а капитан князь Григорий Долгоруков, а убит гвардейский поручик князь Долгоруков. Никакой непосредственной пользы от этого предприятия не было.
Наконец, 2 сентября мы двинулись обратно в Геленджик, оставив две роты гарнизоном во вновь построенном укреплении, названном Михайловским. Обратное движение наше продолжалось пять дней. Горцы преследовали не особенно настойчиво, хотя все аулы по пути были истреблены. Исключение сделано только для аула Яндар-оглу, в честь человека, оказавшего когда-то русским услугу. Зато этот аул был сожжен самими горцами, а хозяин едва отделался от обвинений в измене.
7 сентября мы пришли в Геленджик. На другой день генерал Вельяминов спросил меня, знаю ли я все правила для разбивки лагеря по форме и с самою педантическою правильностью? Я их не знал, и потому Вельяминов снабдил меня разными руководствами. К делу было немедленно приступлено. Я сделал примерный чертеж глубокого лагеря в колоннах. Вельяминов его не одобрил и приказал устроить лагерь развернутым фронтом. Это потребовало пространство в три версты, к западу от Геленджика. Между подножием хребта и морем тянется полоса довольно ровной местности, покрытой мелким лесом. Через два дня этот лес исчез, место расчищено, и лагерь разбит тылом к морю. В этом положении мы ожидали приезда Государя Императора. Во все это время погода стояла прекрасная. По окрестным горам видны были горцы, смотревшие с любопытством на невиданное для них зрелище. Наш лагерь должен был казаться для них грозным. Надобно отдать им справедливость: во все это время они нас не тревожили, а во время пребывания Государя ни один из них не приходил в лагерь. Народные старшины не прислали даже никакой депутации, хотя могли быть уверены, что если переговоры и не поведут ни к какому результату, то депутаты во всяком случае возвратятся с богатыми подарками.
21 сентября, накануне приезда Государя, задул бора и к вечеру так скрепчал, что большая часть солдатских палаток были изорваны, а на кухнях невозможно было разводить огонь и варить кашу. Кое-где только расторопные денщики ухитрялись разводить огонь или ставить самовары под кручею, у самого берега моря. Кто не видал боры в этой части восточного берега Черного моря, тому нелегко вообразить их страшную силу. Северо-восточный ветер как бы внезапно срывается с гребня главного хребта, отстоящего от моря у Геленджика, верст на пять; но туземцы и опытные моряки узнают приближение боры по некоторым признакам, и суда спешат заранее выйти из бухты в море, которое в такое время бывает совершенно спокойно. Береговой ветер не разводит волнения, и во все это время бывает совершенно ясная погода, при довольно низкой температуре. Боры бывают чаще, продолжительнее и сильнее осенью и зимой; летом они продолжаются несколько часов или сутки; зимою они особенно опасны для судов, застигнутых в бухте. Стремительный ветер срывает верхушки волн, обливает суда, их мачты и снасти и, мгновенно замерзая, обращает все судно в глыбу льда. Тогда гибель судна неизбежна, и с берега невозможно подать никакой помощи. Так погиб в 1843 году военный тендер в Суджукской бухте, в глазах целого отряда. Судно обратилось в ком льда и пошло ко дну со всем экипажем. Все попытки подать помощь были тщетны: команды, посланные к берегу, не могли идти против ветра; людей несло ветром, и, кто не падал на землю, мог быть разбит, наброшенный на дерево или строение. Говорят, что в Суджукской бухте боры сильнее, чем в Геленджикской; я этого не заметил, но во всяком случае они составляют такой недостаток этих единственных между Сухумом и Керчью бухт, который не обещает им никакой будущности.
Бора, дувшая перед приездом Государя, была не из самых сильных. Вечером 22 сентября мы наконец увидели два парохода, на которых был Государь со свитою. В первый раз русский царь посетил Кавказский край и, хотя посетил не так театрально, как бабка его посещала Новороссийский край, но, конечно, с неменьшею пользою.
С большим трудом и не без опасности Государь вышел на берег в Геленджике, где ему приготовлена была квартира в доме коменданта, мало отличавшемся от остальных жалких мазанок. С 1831 года Геленджик мало изменился. Без сухопутного сообщения гарнизон нередко нуждался в самом необходимом. Непривычный климат, беспрестанные тревоги и лишения произвели общую апатию и развили болезни, преимущественно перемежающиеся лихорадки и цингу. Первым комендантом был полковник Чайковский, от которого я слышал много рассказов об этой тяжелой поре: на первый день Пасхи офицеры всего гарнизона собирались к нему разговляться, и при этом закуска состояла из рюмки водки и нескольких селедок, составлявших неслыханную роскошь.
С Государем были Великий Князь Наследник, граф Орлов, князь Меньшиков и довольно большая свита. Не думаю, чтобы все они сколько-нибудь комфортабельно провели эту ночь, тем более, что на рассвете начался пожар, недалеко от квартиры Государя и от порохового погреба, где был значительный склад патронов и зарядов для отрядов. Огонь охватил провиантские склады; при сильнейшем ветре он сообщился множеству тесно стоявших турлучных построек, крытых соломою и камышом. С самого начала пожара стали поспешно выносить порох за крепость; все это делалось второпях, и каждую минуту можно было ожидать взрыва. Опасность была крайняя, пожарных инструментов не было, да они были бы бесполезны при таком ветре. Офицеры и солдаты наперерыв бросались в огонь и соревновались в самоотвержении перед глазами Государя. Наконец, его упросили выехать из укрепления в лагерь ранее, чем он предполагал. Войска были готовы к смотру.
Еще с весны Вельяминов предупредил всех о предстоящем смотре и просил озаботиться тем, чтобы нижние чины и офицеры имели одежду и вооружение по форме. Регулярные войска исполнили это приказание по крайнему разумению, а четыре пеших полка черноморских казаков были поставлены в прикрытие. Их резервы по безлесным вершинам хребта составляли прекрасную картину и придавали всему лагерю и смотру военный колорит. Войска были построены в одну линию развернуты фронтом. Нижние чины были в боевой амуниции и в фуражках. Фронт был прямо против ветра. Когда Государь подъехал к правому флангу, почти все фуражки были унесены ветром; нижние чины, держа ружье на караул, должны были отставить левую ногу вперед, чтоб удержаться на месте. Весь фронт кричал «ура!», а ветер в открытые рты нес песок, пыль и мелкие камешки. Картина была своеобразная…
Государь убедился, что ехать верхом по фронту невозможно. Он сошел с коня, мы сделали то же и таким образом дошли до левого фланга, беспрестанно набрасываемые ветром на фронте. Церемониального марша не было. Войска отпущены в лагерь, в котором не было ни одной целой палатки; только две калмыцкие кибитки в штабе и палатка Вельяминова уцелели. Последнюю восемь линейных казаков держали на оттяжках. Государь вошел в палатку и, напившись чаю, приказал Вельяминову позвать солдат, кто в чем есть, под одинокое дерево, которое он указал впереди лагеря. Ему хотелось сказать милостивое слово этому доблестному войску, в первый раз видящему своего Государя. Ординарцы поскакали по всему лагерю; солдаты бежали со всех сторон к сборному месту. Они буквально исполняли высочайшую волю: кто был в мундире, кто в шинели, а кто без того и другого. Вокруг Государя и Наследника образовался кружок, внутри которого было несколько офицеров. Я был от него в двух шагах, а подле меня генерал-майор Линген, в сюртуке, с шашкой через плечо. Из-под сюртука на целую четверть виден был бешмет из турецкой шалевой материи. Рядом с ним стоял полковник Горский, только что приехавший к отряду. Он был одет по форме, но через плечо на ремне висела черкесская нагайка. Государь, читавший, вероятно, наши реляции, спросил Лингена: «А где тут Аушецкие и Тляхофидские болота?» Старый Линген об них не слыхивал, Горский не знал их имени, хотя оба они много раз через них проходили. У меня всегда была очень острая память на имена, и я поспешил доложить, что эти болота на северном предгории. Толпа все росла, но говорить было невозможно за сильным ветром. Кружок сузился, и Государь, стоя под деревом, спросил: «А где у вас Конон Забуга?» Это был унтер-офицер Кабардинского полка, недавно отличившийся и упомянутый в реляции. На вопрос Государя раздался над его головою громкий голос: «Здесь, Ваше Императорское Величество». Забуга, в одном белье, сидел на дереве, чтобы лучше видеть. Государь приказал ему слезть и, когда тот почти кубарем свалился на землю, Государь поцеловал его в голову, сказавши: «Передай это всем твоим товарищам, за их доблестную службу». Забуга бросился на землю и поцеловал ногу Государя. Вся эта сцена, искренняя и неподготовленная, произвела на войско гораздо более глубокое впечатление, чем красноречивая речь, которой никто бы и не слышал. Войска с гордостью смотрели на мужественную красоту и царственную осанку своего Государя и на прекрасного 19-летнего юношу, его Наследника. Надобно отдать справедливость, Николай Павлович умел говорить от души горячее слово, которое шло прямо в душу. Выражение его лица, в минуты благоволения, было чрезвычайно симпатично. Его ласковое и простое обращение могло довести неопытного и непривычного собеседника до забвения его высокого сана. Зато в минуты гнева и раздражения его наружность мгновенно изменялась.
Государь был в самом лучшем расположении. Независимо от желания поблагодарить войска за их трудную и честную службу, он выражал свое довольство непривычною ему обстановкою, величественною природою, даже борою и наивными усилиями все делать и одеваться по форме; а между прочим своеобразные отступления беспрестанно бросались в глаза ему, привыкшему к педантической точности в гвардии и при смотрах армейских войск. Говорят, что он сказал: «Я очень рад, что не взял с собою великого князя Михаила Павловича; он бы этого не вынес!» Говорят еще, что он приказал Вельяминову подать список разжалованных, которых было много в отряде. Это приказание он, будто бы, повторил два раза; но почему-то Вельяминов этого не сделал, по крайней мере до отъезда Государя.