[382] не следует, а потому просили позволения расправиться с ним «по домашнему»… И расправились, не придавая делу ни малейшей огласки даже между своими сослуживцами не кавалерами. Я не знаю только, какое психологическое последствие имело это на наказанного: принял ли он его добродушно, как заслуженную кару, или стал негодяем? Гейман мне этого не сказал.
Молодое поколение офицеров в войсках Кубанской области, хотя большею частью вышедшее из юнкеров, было почти поголовно в пользу уничтожения розог и живо сочувствовало тем своим петербургским товарищам, которые подписали известный в свое время протест на статью князя Эм. Витгенштейна в «Военном сборнике», но старички, батальонные и ротные командиры увлечений молодежи не разделяли. Дело понятное и совершенно естественное для людей, проведших жизнь в казармах и на биваках; но одни ли армейские майоры были того же мнения? Я помню в Восточной Сибири одного художника, работавшего для ученого общества, который сам говорил мне, что «освобождать гимназистов от розг — вредная химера: я-де знаю это по опыту. Бывало, меня разложут и хлещут, хлещут, — вот и человек вышел»… Прошу еще раз вспомнить, что это был артист и человек, настолько образованный, что по временам управлял делами ученого общества, редактировал ученые протоколы и записки и пр. А генерал Лауниц, просивший об отводе гарнизонным батальонам лесов на розги не далее 1860 года? А министр юстиции, граф В. Н. Панин, которого замечания на записку князя Н. А. Орлова об отмене телесных наказаний у меня теперь перед глазами? А Московский митрополит Филарет, которого мнение о данном предмете я нахожу в той же печатной тетрадке 1862–1863 годов?[383] Ведь граф Панин не хотел освобождать от розог даже женщин, а митрополит Филарет уверял, что «сам Господь Бог узаконил телесные наказания, повелев, устами Моисея, наносить провинившемуся до сорока ран!»… Да что приводить отзывы членов прежнего Русского общества, во всяком случае очень отсталого: вот в 1879 году английский министр, аристократ, сын графа Дерби, Станлей, требует у Парламента сохранения в армии плетей, и Парламент, собрание «просвещеннейших» законодателей в Европе, утверждает предложенный закон. Будем ли после этого удивляться, что какой-нибудь Гейман, не умевший написать правильно нескольких строк и живший постоянно на биваках, так что в 40 лет от роду законно считал 42 года службы[384], что он и ему подобные жалели о розгах?
Вот еще один любопытный факт, относящийся к тому же предмету и доказывающий, что закон иногда может обгонять жизнь, не согласоваться с нравами. Между казаками, как известно, по прежним законам, розги и палки заменялись нагайками. Раз на одном посту около станицы Переправной сторожевой донской казак заснул на вышке и не мог дать отчета, куда бежало несколько хищников, пытавшихся, кажется, отогнать скот и спасшихся в направлении к посту. Воинский начальник или комендант, из линейных офицеров, приказал дать ему 20 розог. Казак, сознавая вину, не противился наказанию, но возражал противу розог, говоря, что «у нас розгами стегают баб да малых ребят, а казаку в законе полагаются нагайки»… Я уверен, что три четверти читателей сочтут это за сказку, и, однако, это был факт, засвидетельствованный людьми, достойными веры. Я лично готов был думать, что казак хитрил, надеясь, что, отделавшись «по закону» от розог, он не получит «из сострадания» и нагаек; но верна ли была моя гипотеза — не знаю; готов думать, что нет.
Оставляю в стороне этот предмет и перехожу снова к занятиям войск Пшехского отряда летом 1863 года. Время это было почти совершенно мирным, так как граф Евдокимов, приехавший в отряд Геймана, успел заключить с абадзехами перемирие, выгодное для обеих сторон; потому что каждая могла предаться полевым работам — косьбе, жатве и пр. В деле этом нам славно помогла саранча, которая поела у абадзехов почти весь хлеб, так что им приходилось покупать его в наших станицах. Случай такого рода был не первый. В 1860 году та же саранча да еще недостаток соли заставили абадзехов изъявить полную покорность России, ими, однако, вскоре потом нарушенную. Шутники говорили, что эта саранча доставила князю Барятинскому фельдмаршальский жезл[385]; но, разумеется, это был парадокс. Недостаток же соли всегда был одною из причин, заставлявших горцев быть с нами не в непрерывной вражде. Так называвшиеся прежде мирные аулы, ближайшие к нашим линиям, вели значительную торговлю соли, покупая ее у нас и продавая своим единоплеменникам в горах. Не помню уж, какой командующий войсками, кажется, генерал Филипсон, пользовался этою потребностью горцев в соли, чтобы запрещением провоза ее за линию достигать хоть временного умиротворения хищников.
Упомянув о горцах и их отношениях к нам, позволю себе, в заключение этих отрывочных воспоминаний, сказать несколько слов и об этих людях, в 1861–1863 годах постепенно исчезавших с лица западного Кавказа. Если бы теперь кто-либо из лиц, не видавших Кавказских гор в эпоху, предшествовавшую их занятию русскими, вздумал очертить быт тогдашнего их населения, то он ничего бы не мог лучше сделать, как перевести Тацитову «Германию»[386] или даже те места из «Комментариев» Цезаря[387], которые относятся до германцев: до того сходство было велико. Разбросанные среди местных гор, по долинам и косогорам, небольшими аулами, а то и отдельными саклями из плетня, обмазанного глиною или из досок и бревен, жилища горцев самым расположением своим доказывали, что тут сильно развита индивидуальная и семейная жизнь, но нет общественной, а тем более государственной. Ставленник Шамиля, Магомет-Аминь, пробовал было водворить зачатки государственности у абадзехов, но не имел успеха. Последний памятник этой государственности я видел в 1862 году у Каменного моста на реке Белой, верстах в четырех ниже Дахо. То был домик, в котором помещалось мегкеме или судилище, устроенное Магомет-Аминем. Мы нашли в нем даже деревянные колодки, которые надевались преступникам на ноги, чтобы они не могли бежать из предварительного заключения. Говорю предварительного, потому что карательного, кажется, не было. Горцы, находившиеся при нашем отряде, уверяли, что обыкновенно обвиняемых или оправдывали, если у них была влиятельная родня, или осуждали, и тогда расправа была коротка: преступника ставили на Каменный мост и свергали оттуда в кипевшую под ним бездну. А значение этой бездны понять легко, если сказать, что бросаемые в нее бревна разносились в щепки, потому что вся масса вод Белой тут сжата в русло шириною от 2 до 4 аршин и несется между совершенно отвесными утесами. Вот была юстиция Магомет-Аминя; где же были другие элементы горской гражданственности? Их не было. Читайте панегириста горцев Лапинского, и там не найдете доказательств, чтобы горцы в 1860-х годах были способны одни, сами по себе, образовать правильные гражданские общества. Они соединялись в партии для набегов или отражения наших войск; но даже и тут не умели организоваться. У них не было постоянных вождей; по крайней мере после Магомет-Аминя их не было у абадзехов. Оттого-то граф Евдокимов, отдавая справедливость их храбрости, их рыцарской честности в некоторых случаях называл их все-таки баранами, да еще такими, с которыми пастуху было бы много хлопот. Поэтому-то он и выгонял их в Турцию.
Я сейчас упомянул о горском рыцарстве. Оно проявлялось во многом, хотя бы, например, в честном держании условий о перемириях, не говоря уже о прославленном их гостеприимстве. Они, например, были сконфужены, что при выдаче за выкуп одного пленного русского семейства забыли спавшего ребенка и не знали, как без стыда для себя передать его родителям. Нужен был совет «просвещенного» европейца Лапинского, чтобы они решились на наглость: просить дополнительного выкупа. К англичанам они чувствовали неодолимое отвращение и презрение, потому что те в 1851–1855 годах покупали у них кое-какие предметы за фальшивую золотую монету. Оттого-то они никогда и не прибегали к ним за помощью, даже отвергали ту, которая предлагалась английскими консулами из Требизонда[388]. Турки им были более по душе, во-первых, как единоверцы, во-вторых, нередко как родственники, потому что многие черкесские семейства имели дочерей в константинопольских гаремах, а самое главное, в-третьих, потому что и турок как горец был натурою простою, честною, неиспорченною цивилизацией. Армяне, без которых горцы во многих случаях не могли обходиться, были вполне презираемы ими, как гнусные торгаши. С нами они дрались, но уважали нас и, переходя в русское подданство, всегда охотнее повиновались нашим начальникам, чем лицам одного с ними происхождения. Граф Евдокимов умел пользоваться влиянием, которое оказывали некоторые почетные черкесы, русские подданные, на их соотечественников в горах; но он никогда не допускал, чтобы эти люди становились начальниками вновь покорившихся горцев: те не стали бы их слушаться.
Ввиду этого ясно, что при покорении западного Кавказа борьба шла не столько с могущественным врагом, сколько с трудноодолимою местностью. Как только был придуман верный способ одолевать эту местность, борьба обратилась в ряд непрерывных успехов для нас, и притом с гораздо меньшим, чем прежде, пролитием крови. «Всмотритесь поближе в эти лопаты, мотыги и топоры, — говорил Евдокимов горцам, — ими я вас покорю». И покорил. Для борьбы с топором, который прорубал просеку в вековых лесах, с киркою и лопатою, которые пролагали полотно проезжих, экипажных дорог, у горца не было средств. А тут еще введение в наших войсках дальнобойного нарезного оружия, которое и простую войну делало слишком нерасчетливою для самых храбрых горных джигитов, и вот они наконец склонились пред нами, после слишком полувекового сопротивления, не пытаясь искать побочных средств для продолжения его.