тавив себе ничего. Все это делалось днем и на глазах всего гарнизона. Лично против этого горца Белый не имел никакой злобы, а напротив принимал его к себе и угощал очень дружелюбно. Через несколько месяцев пришла из Прочного Окопа колонна, под командою майора Белостокского полка. Бывший в гарнизоне юнкер, поляк, донес майору об убийстве мирного князя; майор донес своему полковому командиру, этот своему дивизионному начальнику, тот корпусному командиру, а генерал Лидерс главнокомандующему. Кордонное начальство и командующий войсками ничего не знали, как вдруг генерал Заводовский получил предписание князя Воронцова о предании военному суду по полевому уголовному уложению Белого, Кузина и участвовавших в убийстве, урядника и трех казаков. Известно, что такая форма суда учреждена собственно за преступления, совершенные в военное время в виду неприятеля, где улики налицо, и суд должен постановить приговор в 24 часа. Прежде всего является вопрос: считались ли наши военные действия против кавказских горцев войною, и в таком случае был ли Кавказский край объявлен на военном положении? Оказывается, что последнего никогда не было ни на бумаге, ни на деле, а правительство во всех дипломатических сношениях старалось положительно выставлять, что военные действия на Кавказе суть домашнее дело, в которое никто вмешиваться не может, и что по Адрианопольскому миру султан уступил России край, населенный горцами, от Кубани до Абхазии. В этом была своя смешная сторона. Султан уступил то, что ему никогда не принадлежало; но серьезных возражений в Европе не было, а мы считали всех кавказских горцев русскими подданными и только приводили оружием к повиновению тех, которые не хотели признавать нашей власти. Наконец, в данном случае убийство произведено над мирным горцем, который и не думал отрицать своего подданства. Но во все эти соображения военный суд не мог вдаваться; он видел только, что главнокомандующий желает взыскать с виновных скоро и с особенною строгостью и потому в 24 часа постановил: Белого и Кузина расстрелять, урядника и трех казаков, участвовавших в убийстве, сослать в Сибирь на каторжную работу.
Такой приговор глубоко возмутил меня, когда поступил на рассмотрение командующего войсками Кавказской линии. По законам военного времени всякое приказание начальника должно быть исполнено подчиненным, если бы даже последний видел явный вред для службы: исполнение приказания начальника снимает всякую ответственность с подчиненного. Поэтому наказанию подлежал только прапорщик Белый как воинский начальник. В показаниях перед судом Белый выказал крайнее тупоумие, которое в обыкновенном суде возбудило бы вопрос о невменяемости. Он упорно стоял на том, что исполнил, по мере сил, долг верноподданного, истребив одного из врагов своего Государя. По военным законам мирного времени, подчиненный должен исполнить только законные приказания своего начальника, в противном случае он является ответственным за свои действия. Поэтому Кузин и казаки подлежали бы наказанию, как пособники преступления. Но справедливо ли было бы применить этот закон в этом случае? Могли ли казаки, которые родились и состарились под звуки пушечных и ружейных выстрелов, которых деды и отцы легли в этой беспощадной борьбе, вообразить, что край не на военном положении и что самой войны совсем нет и не было? Всю эту путаницу сделало самовольное, чтобы не сказать самодурное, распоряжение князя Воронцова о предании виновных суду по полевому уголовному уложению. Законного выхода не было. Заводовский представил все эти соображения главнокомандующему, который конфирмовал: всех сослать в каторжные работы на разные сроки, а Белого бессрочно. Ну, в этом возмутительном приговоре едва ли не оказался невольно правым грек, Керченский городской голова, сказавший в приветственной речи князю Воронцову, что у него аглицкая (вместо ангельская) душа.
Вообще гуманно-либеральный вельможа начал свое правление несимпатично. После несчастной Даргинской экспедиции, стоившей нам 5 тысяч человек и позорного отступления, князь Воронцов принялся преследовать преступления и особенно продажу пороха горцам. К стыду нашему, последняя производилась нередко. Полки получали порох для обучения нижних чинов стрельбе в цель, чего никогда не делалось, а порох оставался без употребления и в значительном количестве. Трудно допустить, чтобы полковой командир сам занимался торговлею порохом, но он раздавался в роты, где составлял лишнее обременение при хранении в ротных цейхгаузах[95]. Поэтому порох продавался нередко казакам и мирным горцам, а через них достигал и до немирных. Впрочем, последние и сами делали порох гораздо лучше нашего, а в западном Кавказе получали из Англии через Турцию[96]. Как бы то ни было, такое постыдное злоупотребление необходимо было прекратить; но князь Воронцов употребил для этого утонченные жандармские средства с подсылами, переодеваниями, ловушками, обысками и безыменными доносами. Все это повело ко многим судебным делам и строжайшим приговорам; а между тем зло было не так велико, чтобы огромная власть и средства главнокомандующего и наместника не были достаточны для открытого и законного уничтожения злоупотреблений. Впрочем, они не были уничтожены, несмотря на принесенные жертвы. Когда генерал Муравьев (в 1854 г.) прибыл на Кавказ, он нашел в полках большие негласные запасы пороха, в котором вообще очень нуждались в России, при начале Турецкой войны 1853–1856 годов[97]. Он только предписал частным начальникам сдать этот лишний порох в артиллерийские склады, и это было тотчас исполнено. Отчего же, спросят, они этого прежде не делали? А потому, как объяснил мне один полковой командир, что они опасались ответственности за то, что цельная стрельба у них никогда не производилась. Казалось бы, такое оправдание не уменьшает, а увеличивает вину частных начальников; но нужно вспомнить, что тогда кавказские войска были вооружены старыми кремневыми ружьями, до того негодными, что учить стрельбе из них в цель было совершенно бесполезно. Порох отпускался по положению, а не в мере надобности. Были случаи, что для избежания затруднения в хранении большого количества пороха его топили в воде.
Вообще в правление князя Воронцова, и особливо в первые годы, смертная казнь совершалась нередко. Однажды в Тифлисе повешены были разом девять горцев, уличенных в разбое, грабеже и убийстве. Во всех этих случаях преступники судились по полевому уголовному уложению: иначе, в пользу обвиняемых непременно явились бы смягчающие вину обстоятельства, и они не подверглись бы смертной казни, этому юридическому убийству, до сих пор позорящему культурные христианские нации. Князь Воронцов не знал законов, да и не хотел знать. Когда ему однажды доложили, что отдаваемое им приказание противно закону, он возразил: «Если бы здесь нужно было только исполнять законы, Государь прислал бы сюда не меня, а Полный Свод Законов»[98]. Он часто прибегал к суду по полевому уголовному уложению, полагая, что форма суда безразлична, лишь бы суд был правый и скорый.
Припоминаю другой пример подобного незнания, довольно резко выдающийся. Ермолов, по усмирении Кабарды, устроил там Кабардинский временной суд, где светские судьи, под председательством русского штаб-офицера, по возможности руководились тамошними законами и адатом[99], т. е. обычаями края. Ермолов сделал это для того, чтобы отнять у фанатического магометанского духовенства всегда вредное нам влияние на народ при совершении суда по шариату[100], т. е. по Корану. Князь Воронцов не хотел знать этого различия, говоря, что все равно по шариату или по адату, лишь бы дело было решено правильно. Конечно, ближайшие к нему лица должны бы были ему доложить о вреде, который произойдет из его распоряжения, но и они не всегда были виноваты: князь беспрестанно разъезжал и особенно по восточной половине Кавказа, принимал всех очень ласково, выслушивал внимательно бесчисленные просьбы местных жителей и тут же словесно отдавал приказания, которых часто нельзя было и изменить без особенного неудобства. Таких случаев было множество, и я только для образчика расскажу один. Приехав однажды в Прочный Окоп, князь был встречен казаками с хлебом-солью. Ему поднесли два каравая и две солонки, от двух кучек стариков, стоявших отдельно. Это обратило внимание князя, и он спросил о причине такого разделения станичного общества. Один из стариков наибольшей кучки отвечал: «Нам, ваше сиятельство, нельзя быть вместе; то люди, а мы — псы. Родимся мы, нас никто не крестит, церкви у нас нет; вера наша запрещена; женимся мы без брака, околеваем без покаяния и святого причащения». Князю доложили, что большая часть жителей этой станицы и всего Кубанского полка раскольники, что их молельня запечатана, и им не дозволяется никакого публичного проявления своей ереси. У князя задрожали губы от волнения. Он сказал, что в России веротерпимость и тут же приказал, при все жителях, отпереть молельню и дозволить богослужение. Можно вообразить последствия. Весть об этом разнеслась по всей России; из Московской, Калужской, Саратовской и других губерний, с Дона и с Урала раскольники бросились в Прочный Окоп венчаться у беглого попа, который беспрепятственно отправлял богослужение, запрещенное во всей России. Отменить распоряжения князя никто не имел права; да и самая отмена могла только усилить народное волнение. Величайшего труда стоило ближайшему начальству исподволь и со многими несправедливостями возвратить дело к его законному порядку, причем едва не дошло до кровопролития.
Такие частные разрешения этого вопроса бывали в России и исходили даже и от верховной власти; но общий закон остался неизмененным, и потому положение раскольников зависело и зависит (1882 г.) более от станового пристава. На Кавказе это недоразумение могло иметь в 1845 году особенное значение. Вообще в линейном казачьем войске сектантов было более чем православных; особенно в Гребенском и Моздокском полках казаки были почти поголовно староверы и фанатически держались своего учения. Почти то же можно сказать о Волжском, Хоперском, Кубанском и Кавказском полках; но вместе с тем это были лучшие, самые храбрые и надежные полки. Лабинский полк был составлен из переселенцев с линии и из внутренних губерний; кроме староверов там были молокане, духоборцы, субботники и даже скопцы