Кажется, Николай Николаевич получил домашнее воспитание, по тогдашнему времени, очень тщательное, но одностороннее, как это обыкновенно было в то время. Он очень хорошо владел французским языком, знал его литературу, много читал; подружившись с А. С. Пушкиным и его кружком, познакомился и с русской литературой. Из естественных наук он знал только ботанику, которая давала упражнение его огромной памяти. У него была большая библиотека, в которой много было латинских и греческих классиков, но во французском переводе. Английский язык он знал плохо, а немецкий еще хуже. В то время, как я его знал, он на досуге занимался только легким чтением, как, например, романами Вальтера Скотта и Купера.
Способности ума Раевского были более блестящи, чем глубоки. У него было много остроумия и особливо доброй, простодушной веселости. В его обращении всегда видно было что-то искреннее и молодое. Он говорил и писал очень хорошо; впрочем, вернее будет сказать, что он диктовал; если же самому приходилось написать несколько строк, выходила бессмыслица. У него мысль далеко опережала механизм руки. К серьезному и усидчивому труду он был не способен. Однажды ему пришла мысль написать историю Стеньки Разина. Он собрал много материалов, несколько редких сведений и документов, начал и бросил.
Николай Николаевич не отличался особенною твердостью характера и еще менее твердостью политических убеждений. В молодости он увлекался героями первой Французской революции и был замешан в драме, кончившейся кровавою развязкою 14 декабря[72], но счастливо отделался. Впрочем, главные лица в тайных обществах относились к нему недоверчиво. Большую часть декабристов, которые присылались к нему для участвования в военных действиях, он прежде знал лично, но теперь не хотел узнавать и ни с кем из них не говорил. К сожалению, я должен сказать, что раскаявшийся грешник готов был по пути исправления идти далее пределов, которые указывают совесть и уважение к самому себе. На эту мысль меня навело одно обстоятельство, которое мне хотелось бы приписать если не каким-либо уважительным побуждениям, то по крайней мере легкомысленному увлечению. Религиозных убеждений у него никаких не было; его вера была полное равнодушие к вере. О Боге он вспоминал только в минуты тяжкой болезни.
Раевский, вместе с братом своим Александром, был адъютантом Дибича, а потом командовал Закавказским Нижегородским драгунским полком и делал войну 1826, 1828, 1829 гг. в Персии и Азиатской Турции[73]. Этот старый кавказский полк давно заслужил почетную известность. В эти войны на его долю досталось несколько удачных и блестящих дел, которые молодой полковой командир, конечно, без особенной скромности сделал известными. Главнокомандующий Паскевич показывал ему особенное расположение; в Главной квартире у него было множество друзей. Известно, что это стоит недешево, а Раевский был небогат. Средства для широкого гостеприимства доставлял полк или, лучше сказать, казна.
Раевский не только ничего не упускал, но едва ли не брал с казны более своих предместников. Все это шло на улучшение полка и быта нижних чинов и на представительность. Раевский всегда был выше всякого подозрения в любостяжании. По окончании войны какое-то нелепое обстоятельство навлекло на него гнев и преследование Паскевича. Он был отчислен генерал-майором по кавалерии и отправился в свое маленькое имение Тесели, на южном берегу Крыма. На половине пути у него уже недостало денег на прогоны, и он занял 300 рублей у ближайшего помещика. Вообще, надобно сказать, что личное хозяйство его было всегда в большом беспорядке. Знаток в гастрономии, он ел что попало и целый день пил чай, который варили ему, как декокт, ординарцы, линейные казаки. Жизнь вел он беспорядочную: целый день лежал почти раздевшись, а ночью занимался делами, читал или диктовал. Физически он был крайне ленив, но ум его был всегда в работе. В обществе его невозможно было не заметить. Везде он старался взять на себя первую или, по крайней мере, видную роль. Его самолюбие доходило иногда до тщеславия. Иногда, чтобы выделиться из толпы, он выдумывал в себе пороки, которых не имел. Так он часто говорил: «Я сам трус и люблю трусов. Храбрецы — вредные люди; они не довольствуются честным исполнением своих обязанностей, а ищут отличий, предоставляя своим товарищам и подчиненным расплачиваться своей шкурой за их бесполезные подвиги». Конечно, он совсем не был трус, но его военные и административные способности были не блестящи. Свои беспорядочные привычки и занятия он вносил и в свою администрацию; но он был счастлив в выборе людей и умел заставить их работать. Однажды он спросил только что приехавшего к нему из Петербурга флигель-адъютанта Баранова: «Что у вас говорят обо мне? Вероятно, говорят, что я дурак и что за меня все делает N? Я вам скажу, любезный друг, по секрету: я действительно глуп, но ему велел быть умным».
В служебных делах и отношениях он не напускал на себя важности и все делал как будто шутя. Диктуя самую серьезную бумагу, он не мог удержаться, чтобы не ввернуть какую-нибудь остроту, насмешку или намек. Его языка и пера очень боялись в Ставрополе и Тифлисе. В сношениях с Петербургом он показал большую ловкость. Все его донесения туда были тщательно выглажены и имели много саркастического юмора и вообще оригинального. Он был плохой подчиненный и то, что он часто писал о своих непосредственных начальниках, никому другому не сошло бы с рук, а его донесения Государь читал с удовольствием, хохотал и приказывал военному министру разрешить или дать то, чего Раевский просит. Я должен сказать, что в этих донесениях не всегда была строгая правда; особливо с цифрами Николай Николаевич не церемонился. Однажды при мне он диктовал донесение, в котором, между прочим, говорил, что расстояние между двумя известными укреплениями 80 верст. Я как офицер Генерального штаба, счел своею обязанностью сказать, что тут только 35 верст. Он поглядел на меня серьезно и спросил: «От этого разве вас убудет, если я напишу 80 верст». — «Нет, конечно, но…» — «Итак продолжайте, — сказал он и потом с тою же серьезностью продолжал диктовать: — от Новороссийска до Геленджика 60 верст. Я ли не великодушен? Дарю вам 20 верст». А дело было в том, что ему нужно было доказать невозможность двинуться с отрядом от одного места в другое.
Раевский любил общество молодых людей, любил хороший стол и хорошее вино, в чем был и знаток, но легко обходился без всяких прихотей. Между молодежью он был весел, шутлив и никого не стеснял; несмотря на то, каждый из его веселых собеседников ни на минуту не забывал его служебного положения. Его все любили. Молодые офицеры, прикомандированные из гвардии и из армии для участвования в военных действиях, возвращаясь в Петербург, рассказывали об нем множество анекдотов, которые достигали самых высших сфер и придавали его фигуре какое-то фантастическое освещение. Впрочем, при его связях и родстве в высшем кругу, он хорошо знал все отношения лиц и всегда находил возможность услужить дядюшкам и тетушкам, доставляя награды их племянничкам. Безусловно похвалить этого, конечно, нельзя; но извинить можно только тем, что на Кавказе все и всегда делали то же самое.
Вот я много написал о личности Н. Н. Раевского; но чувствую, что не сказал довольно, чтобы обрисовать эту фигуру, оригинально и рельефно выдающуюся из толпы. Лично я ему много обязан. С самого начала нашего знакомства, он показывал мне особенное расположение, которое, постепенно увеличиваясь, дошло до какой-то отеческой нежности, хотя разность наших лет не так велика, чтобы я мог быть ему сыном.
Донесение о десанте на Туапсе сделано было очень ловко; картина десанта выставлена рельефно и яркими красками; приложены все расчеты войск по кораблям, порядок самой высадки; рассыпаны перлы похвал флоту и войскам, но ни слова не упомянуто о самом начальнике отряда. В Петербурге все, начиная от Государя, были довольны. Раевский вошел в моду и сделался популярен. Государь пожаловал ему чин генерал-лейтенанта и орден Белого Орла. Вместе с донесением Раевский послал письмо военному министру князю Чернышеву, в котором просил для пользы службы о производстве меня в подполковники. Высочайший приказ о моем производстве подписан 11 июня 1838 года. Обе эти награды военный министр сообщил Раевскому с особенным фельдъегерем.
Здесь кстати будет сказать несколько слов о новой личности, с которою я познакомился. Это был Лев Сергеевич Пушкин, младший брат великого поэта, известный более под именем Левушки. В то время он был капитаном, состоял по кавалерии и при генерале Раевском, с которым был в дружеских отношениях. В литературном кружке, где были лучшие тогдашние молодые писатели, личность Льва Пушкина была охарактеризована двумя стихами:
А Левушка наш рад,
Что брату своему он брат.
Между братьями было большое наружное сходство, кроме цвета кудрявых волос на голове: у поэта они были черные, а у брата почти белые. Поэтому он называл себя белым арапом. Лев Пушкин был хорошо образован, основательно знал французскую и особенно русскую литературу; сочинения своего брата он знал наизусть и прекрасно их читал. Вообще он имел замечательную чуткость к красотам литературы. Он был приятный и остроумный собеседник; искренняя веселость, крайняя беззаботность и добродушие невольно привлекали к нему; но нужно было его хорошо узнать, чтобы другие недостатки и даже пороки не оттолкнули от него. Он слишком любил веселую компанию, пил очень много; но я не видал его пьяным. Образ жизни вел самый беспорядочный и даже выдумывал на себя грязные пороки, которых, может быть, и не имел. Общество великосветской молодежи втянуло его с детства в свой омут и сделало его каким-то российским кревё[74]. Впоследствии он был членом Одесской таможни, женился и стал вести порядочную жизнь. Последнему желал бы верить, потому что чувства добра и чести в нем не заглохли под корою легкомысленной распущенности нравов.