Главное затруднение предстоявшего похода в Цебельду было в заведении вьючного транспорта для перевозки тяжестей и в приспособлении горной артиллерии к возке на вьюках. Все это могло быть изготовлено только в конце июля, и 25 числа генерал Раевский двинулся с отрядом, которого главная часть состояла из абхазской милиции, т. е. войска наименее надежного. Но уже много времени прошло: цебельдинцы успокоились и не оказали никакого сопротивления движению отряда. Переход до Марамбы сделали мы с конницей в один день; пехота пришла на другой день. С нами был владетель. Начались бесконечные переговоры; некоторые Маршани явились с повинной головой и были, конечно, прощены. Шабат и Баталбей ушли в Дал или к соседям.
Генерал Раевский решил построить укрепление в Марамбе на одну роту пехоты, чтобы иметь в этом крае опорный пункт. Это возложено на подполковника Козловского, который был оставлен в распоряжении начальника 3-го отделения Черноморской береговой линии. Дня через четыре мы уже плыли на пароходе в Псезуапе и Туапсе.
В обоих отрядах страшно свирепствовала лихорадка. Надобно признаться, что войска 15-й дивизии, независимо от неопытности в новом для них крае, отличались крайнею нечистотою в лагере и равнодушием к мерам сбережения здоровья нижних чинов. Работы шли плохо, а ученья продолжались в тропические жары, несмотря на запрещение. Какая-то апатия была видна на всех лицах. Еще в Псезуане как будто было лучше, и это приписывали полковнику Семенову. К счастью, горцы ничего не предпринимали.
В конце августа или в самом начале сентября прибыл в Туапсе на пароходах береговой линии 4-й батальон Тенгинского полка в усиленном составе. Он должен был заменить три полка 15-й дивизии. Дело от этой замены много выиграло.
Когда, перед сумерками, тенгинцы стали выходить на берег, все солдаты и офицеры 15-й дивизии сбежались смотреть на новых пришельцев. Контраст свежих, бодрых и расторопных тенгинцев с апатичными и болезненными солдатами 15-й дивизии поневоле бросался в глаза. Командующий батальоном, капитан Иван Павлович Корзун, распоряжался без суеты, толково и с достоинством. Это был старый кавказец, лет за 40, высокого роста, с резкими чертами смуглого лица, много раз раненный и между прочим в шею, отчего выговор его был глухой и не совсем понятный. На шее у него были ордена Анны и Станислава, в петлице Владимира 4-й степени с бантом и золотая шашка за храбрость. В былые времена ротный командир на Кавказе был особа почтенная и самостоятельная.
Батальон кончил высадку, когда уже совсем смеркалось. Тут же на берегу откуда-то явились артельные котлы с водкой; ротные писаря стали перекликать нижних чинов по списку, и пошел самочерп под громкие песни и при бешеной пляске плясунов. Эх!.. доброе это было войско. Вечная ему память!..
К общему удовольствию, 15-я дивизия возвратилась в Крым. Работы в Туапсе и Псезуапе кончили тенгинцы и черноморские казаки. 28 ноября корабли перевезли их к мысу Тузла, и отряд разошелся по зимним квартирам.
Я уже сказал, что Раевский был страстный ботаник и садовод. Еще в начале 1840 года он сам развез по укреплениям лозы винограда из садов графа Воронцова и из Никитского сада, и множество растений и цветов из своего сада в Карасане, на южном берегу Крыма. В Сухуми он устроил ботанический сад, который впоследствии разросся и размножился великолепно, и был истреблен турками и черкесами в 1877 году. Заведование этим садом он поручил рядовому 6-го линейного батальона Багриновскому, которого случайно узнал, как ботаника, в укреплении Вельяминовском. Багриновский кончил курс по медицинскому факультету Виленского университета, но вместо лекарского мундира на него надели солдатскую шинель. Малого роста, изнуренный лишениями и лихорадкой, Багриновский был хорошо образован и сохранил страсть к научным занятиям. С высочайшего соизволения он был назначен директором Сухумского ботанического сада с производством в унтер-офицеры. Между туземцами он пользовался большою доверенностью к его врачебному искусству; его возили верст за 100 и 150, даже к непокорным горцам. Впоследствии времени мне удалось исходатайствовать ему высочайшее дозволение ехать на казенный счет в Харьковский университет для выдержания экзамена на степень лекаря. Это, вероятно, был единственный экзаменующийся в солдатской шинели. Я имел утешение видеть его уже в лекарском мундире, и он собирался держать экзамен на доктора медицины. Товарищ Багриновского по университету и несчастью, Вояковский, попал тоже на Кавказ, служил с отличием и, кажется, продолжает служить (1878) в чине генерал-майора. Это человек храбрый, честный и с большим характером. В мое время ему тоже удалось выбиться из солдатской шинели. В 1845 году, когда я оставил береговую линию, у него уже был офицерский Георгиевский крест 4-й степени, и он был поручиком.
При этом случае не могу не сказать несколько слов о двух других поляках с которыми служба на береговой линии меня сблизила. Это были Тржасковский и Лисовский, оба студенты Киевского университета, сосланные солдатами в Абхазию, за участие в одном из заговоров, которые так часто открывались в этом крае… Они попали в Абхазию в 1828 году и десять лет служили в нижних чинах, несли всю тяжесть службы в этом убийственном климате и только в 1838 году произведены были в прапорщики. Оба они хорошо образованы и жили дружно, как родные братья. Несчастье только закалило их характер. Я уже говорил, что Лисовский был цебельдинским приставом; Тржасковского взял к себе генерал Эспехо, для заведования делами в его канцелярии. Когда Абхазия поступила в состав Черноморской береговой линии, я взял Тржасковского к себе в штаб старшим адъютантом в дежурстве. В этой должности он работал очень усердно и толково, а перед началом всякой экспедиции я посылал его на пароходе по всем укреплениям собирать всех разжалованных, желающих участвовать в военных действиях. Их набиралось человек до 200, и мы, в шутку, называли эту команду иностранным легионом. Тржасковский часто был их командиром. Не нужно и говорить, что легион лез в огонь очертя голову, чтобы отличиться и выбиться из своего положения. Мне приятно вспоминать, что очень многим их этих несчастных это и удавалось. Вообще между поляками было много отличных офицеров и солдат, столько же, как и между другими национальностями; но они были заметнее других, потому что их положение придавало им особенную оригинальность.
Не могу не сказать несколько слов еще об одном поляке, подполковнике Карове. В 1840 году правительство объявило, что всякому офицеру, служащему или отставному, при переводе или назначении в Черноморские линейные батальоны, будет выдаваемо годовое жалованье и прогоны на всякое расстояние, а женатым то и другое вдвое. Эта была мера ошибочная, вредная. Очень много офицеров, съехавшихся с разных сторон на предлагаемую добычу, оказались более чем неудовлетворительными. В то же время был назначен, из отставных, в Черноморский линейный № 5 батальон, подполковник Карове. Из формулярного списка, присланного нам ранее его приезда, видно было, что ему 60 лет, что он служил в польских войсках, во всех наполеоновских войнах; в 1812 году командовал дивизионом в итальянской гвардии[85]; по присоединении Польши к России оставил службу с пенсионом; в 1831 году командовал полком против нас[86], а в 1840 году пожелал вступить в ряды нашей армии. Из этой истории можно было догадываться, что Карове или шут, или выжил из ума. Можно вообразить себе мое удивление, когда я увидел почтенного, седого старика, совершенно бодрого, с прекрасными чертами лица и с глазами, в которых видна была необыкновенная доброта. У него был один сын, прекрасный юноша лет 18-ти. Трогательно было видеть их взаимную любовь. На всем земном шаре у них более никого не было близких. Генерал Раевский назначил Карове воинским начальником Новотроицкого укрепления, которого гарнизон состоял из одной роты. Скоро его разумная доброта сделалась известною даже ближайшим немирным горцам, и нередко случалось, что они приходили к старику с просьбой разобрать их ссоры или тяжбы. От этого враждебность ближайших горцев значительно ослабела, гарнизон мог выменивать скот на порцию, отчего болезненность заметно уменьшалась. Один только иеромонах Паисий не мог помириться с его польским происхождением, часто приносил нелепые жалобы и делал нелепые доносы.
Вообще между разжалованными было немало интересных личностей, не говоря уже о декабристах, которые между ними составляли аристократию. Я, кажется, сказал несколько слов о князе Урусове, который, по выходе из Инженерного училища, 19 лет, был обвинен в намерении взбунтовать Калмыцкое войско, овладеть Астраханью и флотилией и отправиться в Хиву. Юноша сослан был солдатом в один из Сибирских батальонов, с лишением княжеского и дворянского достоинств. В виде особенной милости он переведен солдатом же в Кабардинский егерский полк, а оттуда в один из Черноморских линейных батальонов, где с величайшим трудом удалось исходатайствовать ему производство в унтер-офицеры. В 1840 году нам было прислано шесть или семь офицеров инженерных, но так как работы по усилению обороны производились одновременно во всех укреплениях, то число инженеров оказалось далеко недостаточным. Нужно было изыскивать домашние средства. Так, я решился поручить князю Урусову, как бывшему инженеру, настройку в Головинском укреплении кирпичного порохового погреба. Когда уже строение было готово и хотели переносить туда порох, в самом замке свода оказалась большая трещина. Получив об этом донесение, я не знал что делать. Перестройка обошлась бы в несколько тысяч рублей, а с кого их взыскать? Я доложил о своем горе Раевскому, который очень хладнокровно, поправив очки, сказал: «Je vous arrangerai ça»[87]. В это время он диктовал Антоновичу одно из своих обозрений, и я, к немалому удивлению, прочел в нем, что по всей береговой линии было землетрясение, направлявшееся от NW к SO; ударов было три, последний во многих местах был силен и причинил повреждения, между прочим в укреплении Головинском лопнул свод нового порохового погреба, в который, к счастью, не успели еще перенести пороха. Конечно, после этого перестройка принята на счет казны.