, блистательно выказанных в долговременной службе на Кавказе. Выбор был вполне удачен. Я думаю, не было и нет другого, кто бы так хорошо знал Кавказ, как А. А. Вельяминов; я говорю Кавказ, чтобы одним словом выразить и местность, и племена, и главные лица с их отношениями и, наконец, род войны, которая возможна в этом крае. Громадная память помогала Вельяминову удержать множество имен и фактов, а методический ум давал возможность одинаково осветить всю эту крайне разнообразную картину. Из этого никак не следует, чтобы я считал его непогрешимым и признавал все его действия гениальными. Впоследствии мне придется говорить об его ошибках; теперь же могу сказать только, что как в военном деле, так и в мирной администрации это был самобытный и замечательный деятель.
При таком обширном круге действий А. А. Вельяминов был очень ленив. Стоило немало усилий упросить его выслушать какой-нибудь доклад или подписать бумаги. Приговоры по судебным делам оставались по году и более неподписанными, и подсудимые во множестве сидели в остроге, который отличался всеми возможными неудобствами. Мой доклад ему по вторникам был всегда довольно короток; но один раз, пришедши в кабинет с докладным портфелем, я несколько минут ждал, пока он встанет с кушетки, где обыкновенно лежал на спине, заложив руки за шею. Когда он вышел, то покосился на меня неласково и сказал: «Ныне не твой день, дражайший». Не успел я сказать, что сегодня вторник, А. А. вышел в другую комнату, и я услышал, что он работает на токарном станке. Я подождал минут пять в адъютантской и вошел опять в кабинет, когда Вельяминов был уже там. Он молча ходил взад и вперед, по временам косясь на мой портфель; наконец, не выдержал и спросил с неудовольствием: «Да что это у тебя, дражайший, сегодня так много к докладу?» Тогда только я спохватился: «Это, ваше превосходительство, проект покорения Кавказа флигель-адъютанта полковника Хан-Гирея, присланный военным министром на ваше заключение». — «А, пустоболтанье! Положи, дражайший, на стол, я рассмотрю». Я положил в одно из отделений его письменного стола и более года видел его там же, только с возраставшим слоем пыли. Так он и не рассмотрел до своей смерти этого проекта, в котором, действительно, ничего не было существенного. Зато если А. А. превозмогал свою лень, то своеручно писал огромные черновые бумаги разумно, толково, с полным знанием края и дела, но просто до сухости и без всякого притязания на фразерство. Нужно сказать, впрочем, что лень Вельяминова часто происходила от его болезненного состояния. Он страдал геморроидальными припадками, которые иногда до того усиливались, что он не мог ехать верхом или на дрожках, и его, во время экспедиции однажды носили на носилках. Вообще он был сложения довольно слабого, рыжий, среднего роста, худощавый, с манерами и движениями медленными; он, вероятно, и в молодости не считался ни ловким, ни красивым. В чертах лица его особенно заметны были его тонкие губы, острые и редкие зубы и умные серьезные глаза; он говорил всегда серьезно, степенно и умно, но без педантства и напускной важности. За обедом, у себя, он был разговорчив, но не позволял говорить о служебных делах. Гостеприимство его было оригинально до странности: у него обыкновенно обедало человек двадцать пять или тридцать, но он никого не звал. Всякий из штабных мог приходить. Сам он, как строгий гомеопат, обедал у себя отдельно и чрезвычайно диетно, но каждый день заказывал повару меню «для компании» (как он называл) и выходил к общему столу за вторым блюдом. Хозяйство его шло беспорядочно, но оригинально. Все запасы и даже столовые принадлежности закупались в гомерических количествах. Всем у старого холостяка заведовал Ольшевский. Однажды, когда А. А. вышел на крыльцо, чтобы сесть в экипаж, один из нас обратил его внимание на то, что его фуражка уже порядочно устарела; он снял ее, поворочал серьезно на все стороны и сказал Ольшевскому: «Скажи, дражайший, чтобы мне сшили дюжину фуражек». Так было во всем: единицами он не считал. Во время экспедиций с ним была его походная кухня, которой запасы возились в фургонах, и, сверх того, было восемнадцать вьючных верблюдов; но зато гостеприимство его не изменялось. В Ставрополе мне случалось месяца два сряду видеть за его столом какого-то артиллерийского обер-офицера в стареньком сюртучке и в шароварах верблюжьего сукна. Однажды А. А. спросил меня: «Кто этот капитан?» Я пошел узнать. Оказалось, что этого офицера (поручика) никто не приглашал, а приходил он к обеду, потому что ему есть нечего. После этого я не видел этого офицера и уверен, что Вельяминов велел ему помочь. Для этого употреблялись обыкновенно деньги из экстраординарной суммы, которая отпускалась в значительных размерах для подарков горцам и для содержания лазутчиков, но большей частью только выводилась по книгам в расход на Мустафу или Измаила, а на деле расходовалась совсем на другие предметы. В том крае и в то время это было совершенно необходимо. Конечно, от начальника зависело, чтобы эта сумма была употреблена с пользою и не попала в его собственный карман. Вельяминов был в этом отношении вне всякого подозрения; но, к сожалению, этого нельзя сказать об его окружающих, пользовавшихся его доверием. Надобно признаться, что при выборе этих приближенных он мало обращал внимания на их нравственную сторону. Оттого при нем являлись нередко личности довольно темные. Легко может быть, что многие из них были ему навязаны ***-ским, который пользовался его ленью и делал много такого, что легло упреком на память Алексея Александровича.
Подчиненные и войска боялись Вельяминова и имели полное доверие к его способностям и опытности. У горцев мирных и немирных имя его было грозно. В аулах о нем пелись песни; он был известен под именем Кызыл-Дженерал (т. е. рыжий генерал) или Ильменин. Деятель времен Ермолова, он не стеснялся в мерах, которые должен был принимать в некоторых случаях. Деспотические выходки его были часто возмутительны. Однажды, узнав, что конвой от Донского полка, при появлении горцев, бросил проезжающего и ускакал и что, по произведенному дознанию, в этом полку было множество злоупотреблений, он послал туда штаб-офицера и приказал арестовать полкового командира и всех офицеров, а казаков всего полка по именному списку высечь нагайками. Донцы, конечно, подняли большой шум, и Вельяминову был сделан секретный высочайший выговор.
Чтобы кончить речь о Вельяминове, я должен выставить еще одну черту его характера. Он не боялся декабристов, которых много к нему в войска присылали. Он обращался с ними учтиво, ласково и не делал никакого различия между ними и офицерами. Многие бывали у него в солдатских шинелях, но в Ставрополе и в деревнях они носили гражданскую или черкесскую одежду, и никто не находил этого неправильным. Впрочем, надобно сказать, что вообще кавказские войска имели очень своеобразное и отчасти смутное понятие о форме. Однажды бригадный командир упрекал во фронте капитана князя Вахвахова, что он не в форме, и именно в том, что у него шашка без темляка[57]. Вахвахов, грузин и ротный командир, был в мундире, эполетах и шарфе, но панталоны его были с широким очкуром из красного канауса[58] и сверх панталон висела разноцветная шелковая кисть. Вахвахов обиделся и отвечал: «Разве я армяшка, чтобы темляк нацеплять на шашку?» На Кавказе армяне часто были маркитантами при войсках и в то же время участвовали в военных действиях. Если за военные отличия такой волонтер был производим в прапорщики милиции, то спешил прицепить серебряный темляк к шашке, без которой туземцы никогда не ходят, и это обеспечивало его личность при продаже солдатам водки или чихирю. В вышерассказанном случае интересно то, что бригадный командир, тоже доморощенный, нашел возражение капитана естественным. Впрочем, это было в Абхазии, крае диком, даже по сравнению с Ставрополем.
Обращаясь к предстоявшим нам военным действиям, я должен сделать очерк театра войны и нашего в нем положения.
В обширных степях, по низовьям Волги и Дона, издавна жили в полудиком состоянии отдельные группы славян. Во времена могущества Хазаров, они входили в состав этой разноплеменной державы, а после ее падения удержались между Волгой и Доном и в княжестве Тмутараканском. Во время нашествия татар (1224 г.) они были известны под именем бродников и сражались против русских князей, вместе с татарами, в несчастной битве при Калке. Воевода их звался Плоскиня; они были, очевидно, славяне и православные. Татарские опустошения обезлюдили юг России, и воинственные ватаги бродников находили там простор и все удобства. Число их увеличивалось новыми выходцами, а по мере упадка могущества татар, они стали образовывать отдельные общины, во всех местах, где ничто не мешало им заниматься единственным промыслом: войной и разбоем. Татары назвали их казаками, и это имя сохранилось навсегда. Слово казак очевидно принадлежит тюркскому языку и имеет близкое отношение к словам кайсак и косог. И до сих пор кавказские племена, а особливо татарские, называют казаками людей бездомных и ведущих бродячую жизнь. В половине XV столетия мы уже видим две группы этих казаков под именем донских и запорожских, образовавших военные республики на низовьях Дона и Днепра. В половине XVI века у нас был уже терский городок на реке Тереке (кажется, против устья Сунжи) с достаточной ратной силой, под управлением воеводы. С соседями кабардинцами, образовавшими тогда сильную аристократическую республику, мы жили в мире и дружбе. Одна из жен Ивана Грозного была дочь кабардинского князя. Кабардинцы несколько раз предлагали русским царям взять их под свою высокую руку; но это не могло иметь серьезного значения и, по всей вероятности, делалось только для того, чтобы выманить подарки. Северо-западная сторона предгория населена была в это время ногайскою ордою, признававшею власть крымского хана. В самых горах, по левую сторону Кубани и по восточному берегу Черного моря, жило другое племя, родственное кабардинцам, но уже давно от них отделившееся. Это племя мы называли черкесами, а сам себя этот народ называл адехе. Они не были аборигенами и не далее, как с XV века стали постепенно занимать этот край с северо-запада, оттеснив к югу прежних жителей абхазского племени. В начале XVIII столетия, на низовьях Кубани и до Суджукской бухты, поселились казаки, ушедшие с Дона под предводительством Некрасова, во время Булавинского бунта на Дону. Некрасовцы оставались там до 1785 года и перешли в Европейскую Турцию за восемь лет до того, как на Кубань переведены были князем Потемкиным другие казаки, образовавшие так названное верное Черноморское войско. Эти остатки славного Запорожского коша заняли край по правому берегу Кубани от моря до устьев Лабы. Край этот они нашли почти безлюдным: ногайцы разбрелись или переселились в Турцию. Итальянские путешественники, бывшие в этом крае в XVII столетии, говорят о черкесах, как о народе храбром и хищном; они называют их настоящим именем адехе. Джиорджио Интериано говорит, что соседи их, ногайцы, много терпели от их набегов и что один черкес мог драться с десятью ногайцами. Несмотря на то, новые пришельцы, запорожцы, в первое время жили мирно и дружелюбно со своими соседями. С северной стороны они примыкали к землям донских казаков, но с ними не с