот у него в дивизии было 80, а субалтерн-офицеров, вероятно, не менее 160. М. Я. Ольшевский последнее время своей жизни провел в Петербурге, и здесь, на досуге, составлял свои «Записки», часть которых уже напечатана, а потому мне и нечего здесь распространяться о его служебной деятельности, всегда очень почтенной; но не могу не вспомнить его холостых обедов, которые доказывали существование в поседелом хозяине живого, юношеского воображения и резко отличали его столовую от несколько скучной графа Евдокимова. Память у него тоже была богатая, и, вероятно, его «Записки» содержат много любопытных данных о бытовой стороне кавказских войск и их деятельности… если, разумеется, соображения особого рода не заставили его ограничиться сферой официальной. Мелетий Яковлевич, подтрунивая над нашей участью в отрядах, жалел, например, что у нас нет в соседстве таких великолепных казачек, как на Тереке, где эти красавицы в свое время были поставлены так, что мужья им ставили в упрек, если у них не было «подручников»… Впрочем, «интересный сюжет» этот едва ли не исчерпан в существующих уже записках и воспоминаниях о Кавказе.
В самом начале января 1863 года, заехав в станицу Переправную проститься с 4-м батальоном Севастопольского полка, я прибыл на Пшеху, где уже собирался мой новый батальон. Первое, что меня поразило при знакомстве с ротами, это был многочисленный их наличный состав. Видно было, что М. Я. Ольшевский не допустил существования шедоков и тому подобных учреждений в подчиненных ему частях войск. Больных было мало, наличные люди имели здоровый вид, были хорошо обуты и одеты, обоз и палатки были в исправности. С офицерами я быстро перезнакомился и нашел в них усердных служак. Они заботились о репутации своих рот и даже всего батальона, который собственно им был чужой. Скоро у нас возникло то, чего не было ни в одном батальоне отряда, — общий стол. Трудности зимних походов, работ и военных действий переносились легко ими, по крайней мере, без малейшего ропота. Мы некоторое время стояли в ограде ненаселенной еще станицы Пшехской, потом перешли на юг, верст за 20, чтобы строить станицу Апшеронскую. С горцами столкновений было мало, хотя не проходило ни одной рекогносцировки их пустых уже аулов, чтобы не было обменено с обеих сторон по нескольку пуль. Однажды, при движении вдоль по Пшехе, лагерь отряда в ее долине был поставлен так дурно, что из леса, находившегося за рекою, пули черкесов стали залетать в палатки, и одна из них убила офицера соседнего с моим батальона в ту самую минуту, когда молодой человек протянул руку за взяткою, так как товарищи играли в карты. Здесь я позволю себе вообще сказать несколько слов о препровождении офицерами времени в кавказских парадах, вне службы. В мое время о гомерических кутежах, хранившихся в кавказских преданиях, не было и речи. Жили скромно, тихо, развлекались чтением, товарищескими беседами, иногда, но очень редко картами. В 4-м Севастопольском батальоне у меня вовсе не было игроков, во 2-м сводно-стрелковом два или три офицера постарше играли, но отнюдь не в азартные игры. Отсюда порядок в хозяйничанье ротными суммами, которые я, впрочем, велел запереть в общий ящик. Ящик хранился в палатке младшего штаб-офицера, тогда как ключ от него был у меня, а каждый из пакетов, содержавших деньги, запечатан был печатью той роты, которой принадлежал. Ни я, ни офицеры не вмешивались в дело продовольствия солдат: они сами, через выборных артельщиков, покупали, что было нужно, и я только ходил по временам на кухни пробовать пищу и каждый месяц приказывал прочитывать перед ротами отчетность об издержках и спрашивал солдат, все ли верно. Иногда при этом мы все сознательно обманывали самих себя, например, следующим образом. Роты пожелали отличаться разноцветными верхами папах. Это не была форма, но допускалось на Кавказе для лучшего опознавания частей. Нужно было купить достаточно нанки красной, синей, белой и желтой; но откуда взять денег? Солдаты вотировали из съестных сумм известное количество рублей, и ротные каптенармусы[379] расписали их по книгам под именем расхода на перец, лук, пшено и т. п. Этим очевидно устранялась придирчивость высших властей, соблюдалась форма, потому что нельзя же было в съестные ведомости заносить расходы на предметы, которые нельзя есть; но обмана настоящих хозяев денег, то есть самих солдат, не допускалось.
В феврале 1863 года, когда стало известным скорое прибытие нового главнокомандующего[380], роты порешили сделать новые значки и вообще завести некоторые предметы скромного солдатского щегольства; для этого они опять сделали экономию на съестных припасах, которая, впрочем была мнимою, потому что на самом деле мы в это время раздобылись горскими просом и кукурузою из покинутых аулов; поймано было даже несколько штук горского скота. Офицеры в моем новом батальоне не участвовали в дележах отбитого у горцев скота, как это отчасти бывало в Севастопольском полку; но зато была у них всегда возможность дешево покупать кур и вообще мясо у солдат. Все это мелочи, скажет всякий невоенный или даже военный, не бывавший в походах; но без знания их нельзя себе составить понятия о походной жизни и способах облегчать ее трудности. Если бы вздумали все получать через маркитантов, то, конечно, скромного нашего жалованья недоставало бы на наше содержание. Ведь мы находились в стране опустошенной, без населения или с населением открыто враждебным, и маркитанты должны были привозить с линии, то есть из-за нескольких десятков верст.